И НА ЭТОТ РАЗ…
И НА ЭТОТ РАЗ…
Жил в нашей деревне кляузник по имени Авас. Такого доносчика просто свет не видывал. В деревне, наверное, не осталось ни одного человека, на которого он не написал бы жалобы, даже на своего собственного сына. Не знаю, правду говорили люди или нет, но всем было известно, что они давно перестали ходить друг к другу и вообще были в ссоре.
Авас закончил несколько классов и, в отличие от многих наших сельчан, умел читать и писать, а потому и сумел в свое время добиться того, чтобы ему доверили работу, требующую знания хотя бы элементарной грамоты, – начальника фермы, бригадира, кладовщика. Но не только его скудные и примитивные знания помогли ему получить эти должности – люди знали его скверный нрав и откровенно побаивались его очередных кляуз, после которых неизбежно следовали приезды разных чиновников из райцентра и малоприятные разбирательства.
Но со временем многое изменилось: все уже привыкли к его выходкам и просто перестали бояться и его, и его постоянных доносов. Совершенно утратив всякое уважение со стороны окружающих, Авас дошел до того, что потерял одну должность за другой и стал заниматься косьбой и держать скотину.
Мы жили с ним по соседству. Его жена была замечательной женщиной – не чета мужу. В деревне все без исключения уважали ее за спокойный и добрый характер. А вот Аваса ненавидели все. Стоило ему подойти к группе мужчин, как разговоры тут же обрывались, и все начинали постепенно расходиться. Никто не хотел даже просто постоять с ним рядом и тем более о чем-то говорить: кто его знает, рассуждали сельчане, лучше от такого кляузника держаться подальше.
Авас был худым и невысоким мужчиной. Окружающим внушали неприязнь даже его торопливая походка и низкий надрывистый голос. Когда в разговоре он начинал злиться на что-нибудь или кого-нибудь, то вместо обычных слов из его горла вылетали такие клокочущие звуки, что ничего нельзя было разобрать.
— Что ты хрипишь, как несмазанная телега? – с раздражением говорили ему не раз. – Не можешь нормально разговаривать?
Эти слова еще больше выводили Аваса из себя, он краснел, начинал прерывисто дышать, и, казалось, что он вот-вот просто лопнет от злости.
В нашей деревне не осталось, пожалуй, ни одного мужчины, который не избил бы Аваса. Это в основном были родственники тех, на кого Авас в свое время писал кляузы. А писал он доносы почти на всех, и именно это становилось причиной ссылки очень многих. Их дети и внуки, выждав удобный момент, сводили с ним счеты, причем мстили расчетливо и продуманно: придравшись к чему-нибудь, они избивали Аваса как следует, но всегда устраивали так, что и следов от побоев не оставалось, и никаких свидетелей поблизости не оказывалось. И Авас ничего не мог с этим поделать: никто из тех органов, куда он обращался с жалобами на обидчиков, и пальцем не шевелил, чтобы разобраться в этом деле, потому что Авас, как ни старался, не мог указать ни на одного, кто мог бы подтвердить его слова.
Был у нас в деревне один учитель – чистый и порядочный человек. Несколько лет назад он стал собирать необходимые документы, чтобы вступить в партию, но об этом узнал Авас и стал строчить на этого человека кляузы – одну за другой. Тогда, конечно, это сыграло свою роль, и учителю было отказано. Но прошло время, и спустя нескольких лет его все же приняли в партию. Учитель же никогда не упускал случая подколоть Аваса. Если случалось так, что Авас подходил к группе мужчин, среди которых был и этот учитель, тот сразу, не называя Аваса по имени, начинал осыпать бранью оклеветавшего его человека.
— Чего ты бранишься? Зачем охаиваешь людей? – насупившись, говорил Авас, а у самого лицо и шея багровели от прилитой крови.
— Я людей не охаиваю, – спокойно отвечал учитель. – Я поношу только того человека, кто писал на меня кляузы и порочил мое имя. А у тебя чего живот болит?
Эти слова вызывали такой взрыв хохота, что покрасневшему от злости Авасу ничего не оставалось делать, как убираться восвояси.
— Слава богу, времена таких как он уже прошли, – говорил учитель, глядя ему вслед. – Видали, каким стал смирным? Даже ответить толком боится…
Аваса в деревне не любил никто. Даже его жена, когда он в очередной раз избитый возвращался домой и исходился стонами и криком, каждый раз ругалась с ним:
— Да накажет тебя Бог, что ты прицепился к людям? Сколько раз я тебе говорила – не лезь в их дела, не пиши эти жалобы… Ну, что, получил свое? Мало тебе…
И Авас от бешенства вымещал свою злобу на жене, отвешивая ей несколько увесистых затрещин.
