История с недозрелой пшеницей, или ложная клятва

ИСТОРИЯ С НЕДОЗРЕЛОЙ ПШЕНИЦЕЙ,

ИЛИ ЛОЖНАЯ КЛЯТВА

         Стояло лето. Сезон сенокоса был в самом разгаре. Мы работали в Даване. Несколько человек граблями собирали сено, а я поддевал его вилами и набрасывал на очередную кучу. Так, мы следовали друг за другом, и на поле постепенно росло число таких пирамид. Мы собирали сено, которое было скошено несколько дней назад и хорошо просохло под палящим солнцем. Вскоре мы поравнялись с косарями, которые недалеко от нас косили свежую траву. Среди них был и мой дядя. Подошло время полдника, и мы немного поели. Близко от нас зеленел участок пшеницы, которую посеяли осенью. Ее колосья уже сформировались, но пока еще были мягкими. Один из косарей предложил полакомиться поджаренной недозрелой пшеницей (qerexman), и мы, несмотря на строгие запреты[1], согласились. А надо сказать, что Усыв, тот самый сын председателя колхоза, тоже был среди нас и работал граблями. Но приходил он на поле и уходил с него не так, как мы, простые смертные, а на колхозной кобыле по кличке Беджан. Так вот, мы решили, что Джндие Амар будет косить в центре того участка, Сева Саво поработает граблями, а я все соберу вилами. Мы так и сделали, и скошенные снопы принесли туда, где был песок, смешали их с сухим сеном и подожгли. Раздался характерный треск, и когда сено и свежие снопы сгорели и потухли, наши колосья хорошо поджарились. Мы стали отделять их от пепла и растирать между ладонями, пока еще зерна были горячими и легко отделялись от шелухи. Мы так увлеклись этим занятием, что не сразу обратили внимание на Усыва, который к чему-то придрался, резко встал, вскочил на Беджан и рванул в сторону деревни. Все, кто был в поле, встревожились и засуетились: «Сейчас Усыв пойдет и насплетничает, надо быстрее закончить это дело». И мы, не теряя времени, растерли поджаренные колосья, развеяли шелуху по ветру, разделили между собой жареные зерна, каждый положил свою долю в небольшой мешочек и спрятал между камнями. То место, где горел огонь, мы засы́пали песком и постарались сделать все, чтобы от костра не осталось ни малейшего следа. Рядом с протекавшей мимо речкой было место с какой-то особой грязью, вымыв руки которой можно было добиться идеальной чистоты, вплоть до избавления от темного ободка под ногтями. Кто растирал пшеницу, так и сделал. Одним словом, мы постарались не оставить никаких следов, потому что были уверены, что Усыв обязательно расскажет обо всем отцу. Помня о том, сколько за это было арестовано человек, мы договорились ни за что не признаваться в содеянном.

         Через некоторое время из деревни выехали два всадника и поскакали к Давану. Ясное дело, они направлялись к нам. Один был председатель колхоза, другой – инспектор милиции Андраник Хачатрян, который обслуживал наш участок.

         Сначала позвали Джнди. Он отрицал, что мы жарили пшеницу. Второй позвали Севе, и она сказала то же самое. В конце вызвали меня, и Андраник Хачатрян обратился ко мне вполне спокойным и миролюбивым тоном:

         — Я знаю, ты парень умный, хорошо учишься, ну, что было – было, вы проголодались и пожарили немного пшеницы, правда?

         — Нет, мы не жарили, — ответил я.

         — Нет-нет, я знаю, вы жарили! Я ничего тебе не сделаю, только скажи правду, и всё, — продолжал допытываться он.

         Я уперся и все отрицал. Напротив нас была гора Зйарат (т.е. святыня, священная). А.Хачатрян, хоть и был армянином, но он жил в нашем районе (в деревне Меликенд) и очень хорошо знал, что́ для нас значит святыня и как мы ей поклоняемся.

         — Ну, раз так, — сказал он, — повернись лицом к этой горе и поклянись, что вы не жарили пшеницу.

         Представьте себе всю остроту и драматизм ситуации: деревенский парнишка, практически еще ребенок, который так почитает святыню и воспитанный в духе, что перед ней нельзя лгать… А с другой стороны – страх, что за содеянное поймают, и этот страх так велик, что перевешивает всё… И поэтому я повернулся лицом к священной горе и дал ложную клятву. А.Хачатрян был высоким и здоровенным мужчиной. Встав передо мной, он размахнулся и ударил меня с такой силой, что я упал на землю и несколько раз перекувырнулся.

         Фати и Хачатрян сели на коней и ускакали. От страха мы не рискнули в тот же день отнести жареные зерна домой, потому что боялись, что у деревни нас могут встретить, обыскать и найти то, что искали. Поэтому мы ничего не взяли, и наши мешочки с пшеницей еще несколько дней пролежали среди тех камней, куда мы их спрятали.
 

 
[1] Во время и после войны подобные действия рассматривались как нанесение тяжелого урона народному хозяйству и сурово наказывались.