ДО КАКИХ ПОР?..

 

 

ДО КАКИХ ПОР?..

          

Посвящается памяти моего отца — ДАВРЕШЕ   САРДАРА,   погибшего

в  Великую  Отечественную  войну.

          

          

            Каждый раз, когда я иду куда-то, моя дочурка Зара спрашивает меня:

         — Папа, когда вернешься?

         И каждый раз этот вопрос напоминает мне об одной грустной истории, случившейся очень давно, но которая осталась в памяти во всех подробностях, как будто это случилось вчера.

          

         *      *      *

          

         … Шел 1941 год. (Конечно, я узнал об этом много лет спустя). Было лето, и стояла невыносимая жара. Во дворе районного военкомата было полно народа. Особенно много было женщин и детей. Люди стояли группами и о чем-то разговаривали. Мне в то время было семь лет, и я плохо понимал, что случилось, почему плачут мама и бабушка и зачем отец грустно смотрит куда-то вдаль. Мы сидели прямо на густой траве, которая пока еще не успела выгореть под лучами палящего солнца. Отец усадил меня к себе на колени, прижал мою голову к своей груди и в задумчивости ерошил мне волосы. От сильной жары меня так разморило, что я с трудом удерживался от того, чтобы не заснуть.

         — Хватит плакать. Всем сейчас нелегко, горе общее… – донесся до меня отцовский голос.

         Я, полусонный, поднял голову, посмотрел на отца и понял, что он обращается к моей маме. Я перевел на нее свой взгляд: она, опустив голову, краем платья вытирала слезы.

         — Да пойми же… Ведь это война, всех посылают, не меня одного, – раздраженно и мрачно сказал он.

         — Чтоб им неладно было, тем, кто всё это заварил, – вздохнула бабушка, вытерла платком слезы и спрятала его за пояс.

         — Продашь несколько ягнят и на эти деньги купишь сено для овец, – сказал отец моей маме. – Кто его знает, может, война затянется и я к тому времени не вернусь. К зиме подготовься как следует.

         Раз так, то значит, отец к зиме не вернется. Но почему? Что он будет делать столько времени, раз так опоздает? А ведь раньше, когда он ездил в город (а он уезжал только осенью), он всегда возвращался к праздникам.  Неужели сейчас он уедет так далеко, что не успеет вернуться к зиме?

         Не знаю, сколько прошло времени, но под этим палящим солнцем я и сам не заметил, как задремал. В какой-то момент я очнулся и понял, что по-прежнему сижу у отца на коленях и крепко, обеими руками обхватываю его шею. А вокруг стоял страшный шум, сквозь который время от времени доносился один и тот же звучный низкий голос, зачитывающий фамилии.

         — Ахмаде Усыв…

         — Писать буду часто, обо мне не беспокойтесь, – отец торопился успеть за эти небольшие промежутки времени дать последние наставления.

         — Гасане Кадо…

         — Берегите себя, – отец вдруг сильно прижал меня к себе, – следите за парнишкой, не отпускайте его далеко.

         А «парнишкой» был я. Весной и летом с утра до вечера я пропадал в поле, и очень часто мама и бабушка буквально силой притаскивали меня домой.

         — Азизе Коро…

         — Лао[1], – отец повернулся ко мне, – ты уже не маленький, слушайся маму и бабушку, помогай им во всем. Видишь, дядю твоего призвали, да и я ухожу, так что за мужчину в доме остаешься только ты.

         От этих слов я вдруг ощутил прилив какой-то гордости: ведь это было в первый раз, когда отец назвал меня взрослым.

         — Калаше Каде…

         — Не забудь, – отец обратился к моей маме, – те наши деньги, что у Касыма, обязательно забери и купи на них муки. Купи побольше, чтобы хлеба у вас было достаточно. Кто его знает, как будет…

         Почему это нам не должно хватить хлеба, подумал я. Вон у нас сколько муки в кладовой: несколько тюков, сложенных друг на друга, такой высоты, что моя рука не дотягивается до самого верха, даже если я приподнимаюсь на цыпочки. И зачем нам еще мука, когда мы и к этой-то еще не притронулись? Нет, видно, отец не хочет быстро возвращаться, поэтому так и говорит.

