ПИСЬМО

 

 

ПИСЬМО

 (Рассказ моего товарища)

 

 

                    Чиле была самой красивой девушкой в нашей деревне. Она была так хороша собой, что на нее заглядывались не только мы, молодые парни, но даже наши почтенные старцы, которые не упускали случая украдкой кинуть на нее восторженный взгляд, когда она проходила мимо. В нее была влюблена вся наша молодежь, и ссоры, а иногда и драки из-за нее случались довольно часто. Ей же было все нипочем: красивая и уверенная, она никого особо не выделяла и со всеми держалась одинаково ровно.

                    Что греха таить – я тоже был в нее влюблен. Я, как и все, любовался ею издалека, ронял тяжелые вздохи, но прекрасно понимал: где я, где Чиле… Я – невысокий, черненький и вдобавок рябой, она – высокая, стройная, с красивым лицом и белоснежной улыбкой. Я – такой застенчивый и нерешительный, она — такая уверенная в себе и в своей красоте. А чем мог похвастаться я? Разве что своим тихим и спокойным нравом и тем, что хорошо учился? Но хорошая учеба никак не могла стать для меня ни хорошими туфлями, в которые я мог обуться, ни красивой одеждой, чтобы я мог принарядиться. Да и тихий мой и спокойный характер вряд ли мог прибавить мне веса по сравнению со всеми остальными нашими парнями, такими живыми, озорными и бойкими. Вот поэтому очень часто меня можно было увидеть таким угрюмым, мрачным и невеселым.

                  Но разве любовь знает границы? Разве этому чувству было дело до моих терзаний? Любовь к Чиле продолжала жить в моей душе, заставляла меня по-прежнему искать ее глазами и считать себя счастливым хотя бы потому, что она есть, живет рядом, дышит со мной одним и тем же воздухом, что я могу ее видеть иногда даже по несколько раз в день, пусть даже издали… Мне и этого было достаточно… А когда нам, молодым парням и девушкам, нужно было вместе идти на какие-нибудь колхозные работы, я от радости не чуял под собой ног. Ведь в такие дни я мог с утра до самого вечера видеть ее, слышать ее и наслаждаться ее нежным голосом и звонким смехом. Очень часто, когда мы заканчивали работу и вечером гурьбой возвращались обратно, она беззаботно щебетала, шутила, смеялась и непременно делала так, чтобы речь заходила почему-то именно обо мне. Я же, обескураженный и растерянный, в такие минуты превращался просто в глухого и немого, а все потому, что боялся, страшно боялся ее красоты. Я боялся, что если оброню хоть слово, то сразу же себя выдам и все поймут, что я в нее влюблен. Я боялся, потому что считал, что я ей не пара, и боялся, что вся деревня, узнав о моих чувствах к ней, тут же поднимет меня на смех…

               Ее красота пленяла меня и в то же время убивала, лишала воли, отнимала язык. Я был рабом этой красоты, ее невольным пленником и бессловесным заложником.

        Однажды из-за нее я даже умудрился подраться с одним парнем, и дело было так. Мы были на полевых работах, и один из наших парней, здоровенный верзила, позволил себе грубо и нагло выразиться, когда Чиле была рядом. Я не выдержал и, размахнувшись, дал ему увесистую пощечину. Сначала он опешил от такой наглости, но, придя в себя, обрушил на меня такой удар, что я еле устоял на ногах. Раздался крик Чиле, и я, невольно повернувшись в эту сторону, успел заметить, как она, резко побледнев и с расширенными от страха глазами, вцепилась подружке в руку… И в тот момент я почувствовал второй удар, но только уже в спину… Верзилу еле успели оттащить в сторону, не то мне бы пришлось совсем несладко. И хотя места от его ударов болели еще долго, я ни на секунду не пожалел о своем поступке.

