ПОЧТАЛЬОН

 

 

ПОЧТАЛЬОН

 

 

         Тамо потерял на войне руку и с многочисленными ранениями вернулся в родную деревню. Мужчин в селе почти не осталось, и тяжелая работа легла на плечи женщин и детей. Трудяге Тамо нелегко было смириться с этим, и он попытался, как и раньше, поработать в поле, но из этого ничего не вышло.

         — Знаю, Тамо, тебе хочется быть полезным, — сказал ему председатель колхоза, — но ты не можешь делать тяжелую работу. Послушайся моего совета: нам нужен почтальон. Это ведь тоже работа, и нужно, чтобы ее кто-то делал, не так ли?

         Сперва это предложение не понравилось Тамо. «Даже ребенок с этим справится», — с горечью думал он. Но, поработав в поле несколько дней, Тамо убедился в том, что не только проку от его работы мало, но и он сам невольно становится обузой для других работников. И ему ничего не оставалось, как согласиться стать сельским почтальоном. Единственное, что его утешало, это то, что даже такой простой работой он может стать полезным людям.

         С самого утра Тамо, перекинув сумку через плечо, уже стоял в центре деревни, куда односельчане приносили написанные ими накануне письма. Собрав, он относил их на почту, где получал и приносил письма, присланные с фронта, и свежие газеты. Тамо стал той нитью, которая соединяла фронт с далекой и затерянной в горах деревней. Почта находилась в райцентре, и путь к ней был неблизок. Тамо каждый день пешком добирался туда и обратно и первым делом собранные утром письма опускал в почтовый ящик и только потом шел получать почту, которая пришла за день. Просматривая письма с фронта, он сначала смотрел, кого из сельчан он сегодня обрадует. Почерка всех молодых бойцов из его деревни он знал хорошо, и если вдруг попадалось письмо, где адрес был написан незнакомой рукой, в душу Тамо вкрадывалось беспокойство и сомнение. Такие письма он откладывал отдельно, чтобы отнести адресатам в последнюю очередь. «Может, не дай Бог, это похоронка, — рассуждал Тамо. – А может, он просто ранен и не может писать, и под его диктовку письмо написали его товарищи. Так зачем мне торопиться? Уж если я не могу доставить хорошую весточку, то могу задержать хотя бы ненадолго печальное известие…»

         Эти письма Тамо старался сам не относить, а отдавал своему сыну Усыву. В такие дни он возвращался домой подавленным, и ему казалось, что он потерял частичку своей жизни. Расстроенный, он поневоле ждал, из какого же очередного дома в деревне раздастся плач и причитания. Тамо не находил себе места, боялся даже выйти из дому и показаться на людях, поневоле чувствуя себя виноватым в очередном несчастье, постигшем его односельчан. Но стоило ему узнать, что горе обошло чей-нибудь дом стороной, он успокаивался так, как если бы это произошло с членами его семьи. Чужую боль он воспринимал как собственную, и в такие дни его старые раны давали о себе знать так сильно, что он мог даже слечь, а вместо него письма разносил сын.

         Деревня, где жил Тамо, находилась далеко в горах, и радио к тому времени еще не успели провести. Поэтому он только из газет мог узнавать о положении на фронте, и на обратном пути торопливо их просматривал, надеясь к тому же найти статьи, в которых рассказывалось бы о его односельчанах-фронтовиках, отличившихся на полях сражений. Такие случаи были нередки, и тогда Тамо старался сначала зайти в эту семью, торопясь обрадовать ее радостным известием.

         Когда писем с фронта было много, счастью Тамо не было предела. Окрыленный, легкой походкой, он входил в деревню и, останавливаясь у порога каждого дома, на чье имя приходило письмо, громко объявлял:

         — С вас магарыч, вам письмо!

         Но от каких-либо знаков благодарности всегда отказывался, говоря:

         — Слава Богу, он жив, а это лучший для меня подарок.

         И вот так, обходя дом за домом, Тамо раздавал почту, и постепенно его сумка становилась все легче и легче. Возвратившись домой, Тамо в приподнятом настроении шутил с домочадцами, и те сразу догадывались, в чем дело:

         — Видно, сегодня было много писем, раз ты такой веселый.

         Тамо хорошо помнил, от кого и когда пришло последнее письмо. И когда от кого-нибудь запаздывал ответ, его начинала одолевать тревога. Получая на почте очередную партию почты с фронта, он сперва искал среди всех писем именно эти.  «И  в этот раз от такого-то ничего нет», — с болью думал он и при раздаче почты старался незаметно пройти мимо дома той семьи. Даже если ему нужно было зайти туда по своим делам, он сам не шел, а посылал вместо себя сына. «Не могу я идти туда с пустыми руками, — думал он. – Ведь они, как увидят меня, сразу же вспомнят о своем сыне и что от него давно нет вестей. Что я им скажу?»   