         — Авдое Каке…

         — Как только от Хамида получите письмо, сразу же пришлите мне его адрес, – торопливо сказал отец, а сам всё беспокойно посматривал в сторону, откуда раздавался тот голос.

         Хамид был моим дядей, братом отца. Его призвали два дня назад, и тогда его провожали отец, мама и бабушка, но меня почему-то не взяли. В тот день отец не находил себе места, тяжело вздыхал и все ходил из угла в угол. Бабушка все время плакала, а мама собирала его в дорогу, складывая вещи и немного еды в старую серую сумку.

         — Давреше Сардар…

         — Я здесь, – громко сказал отец, спустил меня со своих колен и медленно поднялся.

         Мама и бабушка быстрее него вскочили на ноги, и отец сперва ласково обнял бабушку. Она обхватила его шею и несколько раз поцеловала. Но отпускать не торопилась, и они простояли так еще немного. Потом она, собравшись духом, сделала шаг назад и дрожащим голосом сказала:

         — Ну, иди, сынок, да поможет тебе Бог. Только об одном прошу тебя – береги себя… и вернись, обязательно вернись, – и залилась слезами.

         Отец наклонился ко мне, поднял, прижал к груди, поцеловал в обе щеки и несколько минут неотрывно смотрел на меня. В его глазах заблестели слезы, и, чтобы сдержаться, он заморгал быстро-быстро. Потом рывком еще раз сильно прижал меня к груди и повернулся к маме:

         — До свидания, оставляю на тебя мать и сына, смотри за ними хорошо, – сказал и, продолжая прижимать меня к себе, закинул сумку за плечо и направился в сторону того человека, что выкрикивал фамилии. Я не отнимал рук с отцовской шеи, а мама и бабушка, вытирая слезы, шли за нами. Мы подошли к этому человеку, он взял меня с рук отца, спустил на землю и крепко сжал мою ладонь в своей. Отец сделал несколько шагов вперед, потом, остановившись, оглянулся и посмотрел на нас. Я уже не мог сдерживаться и с плачем в голосе крикнул:

         — Папа, ты скоро вернешься?

         И в следующую же секунду крепко державшая меня рука сжалась еще сильней, словно тот человек боялся, что я сорвусь и кинусь к отцу. Мама и бабушка горько плакали, а отец все так же стоял на месте и смотрел на нас. Потом он поднял руку:

         — Когда… – и его голос потонул во внезапно поднявшемся шуме. Он продолжал еще что-то говорить мне, но я уже не мог расслышать ни одного слова. Кругом творилось страшное смятение: все вокруг плакали и кричали, пытаясь услышать друг друга. Я только видел, как он, повернувшись к нам спиной, быстрыми шагами подошел к группе мужчин и стал среди них. И только после этого тот человек отпустил мою руку и отошел в сторону. Я понуро поплелся туда, где стояли бабушка и мама, и схватился за подол ее платья. Отец издалека махал нам рукой и так махал до тех пор, пока колонна не скрылась из глаз.

          

         *      *      *

          

         Лето подошло к концу. От отца исправно приходили письма. Это были треугольные письма с фронта, каждый из уголков которых нес с собой радость для каждого из нас: один – для бабушки, второй – для мамы и третий – для меня…

         А у меня все не шло из головы то его последнее слово, которое я смог расслышать среди страшного шума, – «Когда…» Что же он тогда говорил? Когда именно?… Я не знал, когда именно, я только знал, что он вернется в тот год, когда я впервые пойду в школу.

         В тот день я, без штанов и в одной рубашке, прямо посреди ручья, протекавшего выше домов, вместе со своими сверстниками играл с комками грязи. Мы так увлеклись этой игрой, что я и не заметил, как подошла мама и окликнула меня. Взяв за испачканную до самого плеча руку, она отвела меня домой, хорошенько отмыла и одела во все новое. Сначала помогла мне натянуть штаны и белую рубашку, которые в тот год привез из города отец, но самое главное – она достала из сундука те новые красные туфли, что тоже покупал для меня отец и в которые вот уже сколько времени я мечтал обуться.