                    После того случая я почему-то стал смущаться еще больше, стоило мне оказаться в одной с Чиле компании – будь то на колхозных работах в поле или просто в деревне. Но Чиле не унималась и продолжала, пользуясь любой возможностью, заговаривать со мной. Легко и непринужденно болтая о всяких пустяках, она заглядывала мне в глаза. Ах, эти ее черные глаза… Такие красивые, такие выразительные, такие искрящиеся… Они сводили меня с ума и заставляли трепетать мое бедное, измученное сердце. В них было столько жизни и огня, что я робел и в страшном смущении не мог выдержать их взгляда хотя бы на мгновение дольше. Чиле же словно не замечала моего состояния и продолжала спрашивать меня о чем-то, но я, впав в полное оцепенение, упрямо и глупо молчал, напоминая в такие минуту жалкого глухонемого. Мне казалось…, нет, я был уверен в том, что она попросту издевается надо мной, и это еще больше угнетало и подавляло меня.

                    Иногда она приходила к нам домой (со стороны бабушки мы приходились друг другу родней). Стоило ей зайти, как я, смутившись, всегда старался под каким-нибудь предлогом уйти. Я выходил, но разве мысли о ней позволили бы мне уйти далеко? Я выбирал укромное место недалеко от дома, чтобы оттуда, оставаясь незамеченным, ждать, когда же она выйдет, и смотреть на нее, любоваться ею хотя бы издали, любоваться, не отрываясь и не боясь, что она или кто-нибудь другой может это заметить. Но если я даже и оставался дома, то старался сделать вид, что чем-то очень сильно занят, а сам при этом ухитрялся время от времени бросать на нее незаметные взгляды. Чиле же, как назло, все время смотрела в мою сторону, заглядывала мне в глаза и даже могла со смехом обратиться к моей бабушке:

                    – Тетя, а ты взяла бы меня к себе в невестки? – и заливалась звонким девичьим смехом. – Знаешь, какая хорошая из меня вышла бы сноха? И внимательная, и заботливая!..

                    «Она что, издевается надо мной? – думал я. – Что ей нужно? Мало мне своих мучений, так она еще и масла в огонь подливает?»

                    В который раз я твердил себе, что хватит, пора вырвать из своего сердца эту любовь, что надо взять себя в руки и тоже, как она, стать беззаботным и точно так же отвечать на ее шутки и намеки… Но это было выше моих сил, я не мог. Огонь в моем сердце продолжал гореть, время от времени то тлея, то возгораясь с новой силой… Я не мог ничего с собой поделать, ни с собой, ни со своим измученным сердцем…

                    Время шло, и разве такая красавица, как Чиле, стала бы надолго засиживаться в девушках? Во всей деревне не было, пожалуй, другой такой семьи, куда так часто приходили бы свататься. Очень многие хотели бы взять Чиле в жены, но ее отец всем отказывал. Каждый раз, узнав об очередном его отказе, я был на седьмом небе от счастья. Ее отец, сам того не подозревая, стал для меня надеждой, и я день и ночь молился за этого человека, воздавая ему в своих мыслях бесконечные хвалы. Но все вдруг закончилось в один «прекрасный» день… Ах, этот день… Каким же он был страшным, неожиданным, жестоким…

              К дому ее отца подкатила новенькая автомашина, откуда не спеша вышли несколько щеголевато одетых мужчин. Немного замешкавшись во дворе, они вполголоса сказали друг другу несколько слов, а потом степенно и уверенно вошли в дом. По деревне моментально разнесся слух, что к Чиле приехали свататься, и что эти люди из самого΄ Тбилиси. Уже в который раз от таких известий у меня обрывалось сердце, в который раз я уныло направлял свой несмелый шаг к деревенскому складу, откуда дом отца Чиле был виден как на ладони, в который раз я стоял и смотрел в ту сторону, терзаемый невеселыми мыслями, где все же для надежды еще оставался маленький уголок… Я смотрел на этот дом, а вокруг царило оживление: туда заторопилась их родня, кто-то успел вызвать и ее замужнюю сестру, которая жила на другом конце деревни, вскоре подошел и зять… Что-то мне не нравилось все это, и я, одолеваемый тревожными и мрачными чувствами, даже не сразу заметил, как Чиле вышла во двор, оглянулась вокруг и внимательно посмотрела в мою сторону. От ее взгляда у меня так перехватило дыхание и забилось сердце, что я перестал соображать, где я нахожусь, зачем я здесь… Я видел перед собой только ее, а все остальное стало расплываться перед глазами и превратилось в какие-то бесформенные и бесшумные тени…