— Что же ты на людях не такой смелый? Только дома и можешь храбриться, – презрительно говорила она, потирая места от его тумаков. – И за что меня Бог так наказал? Да провались ты сквозь землю…
Но Авас сквозь землю не проваливался, а преспокойно по ней расхаживал и все приглядывался и принюхивался, как же ему собрать доказательства, чтобы наказать очередного обидчика.
Авас строчил одну жалобу за другой, но все без толку – желаемого ответа или реакции так и не было. И все равно он не унимался. Видя, что писать жалобы бесполезно, он начинал звонить и делал это с единственного во всей деревне телефона, который был в колхозной конторе. После очередного избиения он спешил туда, кому-то звонил и начинал жаловаться.
Никто, конечно, не мог знать точно, что именно ему отвечали, но Авас после каждого разговора чувствовал себя победителем. Злорадно объявляя присутствовавшим там сельчанам «они завтра придут», Авас, довольный и окрыленный, возвращался домой. Но ни завтра, ни послезавтра никто не приходил. И все-таки однажды из района неожиданно прибыл какой-то чиновник, и надо было видеть, как на радостях преобразился Авас, как заблестели его глаза!.. Узнав, что тот сидит в конторе, Авас помчался туда что было сил. Еле отдышавшись, он начал, теребя в руках кепку, рассказывать чиновнику о своих обидах и при этом не переставал заискивать и подобострастно заглядывать тому в глаза. Чиновник равнодушно выслушал Аваса, потом позвал того, на которого поступила жалоба, немного расспросил его и уехал. На том дело и закончилось. И так повторялось не раз. Тогда Авас, взбешенный таким пренебрежением, снова накатал жалобу, но только уже на того самого чиновника. И опять с района приехал человек, который уже не стал долго тянуть и созвал общее собрание, где Авасу не поздоровилось.
— Это как так получается, что вся деревня накидывается на тебя, избивает, и никого рядом не оказывается? – обратился он с издевкой к Авасу при всех. И, не дожидаясь его ответа, добавил: – Стыдно, давай заканчивай с этим. Имей совесть, постыдись хотя бы этих людей, что собрались здесь!..
Но ни стыда, ни совести у Аваса и отродясь не было. Его ничем невозможно было пронять – ни уговорами несчастной жены, ни всеобщим осуждением и презрением со стороны сельчан. Те как могли досаждали ему, пользуясь любым предлогом. Например, во время сезона косьбы они старались устроить так, чтобы всегда оказаться позади Аваса. (Ведь каждый должен был скосить сено только со своей полосы, и косари работали, находясь наискосок и на определенном расстоянии друг от друга). Даже не договариваясь, сельчане умудрялись пропускать Аваса вперед и, пользуясь его нерасторопностью в работе, постоянно понукали и с издевкой выкрикивали:
— Давай, Авас, поторапливайся, не то останешься без ног!
Авас приходил в замешательство, суетился и старался ускорить рабочий шаг, но тщетно: молодые и энергичные косари не сбавляли темпов и с азартом быстро двигались вперед. Авас, запыхавшийся и весь в поту, еле заканчивал одну полосу, но тут же оказывался перед другим косарем, который работал намного быстрее первого. После двух-трех полос Авас окончательно выбивался из сил и, взбесившись, втыкал свою косу в землю и ложился рядом. Над головой тут же собирались другие косари.
— Вставай, не время разлеживаться, – недовольно говорили они и подталкивали его рукояткой своих кос. – Ишь ты, какой шустрый нашелся! Мы будем работать, а ты будешь валяться? Вставай, вставай, когда мы будем отдыхать, тогда и ты отдохнешь. Вставай!
— Это тебе не ручкой по бумаге водить, – подкалывал его самый языкастый сельчанин. – Тут такое не пройдет, голубчик. Раз пришел на работу, должен работать.
Авас молча вставал, но по его мрачному виду было нетрудно догадаться, что у него творилось в душе. Нарочно мешкая, он то начинал возиться с косой, то отряхивал одежду, то долго сморкался в измятый и несвежий носовой платок, стараясь таким образом выиграть время и выйти на очередную полосу самым последним. Плетясь в хвосте, он уже неспешно и небрежно, без всякого рвения размахивал косой, а иногда, если ему становилось совсем невмоготу от бесконечных понуканий, и вовсе ломал ее рукоятку и со спокойной совестью бросал все и возвращался в деревню. Ясное дело, в тот день в поле его уже никто не видел.
