ЛЮЛЯ-КЯБАБ

ЛЮЛЯ – КЯБАБ

         Я в санатории. Природа здесь удивительно красива, и здешние края почему-то напоминают мне родную деревню и далекое детство. Воздух чист и свеж. Мои легкие, отравленные воздухом большого города, словно расширились, вбирая в себя свежесть этой чудной и восхитительной природы. Время пролетает незаметно: те несколько дней, которые я здесь, кажутся мне всего лишь несколькими часами.

         В первые дни моего приезда я так спешил насладиться всем этим, что совсем забыл о тех процедурах, которые мне прописали врачи. Спохватившись, я твердо решил, что с завтрашнего дня пойду и не пропущу ни одной.

         На следующее утро я захватил полотенце и спустился на самый нижний этаж, где были расположены ванны. В приемной было довольно многолюдно: одни ждали своей очереди, а другие, уже приняв ванну, отдыхали перед тем, как уйти. Я присел и в ожидании бросил беглый взгляд на присутствующих. Кое-кто мне был уже знаком, а некоторых я видел впервые. Невольно мой взгляд задержался на одной пожилой женщине – ее лицо показалось мне очень знакомым. «Где же я мог ее видеть?» — подумал я и никак не мог заставить себя отвести взгляд от ее лица. Я ломал голову над этим до тех пор, пока меня не позвали. Но даже там, сидя в ванне, меня не оставляла эта мысль. Так ничего и не вспомнив, я закончил принимать ванну и поспешил в приемную, надеясь застать ее там. Но ее уже не было.

         Подошло время обеда, и я направился в столовую. И там я опять увидел эту женщину – нас разделяло несколько столов. Я опять внимательно посмотрел на нее, потом закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться и вспомнить, где же я мог ее раньше видеть. Но все напрасно. Тем временем столовая стала наполняться отдыхающими, которые постепенно заслонили ее от меня.

         После обеда я, как обычно, вышел во двор прогуляться. Стояла теплая и приятная погода. Другие отдыхающие – кто в одиночестве, кто парами, а кто и небольшими группами – не торопясь прохаживались по аллеям красивого сада. Среди них я опять заметил ее. Она шла рядом с другой женщиной намного моложе ее. Я пригляделся повнимательнее к этой паре и поймал себя на том, что обе они производят немного странное впечатление. Женщина постарше была явно напряжена. Было заметно, что ей трудно передвигаться. Ноги ее были настолько тонки, что казалось, под тяжестью ее веса могут не выдержать. И она, как будто осознавая это, ступала очень осторожно. Кожа на ее ногах была такой сморщенной, что напоминала пожухшее яблоко. И что удивительно – волосы ее были жгуче-черными, без единой сединки. Уж не знаю, благодаря чему – то ли краске, то ли природе, но этот контраст уж больно резал глаз. Та молодая женщина, хоть и шла рядом с ней, не обращала на нее ни малейшего внимания. Она была поглощена разговором с другой отдыхающей, прогуливающейся рядом с ними. А пожилая женщина молча слушала их беседу и все старалась не отставать, хотя было видно, что это давалось ей с большим трудом.

         — Да, старость – не радость, — со вздохом сказал один из моих знакомых, оказавшийся рядом. – Посмотри-ка на эту взрослую женщину. Если бы ты знал, какая она была в молодости!

         — Ты знаешь, кто она? – спросил я.

         — Конечно, знаю. Она врач…

         При слове «врач» я вздрогнул и больше ничего не слышал из того, о чем мне стал рассказывать мой знакомый. Я внезапно вспомнил, где я видел эту женщину и ее дочь.

         … Лет пятнадцать назад я лежал в больнице. Со дня операции прошло два дня, но я пока еще не мог вставать, так как был очень слаб.

         В мою палату, где кроме меня лежало еще несколько человек, привезли тяжелобольного с прободением язвы. Вслед за ним в палату вошли трое: эта женщина, дочь и зять нового больного. Из их разговора с врачами стало ясно, что эта женщина – жена больного – тоже врач. Речь шла об операции, и она потребовала, чтобы ее мужа прооперировал самый лучший специалист в этой области, и назвала фамилию известного профессора. Никто из врачей не решился ей возразить. Она с зятем вышли из палаты так решительно, что никто не сомневался, что вернутся они только с профессором.

         Дочь осталась в палате. Она пододвинула стул и села у кровати отца. Он взял ее руку, поцеловал и полными любви глазами посмотрел на дочь. Она была с ним очень ласкова, не забывая при этом поглядывать на дверь. Отец же не отпускал ее руку, все время подносил ее к губам и целовал. А потом, как бы спохватившись, с беспокойством сказал:

         — А как же твоя малышка, с кем ты ее оставила? Может, лучше вернешься домой?

         — Не беспокойся, за ней присмотрят, — ответила она.