         Мы вышли из дома и стали спускаться к дороге. Вдоволь нарадовавшись своему новому наряду, я спросил:

         — Мам, а куда мы идем?

         — В школу, сынок, – ответила она, улыбаясь. – С сегодняшнего дня ты будешь ходить в школу.

         Я страшно обрадовался и, не знаю, почему, вдруг ляпнул:

         — Если так, значит, папа вернется, правда? – и, не выпуская свою руку из ее руки, шагнул вперед и заглянул ей в глаза.

         Мама резко остановилась и настороженно посмотрела на меня. В ее глазах вдруг мелькнула надежда, и она быстро спросила:

         — С чего ты взял?

         Я вдруг растерялся. Ну, не рассказывать же ей о то, о чем я мечтал все это лето. Но мама продолжала смотреть мне прямо в глаза и ждала ответа.

         — Как? Чтобы я пошел в школу, а папа к тому времени не вернулся бы? – невольно вырвалось у меня.

         Державшая меня мамина рука ослабла и отпустила мою. Та надежда, которая было вспыхнула в ее глазах, угасла. Она постояла еще немного, опустив голову, и я понял, что мои слова причинили ей боль. Мне стало не по себе. Я почувствовал себя таким виноватым, что от прежней радости оттого, что сегодня я в первый раз иду в школу, не осталось и следа.

         — А что, папа не вернется? – с горечью и, боясь верить собственным словам, спросил я.

         Внезапно мама словно очнулась и отогнала от себя тяжелые мысли. В ее глазах появился какой-то огонь, который, как я понял только спустя много лет, был огнем надежды, но надежды отчаянной: и для нее самой, и для меня. Она снова взяла меня за руку и поспешила к школе.

         — Конечно же, вернется, сынок, – уверенно сказала она. Потом помолчала и тихо добавила. – Может, немного опоздает, но обязательно вернется…

         Я пошел в школу, но отец не вернулся. Прошел месяц, а его все не было. За осенью пришла зима, но хозяин дома не возвращался.

         Маме было трудно одной справляться со всей работой по хозяйству. В тот год она не успела собрать достаточно корма, и зимой у нас пало много скота. К весне выжило только несколько тощих овец. И мука´ наша закончилась, потому что маме так и не удалось ее раздобыть: время-то было военное, тяжелое. И овцы наши пали, и мука закончилась, а отца все не было. Зато вместо него приходили письма, но стоило им хоть немного задержаться, как бабушка не находила себе места… Она могла, бросив все дела по дому, сидеть и часами смотреть на дорогу, не идет ли почтальон с долгожданной весточкой от сына…

         Мама возвращалась с работы поздно. Если в тот день приходило письмо, бабушка, не дожидаясь ее прихода, относила его к кому-нибудь из грамотных соседей, чтобы ей зачитали вслух. Вечером она пересказывала маме, о чем писал отец, но этого маме было мало. Она сама относила полученное письмо к тому же соседу, и ему снова приходилось зачитывать его вслух.

         К тому времени я постепенно стал понимать, что же такое война. По бабушкиным глазам, по маминому лицу я догадывался, что война – это совсем не то, что вражда между родами в нашей деревне, а большое горе и что-то очень страшное. Такое страшное и плохое, что может помешать возвращению моего отца, который не допустил бы, чтобы пали наши овцы, закончилась мука, чтобы бабушка проглядела все глаза, ожидая его, а мама так тяжело вздыхала. Постепенно и я понял, что такое война и какие она может принести беды и трудности.

         Прошел год, и я перешел во второй класс, но отец не возвращался. Теперь и я уже мог добавить несколько своих строчек под теми письмами, которые посылала на фронт наша небольшая семья. Я всегда старательно выводил одни и те же слова: «Папа, когда ты вернешься?» А он отвечал, что скоро. Но когда? Точного ответа на этот вопрос не было. Но я почему-то про себя решил, что к сентябрю, когда школа снова откроется, он обязательно вернется. Я жил этой надеждой, и мне было страшно от одной только мысли о том, что кто-нибудь еще может узнать об этом. Это был только мой секрет.