 

*  *  *

 

         Шамиль был у матери единственным сыном. Отец умер давно, и мать Хазал вырастила его одна. Шамиль закончил среднюю школу и работал в деревне заведующим клубом. С Тамо они были близкими друзьями. Когда началась война, Шамиль с первых же дней ушел на фронт добровольцем.

         Хазал осталась одна. Иногда ей помогал сын Тамо. Все ее хозяйство были бычок и корова, и Хазал – бесконечно добрая и заботливая женщина – часто угощала молоком и мацони тех детей, чьи отцы воевали на фронте. Ни один нищий не уходил с порога ее дома с пустыми руками.

         — Во имя моего Шамиля, — говорила она и подавала что-нибудь в руки просящего. И хоть ей приходилось туго, она умудрялась каждую неделю печь хлеб и часть его раздавать по соседям.

         Раз или два в месяц от Шамиля приходили письма. После раздачи почты Тамо в эти дни направлялся к Хазал, прочитывал ей письмо сына и под ее диктовку писал ответ. Под конец добавлял несколько слов от себя и передавал ему горячий привет.

 

*  *  *

 

         Внезапно письма от Шамиля перестали приходить.

         Как-то раз, когда Тамо получал на почте очередную партию писем, он заметил вместо обычного треугольного письма толстый пакет. Тамо стало не по себе, и он внимательно осмотрел необычное письмо, но, увидев почерк Шамиля, успокоился. Дойдя до деревни, он увидел, как Хазал сидит на лавочке у двери, и, подходя, радостно воскликнул:

         — С тебя подарок, Хазал!

         — Неужели письмо от Шамиля пришло? – Хазал всплеснула руками, и слезы невольно потекли из глаз.

         Тамо уже не стал заходить в дом и, присев рядом с Хазал, раскрыл пакет. Кроме письма в нем была вырезка из газеты.

         — Да ведь это же наш Шамиль, — улыбнулся Тамо, глядя на фотографию своего односельчанина в газете.

         Хазал выхватила у него газету и застыла, глядя на сына.

         — Да, это мой Шамиль! – вскричала мать. – А я его сразу и не узнала, моего мальчика! – и принялась целовать фото. – Да стану я ему жертвой, — повторяла она. – Смотри-ка, как он изменился. Возмужал, усы отпустил… А как они ему идут!

         Сначала Тамо прочитал письмо. В нем Шамиль вкратце писал, что у него все хорошо, он жив-здоров и что еле урвал время, чтобы написать домой. Сообщил, что посылает отрывок из фронтовой газеты, где напечатана о нем статья.

         Тамо стал зачитывать ее вслух. В ней рассказывалось о том, как Шамиль уничтожил вражеский танк и когда командир был ранен, взял командование на себя и с помощью нескольких бойцов сумел занять важную высоту и остановить врага. За этот подвиг его наградили орденом.

         — А вот и этот орден, — Тамо указал матери на знак отличия, хорошо видневшийся на фотографии.

         — Да стану я жертвой ордену моего сына, — и Хазал снова стала целовать снимок Шамиля, потом аккуратно сложила газету и спрятала ее за пояс.

         Хазал от радости не знала, что делать. Куда девалось ее недомогание? Веселая, с легкой походкой, она деловито вошла в дом и, несмотря на все отговорки Тамо, зажгла примус, вскипятила молоко и заставила его выпить. Тамо в приподнятом настроении попрощался и ушел, пообещав вернуться после раздачи почты, чтобы написать Шамилю ответ. Но Хазал остановила его:

         — Приходи лучше завтра утром. У меня к тебе дело.

         — Но я не могу утром. Ты же знаешь – утром мне надо на почту.

         — Знаю, — ответила Хазал. – Но ради меня, пожалуйста, я тебя очень прошу, зайди сначала ко мне. А почту отнесешь чуть позже.

         И Тамо с утра пораньше направился к Хазал, думая, что она надиктует ему ответ для сына. Но, встретив его у порога, Хазал протянула ему нож и сказала:

         — Сегодня ты должен зарезать моего бычка. Я поклялась, что как получу письмо от Шамиля, зарежу его и раздам жертвенное мясо. Корову трогать не буду – пусть ее зарежет сам Шамиль в честь своего возвращения. Это я давно решила. Но бычка зарежем сейчас.