         Внезапно дверь открылась, и в палату вошли тот самый профессор, жена больного с зятем и несколько врачей. Профессор внимательно осмотрел больного, задал ему несколько вопросов, потом вместе с этой женщиной и врачами вышел из палаты.

         Через некоторое время больного забрали на операцию.

         Прошло несколько часов. Больного опять привезли в палату, уложили, подключили капельницу. Из разговоров мы узнали, что операцию сделал тот самый профессор, но надежды на благоприятный исход небольшие. Больной все еще был под действием наркоза. Жена стояла у изголовья, а дочь сидела рядом. Прошло много времени, пока он не очнулся. Взгляд его упал на дочь, и он тотчас же взял ее руку, приложил к глазам, потом поднес ее ко рту и поцеловал безжизненными губами. Только после этого заметил жену и вдруг резко сказал:

         — Ты здесь? Убирайся! Чтобы я тебя здесь не видел!

         Эти слова услышали все. Жена молча вышла. Больной снова повернул голову в сторону дочери. Надо было видеть, с какой любовью он смотрел на нее, сколько нежности было в его глазах! Он хотел видеть только ее. Если ее не оказывалось рядом, он начинал беспокойно искать ее глазами и не успокаивался, пока она не садилась рядом. Но стоило ему увидеть жену, как сразу все менялось. Он начинал гнать ее снова и снова, а если она сразу не уходила, он при всей своей слабости делал попытки подняться, чтобы прогнать ее. Только тогда она бывала вынуждена встать и выйти из палаты.

         Наступил вечер. Отец заставил дочь уйти домой:

         — Иди, иди, у тебя маленькая дочь, не оставляй ее одну.

         О том, чтобы с ним на ночь осталась жена, он даже не хотел слышать. Только согласился, чтобы остался зять. Было видно, что к нему он относился гораздо лучше, чем к жене.

         Ночью ему стало хуже. Я тоже не спал всю ночь – после операции моя рана затягивалась с трудом. Я мог лежать только на спине, поворачиваться на бок мне запретили врачи. Его же кровать была напротив моей, и поэтому я был невольным свидетелем всего того, что происходило с ним. Больше всего бедного человека мучила  нестерпимая жажда. Он просил пить, но давать воду врачи строго запретили, и поэтому зять прикладывал к его засохшим губам ломтик лимона. Но это лишь усиливало жажду. Слабой, безжизненной рукой он пытался поймать руку зятя и порывался съесть этот кусочек лимона. Но зять мягко отводил его руку:

         — Нет, нельзя. Тебе же врачи запретили.

         Вконец, обессиленный, больной стал засыпать. Его веки опустились, но только наполовину: они скрыли лишь зрачки. Вся эта картина очень угнетала меня – измученный болью и жаждой человек, его полузакрытые глаза, неровное, прерывистое дыхание.

         Близился рассвет. Я начал было погружаться в сон, как был разбужен какими-то голосами. Оказалось, пришли жена и дочь несчастного больного. Отдохнувшие, посвежевшие и принаряженные, они вошли в палату и бросили на него беглый взгляд. Он спал. Дочь, даже не справившись об отце, обратилась к мужу:

         — Тебе удалось хоть немного поспать?

         Потрясенный этим ее вопросом, он ничего не ответил. Лишь бросил на нее взгляд, полный презрения и ненависти. Словно не заметив этого, теща заботливым голосом стала уговаривать его сесть позавтракать:

         — Садись, поешь. Ты устал, голоден. Мы тут как раз принесли тебе кое-что, — и стала деловито вынимать из сумки разные свертки и класть их на стол.

         Зять на мгновение оцепенел. Он с ужасом смотрел на хлопоты этой женщины, муж которой был при смерти и которая, как ни в чем не бывало, была так поглощена приготовлениями к завтраку. Он молча повернулся и вышел из палаты.

         Больной открыл глаза. Взгляд его упал на дочь, и он тотчас же, несмотря на всю свою слабость, оживился. С трудом взял руку дочери, поднес к своим глазам, и так держал ее довольно долго. Потом поцеловал ее руку несколько раз, но отпускать не торопился. Держал ее руку и все смотрел, смотрел на дочь, не отрываясь. Жену заметил не сразу.

         — Я же сказал тебе убираться отсюда, — он хотел было подняться, но не хватило сил. – Тебе мало того, что′ ты со мной сделала, так теперь приходишь сюда и печешься обо мне? Убирайся отсюда!

         Жена молча вышла. Казалось, это немного успокоило больного. Глаза его стали закрываться, но, как и ночью, так и остались полузакрытыми.

         Вдруг под окном (наша палата была на первом этаже) раздался чей-то голос. Больной сразу открыл глаза и сказал дочери:

         — Это мой брат… это его голос. Пойди приведи его.