          

         *      *      *

          

         Чем дальше, тем короче становились отцовские письма. «Не могу много писать, нет времени, сегодня наступаем». «Мы обязательно победим и скоро увидимся… Как же я соскучился…»

         Опять наступило первое сентября. Но отца все не было. Моя надежда, что он вернется к этому времени, угасла. Неожиданно мы получили от него тридцать рублей, а через несколько дней пришло и его письмо. «Я жив-здоров. Только о вас и думаю. Сегодня ночью наступаем. Ничего, осталось совсем немного. Потерпите, я скоро вернусь. Несколько дней назад я послал тридцать рублей. Купите на них книги для сына, пусть хорошо учится. Ну, ладно, меня зовут, мне надо идти. До свидания».

         Письмо было написано карандашом и на толстой бумаге. Капли воды (а может быть, это были слезы) попали на подпись, и бумага вобрала в себя влагу, из-за которой буквы, написанные химическим карандашом, увеличились и сильно расплылись, и поэтому имя отца почти невозможно было разобрать.

         Эти письма бабушка бережно хранила у себя в деревянном сундуке, среди новых вещей, которые для нее купили мой отец и дядя. Она так и не успела их надеть до ухода обоих сыновей на войну и поклялась не надевать ничего нового, пока они не вернутся. Когда письма от отца начинали задерживаться, бабушка открывала свой сундук и начинала перебирать их по одному, внимательно вглядываясь в каждое. И хотя она была неграмотной, она точно знала, что´ написано в каждом письме и когда оно было послано.

         Почему-то вдруг письма перестали приходить. И если маме за постоянной работой удавалось хоть немного отвлечься от тяжелых мыслей, то бабушка с утра до вечера не могла ни о чем думать, кроме как о том, что от сына нет никаких известий. (Письма же от моего дяди не заставляли себя ждать, потому что, как потом выяснилось, его так и не взяли на фронт, а оставили служить в тылу).

         Шли месяцы, один за другим. И чем дальше, тем труднее и тяжелее нам приходилось. С одной стороны, не было писем с фронта, а с другой стороны, маме едва удавалось сводить концы с концами. Я же в своих мыслях постоянно «оттягивал» время возвращения отца и все утешал себя тем, что он скоро приедет. Учился я хорошо и все думал о том, что, когда он вернется, то сам убедится в том, что посланные им деньги не пропали зря. Правда, бумага, на которой мы писали, была очень плохого качества, но я старался изо всех сил сделать так, чтобы не получать плохие оценки. Особенно трудно приходилось с чернилами. Мы пропитывали лучину керосином, ставили ее  в небольшую нишу в стене и зажигали. Лучина горела всю ночь до утра, и копоть от ее пламени оседала на потолке этой ниши. Наутро, подложив небольшую посудину, мы начинали соскабливать в нее эту копоть. Потом добавляли немного воды и размешивали эту жидкость, которая и заменяла нам черные чернила. Но очень часто какой-нибудь волосок от перьев, которыми мы писали, мог попасть на самый кончик, и тогда последняя буква могла превратиться в большую кляксу. Учителя за это нас не ругали, потому что знали, из чего и как делались эти чернила. Вот такими чернилами и на такой бумаге я и писал свои маленькие письма отцу, но ответа от него все не было и не было. Почтальон уже обходил наш дом стороной, а бабушка большую часть дня проводила сидя на большом плоском камне у двери и продолжала ждать, неотрывно глядя на дорогу.

         Прошел еще год, но писем не было. Я уже перешел в третий класс. В душе теплилась надежда, что хотя бы в этом году отец вернется (детская логика: писем не было, а я все равно ждал отца). Особенно я воспрял духом после того, как одна девушка из нашей деревни сказала, что в этот год мой отец вернется. У нее тогда вдруг обнаружился какой-то дар предвидения, который почему-то проявлялся именно во сне. (А делалось это так: за голову спящей подкладывали миску с водой, а перед лицом держали зеркало. Фотографию или какие-нибудь вещи ушедшего на фронт клали ей на грудь, и она во сне вдруг начинала говорить и рассказывать об этом человеке. Потом ей клали на грудь фото и кое-что из вещей уже другого фронтовика и т.д.). В то время я был готов поверить чему угодно, что укрепило бы во мне надежду на возвращение отца, и ее слова были как раз тем, чего мне так не хватало. И я продолжал ждать.