         Как Тамо ни отказывался, ничего не мог поделать – Хазал стояла на своем. Ему ничего не оставалось делать, как согласиться. Он вывел бычка из стойла, отвел в сторону, с помощью Хазал повалил его на землю и повернул его так, чтобы голова была обращена к солнцу. Хазал крепко держала бычка за ноги, и Тамо быстрым и ловким движением перерезал ему горло. Кровь хлынула алой струей, и Хазал, отпустив бычка, поспешно вошла в дом, сняла со стены фотографию сына, вынесла ее во двор и, намочив руку в крови, обмазала ею лоб Шамиля.

         Жертвенное мясо было роздано семи домам, и в том числе и Тамо. В тот же вечер под диктовку Хазал было написано письмо, в котором, помимо других новостей, подробно описывался весь сегодняшний день.

         После этого от Шамиля пришло два или три письма, но потом опять наступило молчание. Хазал выглядела все глаза в ожидании весточки от сына. Тамо хорошо знал об этом и каждый раз, получая почту, смотрел, нет ли от него писем. Но писем не было, и для Тамо стало настоящей пыткой каждый день видеть поникшую Хазал, сидящую у порога дома в ожидании его возвращения из почты. Было просто невыносимо слышать от нее один и тот же вопрос: «Есть письмо от Шамиля?» Надежда и отчаяние так воедино сплелись в ее голосе, что сердце у Тамо разрывалось на части и старые раны начинали нестерпимо ныть. Поневоле Тамо стал избегать Хазал, но это не всегда удавалось. Того и глядишь, она, так и не сумев увидеть Тамо за весь день, вечером сама могла прийти к нему домой, и тогда ему уже некуда было деваться. Как мог утешал ее, уговаривал потерпеть еще немного, но все напрасно. Да и чем можно было успокоить измученное долгим ожиданием материнское сердце? Хазал от тоски таяла на глазах: похудевшая, состарившаяся, сникшая, она стала все реже и реже выходить из дома.

         Наступила зима, а писем от Шамиля по-прежнему не было. Время и отсутствие вестей сделали свое дело: Хазал заболела и слегла. Пару раз Тамо пошел навестить ее, и каждый раз ее взгляд обращался на здоровую его руку в надежде увидеть в ней заветное письмо. Через мгновение ее взгляд затухал, и она упавшим голосом спрашивала:

         — Но почему они не приходят? – и, отвернув голову в сторону, дрожащим голосом еле слышно произносила: — Неужели что-то случилось?… У меня даже язык не поворачивается…

         — Ну, что ты… Потерпи, — начинал утешать ее Тамо. – Ничего страшного нет. Война ведь, может, нет возможности написать, может, почта запаздывает…

         Тамо говорил, а в душе сам не верил своим же словам. Оставаться там долго он не мог и под каким-нибудь предлогом вставал и уходил.

         Чем дальше, тем хуже становилось бедной матери. С одной стороны – тоска по сыну, с другой – тяжелая болезнь совсем подкосили ее.

 

*  *  *

 

         В один день среди полученных писем Тамо увидел конверт на имя Хазал. Почерк был ему незнаком. У Тамо тревожно екнуло сердце, и он, не выдержав, вскрыл письмо. В нем сообщалось, что Шамиль геройски погиб на поле боя…

         Тамо прошиб холодный пот, ноги его ослабли, а рука, державшая листок со страшным известием, мелко задрожала. Перед глазами сразу же возникла картина того, что′ может стать с бедной больной матерью, когда она получит эту похоронку. Сердце Тамо сжалось, и в голове стали лихорадочно мелькать мысли: что делать, как сообщить Хазал эту весть? И как только ни ломал голову над этим, ясно понимал только одно: как бы то ни было, больная мать не выдержит этого удара.

         Тяжело вздохнув, Тамо перекинул сумку с почтой через плечо и уныло побрел в деревню. Шел, а по пути все думал об этом и не знал, что ему делать. Поглощенный мыслями, он и не заметил, как подошел вплотную к деревне. Но зайти туда не нашел в себе сил и присел отдохнуть. Полученная похоронка и состояние Хазал не выходили у него из головы, и после долгих и мучительных раздумий Тамо решил, что пока повременит и не будет сообщать матери это страшное известие.

         Еле дойдя до своего дома, Тамо поручил сыну раздать сельчанам почту, а сам лег в постель. Весть о смерти Шамиля взбудоражила старые раны, и весь оставшийся день сильные боли не оставляли его ни на минуту.

         На следующее утро Тамо направился за почтой. Подавленный и разбитый, он уже не торопился, как обычно, а шел нетвердой и неуверенной походкой. Он все думал о Хазал и о полученной похоронке. Ему хотелось хоть как-нибудь смягчить этот удар и помочь ей пережить все это, но он не знал, как это сделать. Внезапно его осенила одна мысль… И Тамо решил, что именно так и поступит. Заторопившись, он прибавил шагу и после того, как получил очередную партию писем, не мешкая вернулся в деревню.