         Дочь вышла. Через некоторое время она вернулась и сказала отцу, что он ослышался – это был другой человек. Опять присела рядом. Отец посмотрел на нее, и по его глазам она поняла, что он хочет, чтобы она положила свою ладонь ему на глаза. Потом он попросил поднести ее руку к его губам. Как он целовал эту руку, сколько нежности и любви вкладывал в этот поцелуй!

         Опять за окном послышался тот же голос. Больной снова встревоженно посмотрел на дочь, но она стала убеждать отца, что это незнакомый человек и непонятно, что ему нужно и зачем он бродит под окном. Кажется, отец ей не поверил, но промолчал.

         В палату зашли врачи, подошли к нему, осмотрели, расспросили. Медсестра сделала ему укол. Через некоторое время он немного успокоился и заснул.

         В палату вошли теща с зятем. В руках у него был какой-то сверток. Все трое сели за стол и развернули принесенный пакет. В нем оказался люля-кябаб, завернутый в лаваш. Они принялись за еду. Мать с дочерью, позабыв про больного, ели с большим аппетитом. Зять, который к тому моменту успел как следует проголодаться, тоже ел, но при этом время от времени поглядывал в сторону больного тестя.

         Когда все трое наелись, мать завернула оставшийся люля-кябаб в лаваш и убрала в тумбочку рядом с кроватью мужа. Зять попрощался и ушел, а мать с дочерью, усевшись спиной к больному, стали о чем-то беседовать. Иногда начинали тихонько смеяться, но ни та, ни другая ни разу не повернулись и не посмотрели на больного, словно его в палате и не было.

         Несколько раз он приоткрывал глаза, пытался повернуть голову, но не мог. Он был так слаб, что не мог даже пошевелить рукой. А те двое все беседовали и ничего не замечали.

         Настало время обеда, и все больные нашей палаты направились в столовую. Остались только постельные больные – он и я. А мать и дочь продолжали разговаривать. Было видно, что они о чем-то спорили, время от времени повышая голос. Но потом они сбавляли тон и продолжали свою беседу.

         Под окном снова послышался знакомый голос.

         — Ты видишь, этот негодяй опять пришел, — с раздражением сказала дочь. – Я же сказала ему, чтобы он здесь не появлялся. Пойду прогоню его так, чтобы он раз и навсегда забыл сюда дорогу, — и быстро вышла. Мать поспешила за ней. Но больной как будто не слышал всего этого: он лежал неподвижно.

         Мать и дочь пока не вернулись. Но и того голоса уже не было слышно. Я заметил, что губы больного стали подергиваться, а глаза закатываться, и чем дальше, тем сильнее.

         Наконец в палату вошли жена, дочь, а с ними и дежурный врач. Увидев больного в таком состоянии, жена и врач, переглянувшись, что-то сказали друг другу на латинском, чего я, конечно, не понял. Врач вышел из палаты, а они пододвинули к кровати стулья и сели. Несколько раз судорога пробежала по его рту. Глаза были полузакрыты. Жена взяла его за запястье и попыталась нащупать пульс. Прислушалась к дыханию. Дочь сидела рядом и внимательно смотрела на отца. Вполголоса что-то сказали друг другу, но я не расслышал.

         Мать вышла, а дочь встала, несколько раз прошлась по палате и потом тоже вышла. Вскоре они зашли вместе с врачом, он подошел к больному, проверил пульс, послушал сердце, покачал головой и накрыл простыней его лицо.

         Все стало ясно – больной умер.

         Все трое вышли из палаты. Через несколько минут принесли носилки, уложили на них тело, сверху покрыли простыней. Мать и дочь стояли рядом. Когда носилки стали выносить, они вышли вслед за ними. У дверей палаты столпились другие больные, но никто не заходил внутрь.

         Под окном вновь послышался знакомый голос. За эти два дня мне пришлось услышать его не раз.

         Мать и дочь вернулись в палату и стали собирать вещи.

         — Мама, а где тот люля-кябаб, который остался, куда ты его положила? – спросила дочь.

         — Он в тумбочке около кровати, — ответила мать.

         Дочь открыла тумбочку, достала сверток и положила его в сумку.

         Обе внимательно посмотрели, не оставили ли чего в палате, и вышли. Как с сухими глазами они в первый раз вошли в эту палату, так с сухими глазами и вышли.

         А под окном раздавался все тот же знакомый голос. Позже мы узнали, что это действительно был родной брат умершего. Тот самый, которого мать и дочь так и не пустили прийти и навестить своего брата, пока тот был еще жив.

         Два дня тело оставалось в морге больницы. И все это время под нашим окном раздавался этот голос. Через два дня мы больше его не слышали…

         … Теперь, когда я вспомнил, где я встречал раньше эту женщину, казалось, у меня в ушах снова зазвенел этот скорбный голос, и я спросил у своего знакомого:

         — А кто это рядом с ней?

         — Это ее дочь. Вот уже пятнадцать лет, как муж с ней развелся.

         Честно говоря, меня не удивил его ответ. Это было логичным завершением той истории, которая произошла в больничной палате.