         Закончился и этот год, потом следующий, но ни отца, ни писем от него не было.

         — Может, в плен попал, поэтому писем нет, – говорили взрослые женщины из нашей деревни, стараясь хоть как-нибудь утешить бабушку. – Ничего, родная, потерпи, Бог милостив, может, все обойдется.

         Но ни эти слова, ни участие и внимание соседок не могли утешить бабушку. Тревога росла с каждым днем, и она только и делала, что все время смотрела на дорогу. Покрасневшие от слез и постоянного напряженного взгляда вдаль ее глаза, казалось, совсем потухли, и я уже забыл, когда в последний раз видел на ее лице улыбку.

         А что мама?

         А мама, каждый вечер, возвращаясь домой, первым делом спрашивала:

         — Есть письмо?

         И когда узнавала, что нет, казалось, только тогда чувствовала, как намаялась за весь день. Еле успев присесть куда-нибудь, она горестно обхватывала руками голову и с тяжелым вздохом смотрела на земляной пол. И так повторялось каждый вечер.

          

         *      *      *

          

         Наступила весна. Снег растаял, и появились подснежники. То было трудное время – настоящий голод. Пределом наших мечтаний был хлеб, испеченный на муке из овса. Но мы знали – весной нам станет легче, потому что скоро появятся съедобные коренья, которые не дадут нам умереть с голоду. Они были настоящим спасением, и мы все время пропадали в поле, выкапывая их из земли, отряхивая и тут же, на месте, их поедая.

         В тот день мы с моим другом отправились за этими кореньями и сильно промочили талой водой ноги. Вернувшись домой, мы спешно отложили в сторону охапку кореньев, собранных нами для остальных домочадцев, и кинулись к тандуру – сушить ноги. Через несколько минут мы согрелись так, что чуть не обожгли ноги. Мамы в тот день не было дома, она, как всегда, была на работе. Бабушки тоже не было, видно, она куда-то вышла. Мой товарищ, растирая согревшиеся ноги, вдруг предложил мне:

         — Слушай, у нас дома есть несколько картофелин. Пойду-ка я принесу их, мы испечем их в тандуре и съедим.

         Так и сделал: сбегал домой, принес драгоценные картофелины, мы их разрезали, посолили каждую дольку и прикрепили к еще горячим стенкам тандура. Картофелины с треском прилипли, а мы, предвкушая огромное удовольствие, сидели рядом и всё посматривали, не готова ли наша незатейливая, но такая вкусная и желанная еда.

         Как раз в этот момент один наш сосед, вернувшийся с войны инвалидом, широко улыбаясь, заглянул к нам.

         — А где мама и бабушка?

         Я ответил, что мама на работе, а бабушка куда-то ушла.

         — Война, война закончилась! – вскричал он, размахивая здоровой рукой. – Только что передали по радио! Слава Богу!…

         В первый момент мы даже не поняли, что это означает. Застигнутые врасплох, мы продолжали сидеть, когда в любое другое время просто кинулись бы танцевать от радости. Первым очнулся мой товарищ. Со словами «Пойду скажу нашим» он вскочил, кинулся к двери, но вдруг резко остановился и повернулся ко мне:

         — Смотри, без меня картошку не ешь, я сейчас… – и выбежал из дома.

         Я же продолжал сидеть на месте, уставившись на счастливое лицо соседа, принесшего долгожданную весть, и, не знаю, почему, у меня вырвалось:

         — Раз так, значит, мой папа скоро вернется, правда? – и с надеждой заглянул ему в глаза.

         Сосед вдруг опустил голову, но я успел заметить, что выражение его лица изменилось: оно было уже не таким радостным и счастливым, каким пару секунд назад. Стараясь не смотреть мне в глаза, он тихо сказал:

         — Конечно, он вернется, – и поспешил уйти.