— Я же говорил, он не вернется, – энергично взмахивая косой, возмущался один. – Разве это работник? Ему бы только отлынивать да кляузы на людей строчить…
— Пусть катится ко всем чертям, – отзывался другой. – Как будто мы только и мечтаем видеть его мерзкую физиономию. От такого как он лучше вообще держаться подальше…
И от него действительно старались держаться подальше, даже во время обеда в поле и недолгого отдыха. Авас садился поодаль от остальных косарей и поглощал принесенную женой еду в полном одиночестве. Никто и никогда не составлял ему компанию и даже не удосуживался отвечать на его приглашения.
Ну, не любили Аваса в деревне!.. Да и не за что было его любить. Но однажды он сделал для меня такое доброе дело, что я, пока буду жив, никогда этого не забуду.
* * *
Я, как и все подростки нашей деревни, помогал работе в колхозе. В тот год мне было поручено погонять волов в упряжке, и целый месяц мы были заняты тем, что вспахивали целину, подготавливая ее к осеннему посеву. Это была нелегкая работа: часами сидя на жестком ярме, куда была запряжена первая пара волов, нужно было все время давить ногой на цепь, чтобы она, натягиваясь, заставляла животных двигаться вперед. От постоянного нажатия наши чарыхи быстро деформировались и изнашивались. Мы молили Бога, чтобы он послал нам сильный дождь, который оросил бы засохшую землю и позволил нам хоть на денек остаться дома. Но нам не везло – за последнее время не выпало ни капли. Чего мы только не (ни) делали, чтобы умилостивить природу! И «бука баране»[1] водили по деревне, и женщины молча шли на кладбище, откуда брали землю с могил убитых и потом клали ее в воду… Но все равно – дождя не было.
Наши чарыхи, которые в то тяжелое послевоенное время шились наспех и, ясное дело, должным образом не обрабатывались, за весь день работы затвердевали так, что под вечер мы начинали хромать. И поэтому, чтобы они к утру опять стали мягкими, мы клали их на ночь в воду.
В тот вечер я совсем забыл это сделать и вспомнил о своих чарыхах только утром, когда проснулся. Замешавшись, я в спешке кинул их в воду, надеясь, что они все же успеют хоть немного смягчиться. Но через пару минут у наших дверей появился посыльный и сказал, чтобы я шел на работу. Я ответил ему, что только сейчас положил чарыхи в воду и не могу идти и что сегодня пусть за меня поработает кто-нибудь другой. Посыльный ушел, но очень скоро вернулся.
— Председатель сказал, пусть встает и по-хорошему приходит, не то я сам приду и глаза ему выколю.
Я знал – посыльный не лгал и в точности передал мне слова нашего председателя. Это действительно был грубый и дрянной человек. Особенно нагло он вел себя с теми, у кого не было отца или брата…, одним словом, с теми, за кого некому было заступиться. А что я?.. Я был единственным «мужчиной» в нашей семье, хотя мне тогда едва ли исполнилось десять-двенадцать лет. Близких родственников-мужчин в нашей деревне у нас не было, и кого бы стал бояться председатель – меня, худенького подростка? Вот и вымещал он на мне всю свою ненависть, причина которой была хорошо мне известна. Его сын учился со мной в одном классе и был самым слабым и нерадивым учеником. Я же учился хорошо и не раз был свидетелем того, как его отец, избивая сына за плохие оценки, приговаривал: «Это почему он (и называл мое имя) в его-то положении (а наша семья была самой бедной во всей деревне) может хорошо учиться, а ты при нашем-то достатке (их семья была самой богатой в нашей деревне) не можешь учиться?» Его ненависть ко мне дошла до того, что когда я закончил семь классов и с восьмого стал ходить в соседнюю деревню, где на весь район была единственная школа с десятилетним обучением, он делал все, чтобы помешать мне учиться дальше. Если случалось так, что колхозники работали недалеко от дороги, по которой я шел на уроки, он выходил мне навстречу, грубо выхватывал у меня сумку, отшвыривал ее в сторону и, крепко взяв меня за руку, насилу отправлял обратно и заставлял работать. И поэтому, когда я знал, что колхозники в тот день будут около той самой дороги, я уже не осмеливался идти по ней. Спустившись в русло речки, которая протекала недалеко от дороги и почти полностью высыхала в теплое время года, пригнувшись и крадучись, чтобы меня никто не заметил, так и шел, пока работающие не оставались далеко позади. Только после этого, облегченно вздохнув, я выбирался наверх и продолжал свой путь. То же самое было и во время возвращения из школы. Вот на какие хитрости приходилось мне пускаться, а все из-за того, что он меня терпеть не мог и искал только повод, чтобы выместить на мне свою злобу.