               Стемнело, и люди постепенно разошлись по своим домам. Я же стоял как вкопанный, такой потерянный и несчастный. Неизвестность убивала меня, и мне хотелось только одного: превратиться в один из тех камней, из которых сложены стены ее дома, чтобы разузнать, что же там, внутри, творится, о чем говорится, договорились ли о чем-то или нет… Я так долго и неотрывно смотрел на эту дверь, что она тоже замаячила перед моими глазами в виде темного бессмысленного пятна. А я все стоял и не мог сдвинуться с места.

                    Настал поздний вечер. Дул легкий теплый ветерок, а луна светила так ярко, словно дневное солнце. Небо было ясным и усыпанным мерцающими звездочками. Наступила тишина, иногда прерываемая лаем деревенских собак. Везде погасли огни, и только в их доме свет продолжал гореть. Видно, там еще продолжали о чем-то договариваться. Наконец, и этот огонек погас. Так ничего и не узнав, я повернулся и поплелся домой, лег в постель, но так и не смог уснуть до самого утра, ворочаясь с боку на бок. До сна ли было мне, когда в голову лезли дурные мысли и плохое предчувствие не оставляло ни на одну минуту?..

                    С утра пораньше под предлогом, что мне надо натаскать для дома воды (хотя на самом деле в жизни такого не делал), я поспешил к источнику. Я знал, что именно туда стекаются все деревенские новости, и что бы ни случилось в деревне, это обязательно будет обсуждаться в длинной очереди за водой.

                    Там уже стояло несколько женщин. Они о чем-то оживленно разговаривали, и хотя я еще не успел расслышать ни слова, у меня от страха сжалось сердце. Нетвердыми шагами я подошел поближе.

                    – … А ведь эти вечером Чиле, дочь Аслана, обручили…

                    Я уже ничего не слышал. В ушах зазвенело, меня прошиб пот, и я, как в полусне, отложил коромысло в сторону, подставил ведро под струю воды и уселся рядом…

                    – Ведь ведро твое давно наполнилось, зачем не убираешь? – вдруг донесся до меня голос одной из женщин.

                    Я машинально взял коромысло и хотел было захватить им ведро с водой и уйти, как опять услышал все тот же голос:

                    – А второе ведро? Не будешь его наполнять? – и только тогда до меня дошло, что второе ведро осталось пустым.

        Я принес воду домой, но, едва успев оставить ведра у двери, я снова выскочил во двор и, обезумев, помчался все к тому же колхозному складу, лелея в душе слабую надежду, что разговоры женщин про обручение Чиле не больше чем домыслы и сплетни.

        Машина гостей из Тбилиси стояла во дворе их дома. Они, зевая и потягиваясь, один за другим полуодетые выходили на улицу – умываться. Чиле с полотенцем на плечах и с кружкой в руке поливала им на руки. Вышел и ее отец и в прекрасном расположении духа о чем-то сладко-сладко с ними разговаривал. Потом, когда все умылись, вместе зашли обратно домой.

                    Мне стало все ясно.

                    Чиле обручили!.. Эту новость обсуждали в деревне все – от мала до велика. Парням не оставалось ничего делать, как тяжело вздыхать, что такая красавица, как Чиле, покинет деревню.

                    – Эх, вы, растяпы, – кипятились взрослые и выговаривали в сердцах молодым, — как вы могли упустить такую девушку?

                    А те ничего не отвечали и лишь стояли, понурив головы.

                    По деревне поползли слухи, что вместе со сватами приехал и сам жених. Что и говорить, это вызвало такую волну разговоров и насмешек, что крепко досталось и самим сватам, и ее отцу. Все только и судачили о том, что эти тбилисские совсем позабыли наши обычаи, а ее отец, недолго думая, взял и сразу согласился отдать им дочь. Так оно и было: они приехали, увидели Чиле, она им понравилась (еще бы Чиле им не понравилась!), и ее сразу же обручили. А вот насчет ее жениха ходили разные слухи. Одни говорили,  что он ей не пара, другие злословили, что он, хотя и некрасив, зато отец его очень обеспеченный человек и что их семья ни в чем не нуждается.