         В тот же день Тамо направился к Хазал и, приоткрыв дверь, бодрым голосом объявил о том, что пришло письмо от Шамиля. Хазал смешалась и, поднявшись с большим трудом, села и уставилась на Тамо, словно не веря своим ушам. Потрясение было так велико, что в первые же секунды она не могла произнести ни слова. Потом, опомнившись, стала голосить на весь дом:

         — Жив, жив мой мальчик! Жив мой Шамиль… Умоляю, читай скорее… Читай же…

         Тамо присел, кашлянул и раскрыл треугольный конверт не сразу. Немного растерянный и смущенный, он зачитал письмо вслух. И как ни старался, не мог придать дрожащему голосу той беспечности и радости, которые развеяли бы все страшные подозрения больной матери. Запинаясь, он краснел все больше, и все сильнее дрожал исписанный листок бумаги в его руке. Испарина покрыла его лицо, и, еле дочитав письмо до конца, Тамо сложил его и передал Хазал, избегая при этом ее взгляда и беспокойно теребя свою старую потрепанную сумку.

         В душе матери, казалось, зародилось страшное сомнение, от чего она сама ужаснулась. Подозрения и радость смешались в одно целое, и как не хотелось ей, чтобы радость одержала верх над сомнениями и победила, материнское сердце подсказывало ей другое.

         Внезапно их взгляды встретились, и Тамо содрогнулся от подозрений, которые прочел в ее глазах. Испугавшись, что она обо всем догадалась, Тамо отвел взгляд и заторопился уйти. И только на секунду остановился у порога и, глядя куда-то в сторону, виновато бросил:

         — Вечером зайду написать ответ.

         Но и вечером Тамо не смог найти в себе силы зайти к Хазал и вместо себя послал сына.

         После этого Хазал получила еще несколько таких писем. Вместе с ними росла и тревога, но внутренний страх узнать о чем-то непоправимом заглушал и гнал ее прочь, хотя так и не мог полностью вытравить ее из сердца и ума больной матери.

         И эти письма не помогли Хазал, и чем дальше, тем хуже ей становилось. В начале весны, в день, когда вовсю моросил мокрый снег, она скончалась. Собрались соседи и, согласно всем обрядам, стали оплакивать усопшую. Женщины плакали, пели песни в честь Хазал, не забывая при этом упомянуть и Шамиля, и своих близких, находившихся на чужбине.

         Тамо тоже был там. Сидя среди стариков, он, понурив голову, курил одну папиросу за другой, потом беспокойно поднимался и выходил, через минуту-две заходил обратно, и было видно, что что-то его мучает и не дает покоя.

         Внезапно, когда на какой-то момент все стихло, Тамо поднялся, подошел к телу и, встав у ног усопшей, обратился ко всем:

         — Я хочу перед вами покаяться. Я виноват перед ней.

         — Да что ты такое говоришь, — удивился один пожилой мужчина.

         — Да, да, я виноват перед ней, — повторил Тамо и хотел продолжить, но не смог: слезы душили его. Достал из кармана платок, вытер глаза и продолжил. – Прости меня, Хазал. Но я не виноват, я это делал ради тебя. Люди, — Тамо повернулся к собравшимся, — вот уже несколько месяцев, как на Шамиля пришла похоронка, но я… я не мог дать ее Хазал… Она была больна, и у меня не хватило духу сообщить ей такую страшную весть… Эта похоронка у меня… Я видел, как она ждет письма от сына, так как же бы я отдал ей эту похоронку? Я не знал, что делать, чтобы ослабить этот удар. И только поэтому решился обмануть ее и написал от имени Шамиля несколько писем… Я думал, пусть она поправится и только потом…

         У Тамо перехватило дыхание, и он не смог продолжить. Трясущейся рукой достал из нагрудного кармана письмо, завернутое в бумагу, подошел к телу и, наклонившись, положил его на грудь матери.

         — Ты так ждала письма от Шамиля… Вот оно… — и с глазами, полными слез, быстро вышел.

         Хазал похоронили. Тамо, вернувшись с кладбища, лег в постель – старые раны болели как никогда.

         Корова, которую так берегла мать к возвращению Шамиля, стала жертвенным мясом за упокой Хазал.

 

*  *  *

 

         Война закончилась. Многие вернулись в деревню, но больше было тех, кто так и не дождался своих родных…

         Тамо уже не мог работать почтальоном. Он совсем сдал и слег, подорванный болезнями. Война, хоть и закончилась, свое черное дело сделала и после победы – Тамо умер.

         И через несколько лет, когда в деревне был поставлен памятник в честь погибших на войне сельчан, было решено высечь на этом скорбном обелиске и имя Тамо. Так и сделали, и имена Шамиля и Тамо опять оказались рядом.