         Первым моим порывом было тоже, как и мой товарищ, тут же кинуться, найти бабушку и маму и сказать им о том, что война закончилась… Но я не смог. Что-то в голосе соседа мне не понравилось, ведь как-то странно он произнес слова «конечно, он вернется». «Если война закончилась, – рассуждал я, – значит, и отец должен вернуться. Тогда зачем он сказал об этом таким тоном? Война же закончилась… Да нет же, раз закончилась, он обязательно вернется, это точно».

         Вдруг раздался треск, прервавший мои мысли. Оказывается, я, погрузившись в рассуждения, совсем позабыл о картошке, которая пеклась в тандуре. Рассеянно заглянув туда, я увидел, что заветные дольки, треснув, упали с боковых стенок прямо в пепел. Но доставать их оттуда мне почему-то расхотелось, хотя еще несколько минут назад я готов был съесть их даже сырыми.

         Я подождал еще немного, но мой товарищ так и не вернулся. Не выдержав, я быстро вышел на улицу и увидел, как сельчане высыпали из домов и собираются в центре деревни. Все смеялись, радовались, обнимали друг друга и поздравляли с окончанием войны. Чуть позже я заметил в толпе ликующих и маму с бабушкой, и на их лицах впервые за последние годы я увидел счастливые улыбки. До самого вечера никто не думал расходиться, и радостные разговоры не прекращались ни на минуту. Только чуть позже я заметил, как некоторые сельчане перешептывались  между собой и всё поглядывали в сторону тех, на родных которых пришла похоронка или от которых долгое время не было писем. Пару раз я поймал такие взгляды, устремленные и на нас.

         Итак, война закончилась, и пришла долгожданная победа. Наши односельчане, ушедшие группами на фронт, возвращались по одному, вплоть до поздней осени. Но вернувшихся было гораздо меньше ушедших… Вместо них приходили похоронки, или, как мы еще их называли, «черная бумага». Слово «черная» говорило уже само за себя. Иногда бывало даже так, что в один и тот же день в одном доме был праздник из-за возвращения бывшего фронтовика, а в нескольких других домах – горе, плач и слезы из-за полученной похоронки. Наступили времена, когда люди стали бояться писем: а вдруг, не дай Бог, это окажется похоронка? Всеобщий страх передался и мне, но все же в глубине души я продолжал верить отцовским словам и ждал, что он вернется, обязательно вернется.

         Но в один день «черная бумага» постучалась и в наш дом. Не знаю, почему эту бумагу называли черной, когда в полученном конверте был листок лишь белой бумаги… Горе, большое горе обрушилось на наш дом… Мама и бабушка, оплакивая отца, исцарапали себе лица и от крика надорвали голос. Собрались соседи, все женщины горько плакали, а мужчины стояли, опустив головы. Мне тоже хотелось плакать, но комок, подкативший к горлу, закрыл путь слезам. Мне не хотелось верить «черной бумаге», мне хотелось верить только словам отца…

         Шли месяцы, а я продолжал верить, что отец вернется, но он не возвращался.

         Шли годы, и я по-прежнему ждал, но его не было.

         Я закончил школу, но моя надежда на его возвращение не угасала, а его все не было.

         Я закончил институт, и опять у меня в душе жила надежда.

         Женился, сам стал отцом, но его слова не шли у меня из головы, и до сих пор я не могу их забыть.

         До каких же пор мне верить тому отцовскому слову «Когда…»? Тому единственному слову, которое я смог расслышать среди всеобщего шума? До каких пор? Наверное, до тех пор, пока буду жив. Надежда – вещь хорошая, и перед ней все равны: что правда, что ложь… Я надеялся, надеюсь и буду надеяться.

          

         *      *      *

          

         Каждый раз, когда я иду куда-то, моя дочурка Зара спрашивает меня:

         — Папа, когда вернешься?

         И каждый раз я говорю ей правду и не обманываю ее, как это сделал в свое время мой отец, который, сам того не желая, с того самого дня и до сих пор продолжает меня «обманывать».