                    Как бы то ни было, нам так и не удалось самим посмотреть на новоиспеченного зятя: гости из Тбилиси в тот же день сели в свою машину и, горделиво и небрежно высунув руки из окон по самые локти, уехали.

                    К вечеру, как обычно, у колхозного склада собрались мужчины. Вскоре к ним присоединился и отец Чиле.

                    – Слышали, ты дочь обручил, поздравляем… – обратился к нему один пожилой и очень уважаемый всеми мужчина.

                    – Спасибо, пусть такое счастье придет к порогу каждого дома, – ответил он, обращаясь ко всем собравшимся.

                    – Дай Бог, но, если сказать откровенно… Не по душе мне это обручение. Такая девушка, как Чиле… – открыто сказал старец и недовольно покачал головой.

                    – Но зачем же? – возразил ее отец. – Чем плохо, если моя дочь попадет в такой город, как Тбилиси? Семья их, слава Богу, богата, вот и будет она как сыр в масле кататься… Не то что здесь, в этой глухой горной деревне, где за весь год даже и фруктов толком не увидишь…

                    – Ну, так и скажи, что отдал дочь за фрукты, – отрезал старец, и все кругом рассмеялись. Отец же смутился, покраснел и не нашелся что ответить.

                    – Да ладно, что вы к фруктам прицепились? – вмешался другой сельчанин. – Ты лучше скажи, как тебе твой зять? Что он за человек?

                    – Мой зять? – повторил ее отец и снова приободрился. – Да такого парня еще поискать надо! Говорят, в Тбилиси его все знают и уважают. Да я и сам этим вечером убедился, какой он крепкий и сильный: вы представляете, он вчера столько выпил, но нисколько не опьянел! А ведь так держать себя в руках не каждый сможет!

                    Выслушав такую пламенную речь, сельчане лишь переглянулись и незаметно усмехнулись в усы.

                    … А я снова, как и раньше, стал ходить к колхозному складу в надежде, что смогу хотя бы издали видеть ее и тем самым хоть немного успокоить свое пылающее сердце. Но Чиле все реже выходила из дома: как-никак она уже была невестой, и не пристало ей так часто, как прежде, заглядывать к соседям. У нее была уже не та беззаботная и веселая походка. Опустив голову, она старалась быстро пройти, нигде не задерживаясь, а появившаяся на лбу хмурая складка омрачала это прекрасное и нежное лицо.

                    Лишь только однажды Чиле заглянула к нам. Зашла, присела и завела о чем-то разговор с моей бабушкой, бросая при этом на меня косые и недовольные взгляды. Мне стало не по себе, и я весь невольно сжался.

                    – Чиле, доченька, поздравляю, будьте счастливы. Желаю вам состариться на одной подушке, – обратилась к ней бабушка, и эти слова, как острые стрелы, впились мне прямо в сердце.

                    – Будь проклято такое счастье, – вполголоса сказала Чиле, глубоко вздохнула и снова посмотрела мне в глаза. Но стыд, страх и смущение сковали мне язык, и я, как и прежде, не мог заставить себя сказать ей хоть что-нибудь из того, что чувствовал и отчаянно желал.

                    Прошло несколько месяцев. Настал день свадьбы Чиле. С самого  утра я, сам не свой, решил, что когда ее будут выводить из отцовского дома, уйду куда-нибудь подальше и, наблюдая за ней издали и не боясь чужих глаз, мысленно попрощаюсь с ней.