И поэтому в тот день я знал, что если не выйду на работу, он снимет с меня голову. Выхода не было, и я поплелся к ведру, где отмокали мои чарыхи, вытащил их, отряхнул и попытался их натянуть, но ничего не вышло. Я растерялся. Что делать? Не пойду – ему только это и надо, найдет меня и прибьет как следует. Пойду – как мне босым добраться до места да еще весь день до вечера погонять волов? Оказавшись в безвыходном положении, я ломал голову, как мне быть. А тут еще и посыльный стоял рядом и торопил меня, мол, давай скорей, мне еще надо пойти за другими работниками… Короче, мне ничего не оставалось, как прямо в шерстяных носках, что вязала мне бабушка, выйти из дома и идти вслед за спешащим посыльным.
Авас сидел на большом плоском камне у двери своего дома. Заметив нас, он ответил на наше приветствие и внимательно окинул меня взглядом.
— А ну, постой, – сказал он мне, встал и направился к нам. Подойдя, остановился и посмотрел на мои ноги.
— Куда идешь? – спрашивает, а сам не сводит взгляд с моих босых ног.
— Погонять волов, – ответил я.
— А где твои чарыхи?
— Они затвердели, и я положил их отмокать, еще не размякли.
— И ты так и пойдешь в носках?
Я промолчал.
— А что, нельзя было, чтобы сегодня кто-нибудь поработал за тебя? – не унимался он.
Я опять промолчал, да и что мне было на это ответить?
Авас недовольно зацокал и покачал головой.
— Ну, что ты стоишь, ведь уже поздно, председатель ждет, – занервничал посыльный и потянул меня за руку.
Я опустил голову и поплелся за ним. Не успел я пройти несколько шагов, как услышал голос Аваса.
— Иди сюда, говорю тебе, иди сюда!
Я оглянулся и увидел, как он машет мне рукой. Я вернулся. Авас подошел к камню у своих дверей и сел. Я встал рядом. Он снял со своей ноги чарых и пододвинул его ко мне.
— Надевай, чтоб ему пусто было, – сказал со вздохом Авас и стал снимать второй.
Я оторопел и стоял, не двигаясь. Он поднял голову и с удивлением посмотрел на меня.
— Я к тебе обращаюсь – возьми и надень.
Я вконец растерялся и не знал, что мне делать и как себя вести.
— Говорю тебе – бери и надевай, не то встану и всыплю тебе так, что мало не покажется.
Я посмотрел на чарыхи, что стояли передо мной, потом на его шею, которая стала багроветь, и понял: если я сейчас не надену его чарыхи, он меня изобьет. Делать было нечего – я сел на землю, натянул его чарыхи и пошел вслед за посыльным к колхозной конторе, где к тому времени собралось немало народа. И председатель тоже был там.
— Слушай ты, сопляк, чего не приходишь, когда тебя зовут? – со злостью сказал он и направился прямо ко мне.
— Мои чарыхи затвердели, и я положил их в воду, чтобы они смягчились, – ответил я, а сам шаг за шагом стал отступать назад.
— Если твои чарыхи затвердели, то откуда это? – показал он мне на ноги и продолжал приближаться угрожающими шагами.
— Авас свои снял и отдал ему, – опередив меня, ответил посыльный.
Председатель резко остановился. Остановился и я.
— Значит, Авас теперь уже твоя родня, да? – с издевкой процедил он сквозь зубы и кинулся на меня с кулаками.
Я рванул с места, но успел заметить, как посыльный преградил ему дорогу и крепко вцепился в него, не давая меня догнать. Тот в бешенстве стал вырываться, и если бы не подоспевшие другие наши сельчане, которые еле смогли унять его, неизвестно, чем бы все это закончилось.
В тот день я погонял волов, обутый в чарыхи Аваса. Вечером, вернувшись с поля, я отнес их к нему и сказал, что очень ему благодарен. Он промолчал, опустил голову и опять с досадой зацокал.
— Вот она, сиротская доля… И как только Бог такое терпит?.. – сказал он со вздохом, повернулся и зашел к себе домой.
Не прошло и нескольких дней, как вся деревня узнала о том, что Авас из-за этой истории со мной взял и по старой привычке опять накатал жалобу, но на этот раз уже на председателя колхоза. Но прошли дни, недели, месяцы, а председатель как был на своей должности, так и на ней и оставался.
И на этот раз жалоба Аваса так и осталась без ответа.
[1] «Б у к а б а р а н е» (букв.: «невестка дождя») — во время засухи в курдских деревнях практиковался обычай: для того, чтобы вызвать дождь, делалось чучело невесты, и подростки водили его по домам. Каждая семья окатывала это чучело водой и одаривала пришедших сладостями и фруктами.
Добавить комментарий