                    Но и этому моему скромному желанию не было суждено сбыться. Ее отец несколько раз посылал за нами, но я отказывался, говоря, что болен. Да и с каким сердцем я пошел бы туда? Но ее отец не унимался: он пришел к нам сам и силой отвел нас на эту свадьбу. И зачем только я дал себя отвести туда!.. Я не знал, куда деваться от тоски, которая вместе с громкой и веселой музыкой сжимала мое сердце чем дальше, тем сильнее. Сев где-то далеко в углу, я не мог избавиться от жуткого оцепенения и лишь с горечью наблюдал за тем, как гости из Тбилиси, сидевшие во главе стола, чувствовали себя хозяевами праздника и с высокомерием руководили им…

                    Я сидел в углу и все поглядывал на дверь, глупо надеясь, что смогу еще раз увидеть ее. Но она не показывалась: как невесте, ей было положено сидеть в своей комнате и никуда не отлучаться до тех пор, пока по указанию стороны жениха ее не выведут из отцовского дома. Я сидел как убитый, и громкая музыка превратилась для моего слуха в немыслимую пытку. Мне казалось, что не веселые песни, а крик Чиле заполняет все пространство вокруг, крик о помощи и горячие мольбы не забирать ее силой, не выдавать замуж, не увозить далеко…

                    У меня пересохло в горле, а голова была как в огне…

                    – Ну, давайте, выводите невесту, – донеслись до меня эти страшные слова и… когда я открыл глаза, обнаружил, что лежу у себя в постели, а бабушка сидит у изголовья.

                    – Слава Богу, ты очнулся, – запричитала она, увидев, что я пришел в себя. – Как такое могло случиться, сынок? Ведь ты вроде и к выпивке не притронулся… Или все-таки опьянел, а я не заметила?

                    Откуда бедной бабушке было знать о том, что я был пьян, но пьян не от выпивки, а от любви? И что ее сила бьет гораздо сильнее и может свалить с ног даже самого трезвого человека…

                    Оказывается, когда Чиле стали выводить, я покачнулся и потерял сознание, а двое моих друзей притащили меня домой и уложили в постель.

                    Чиле увезли, и деревня для меня опустела. Мне ничего не оставалось, как смириться с этим и все свои силы, помыслы и желания обратить на учебу. Только в ней я находил какое-то успокоение, только она могла меня хоть немного отвлечь от печальных мыслей и воспоминаний.

         

*  *  *

 

        Прошли годы. Я закончил школу, потом университет и стал работать на курдском радио диктором. Работа мне нравилась, да и душевные раны постепенно затянулись: я женился, у нас родились дети. В целом я был доволен своей жизнью, но настал день, когда мое наконец обретенное душевное спокойствие было неожиданно нарушено…

        Утром, как обычно, я пришел на работу, и мне вручили одно письмо. Почерк на конверте был мне незнаком, и к тому же не было обратного адреса. Удивленно разглядывая странный пакет, я направился к своему рабочему месту, нетерпеливо раскрыл конверт и углубился в чтение:

        «… Уверена, ты уже давно забыл меня. Счастливчик… А вот я никак не могу тебя забыть. Каждый вечер слушаю радио, откуда доносится твой голос, и чувствую себя его пленницей.

        С тех пор, как ты стал работать диктором, я потеряла покой. Чем бы я ни была занята, что бы я ни делала, стоит начаться передаче, где выступаешь ты, я бросаю все дела и сажусь у радиоприемника, стараясь не пропустить ни одного твоего слова… Именно за это меня недавно и избил мой муж… Но все равно, не могу заставить себя не слушать тебя… Хоть на этот раз пойми, почему… Хоть на этот раз догадайся…

        Я знала, что ты меня любишь, я знала и чувствовала это. Я понимала, что ты, как и я, тоже горишь в себе, тоже страдаешь. Ты думаешь, я не замечала, как ты часами стоял недалеко от нашего дома и выжидал, когда же я выйду? А я каждую минуту надеялась и ждала, что ты наконец-таки осмелишься и скажешь мне что-нибудь… Но сердце твое превратилось в камень, и ты молчал. Стыд сковал тебе язык, а мне, молодой девушке, не подобало первой сказать тебе о своих чувствах… Как ты мог? Как ты мог так поступить со мной? Ведь сколько раз я пыталась, несмотря на все свое смущение, разговорить тебя, расшевелить тебя, но, как оказалось, все напрасно…

        Не обижайся на мою прямоту, я говорю тебе откровенно — ты некрасив, и я не могу сказать, за что тебя полюбила (хотя на этот вопрос разве есть ответ?). Я видела, ты парень умный, серьезный, скромный (ох, уж эта скромность…). Ты так был не похож на всех остальных наших парней, таких грубых, бесцеремонных и недалеких. Не знаю, за что, но я тебя полюбила и ждала от тебя хотя бы одного слова, одного намека… Мне казалось, вернее, я надеялась, что ты вот-вот пришлешь к нам сватов… Как жаль, что ты этого не сделал, как жаль…

        Единственное, что было в моей власти, – это назвать своего единственного сына твоим именем.

        Не знаю, как ты, но я несчастна… Да и как мне быть счастливой, если муж мой горький пьяница, который пропадает  неделями неизвестно где и которому нет и дела до того, чтобы прокормить свою семью…

        Не знаю, кого винить в своей неудавшейся судьбе: то ли отца, что выдал меня за нелюбимого, то ли себя, что не воспротивилась этому, то ли тебя… Но точно знаю одно — твоя вина передо мной велика. Будь ты смелее, хоть чуточку отчаяннее, то не душил бы в себе чувства и сделал бы первый шаг. Может, тогда судьба моя сложилась бы куда счастливее… А ты? Что делал ты? Ты набрал в рот воды и упорно молчал, боясь сказать девушке хоть пару слов…

        А теперь, слушая по радио твой голос, мне так и хочется спросить у тебя: как же так? Если сейчас у тебя хватает смелости сидеть у микрофона и вещать чуть ли не на весь мир, да еще с таким пылом читать стихи о любви, то почему же раньше ты не осмеливался поговорить с простой деревенской девушкой и взять с нее слово, с той, которая была так влюблена в тебя и ждала от тебя хотя бы знака? Как же дорого мне обошлась твоя несмелость, твоя ненужная робость и бессмысленная сдержанность… Как дорого!..

        И теперь, когда я слышу по радио твой беззаботный и бодрый голос, я, сама того не желая, уношусь мыслями в прошлое. И горько себя спрашиваю: что я сделала не так, в чем виновата? Наверное, в том, что в своей жизни любила только тебя и до сих пор продолжаю любить.

        С теплыми приветами, Чиле».

        После этого письма я не мог прийти в себя несколько дней. Всем вокруг казалось, что я заболел, и моя семья всерьез обеспокоилась моим состоянием. У меня же сердце рвалось на куски, и я не находил себе места. Затянувшиеся, казалось, раны заныли еще сильнее, и я кусал себе локти, но ничего уже нельзя было сделать… Поздно, слишком поздно я узнал о ее чувствах… Подавленный так неожиданно взвалившимся на меня грузом и терзаемый угрызениями совести, я не раз мысленно обращался к ней с упреками: «Зачем послала письмо, зачем раскрыла душу, зачем лишила меня сна и покоя? Ведь знаешь сама, что уже поздно и прошлого не вернешь… Зачем ты это сделала, почему напомнила о глупых ошибках моей молодости? Ведь я никогда не смогу забыть об этом, ни забыть, ни простить себе все то, что натворил…»

        С того самого дня меня словно подменили. Куда подевалась моя беззаботность и уверенность в себе? Она улетучилась, исчезла, и каждый раз, садясь к микрофону, я ловил себя на том, что не могу, как и прежде, спокойно зачитывать лежащий передо мной текст. Я запинался, терялся, путался в словах и чувствовал себя точно так же, как тогда, когда-то очень давно, стоял в деревне перед Чиле и от смущения не мог выдавить из себя ни слова. Я знал, что она сейчас сидит у своего радиоприемника и слышит каждое мое слово, и эта картина так ясно вставала у меня перед глазами, что я окончательно терялся и без запинки не мог прочитать ни одной строчки.

        Но не только эти мысли угнетали меня. Я боялся, что она в порыве могла натворить что-то такое, что еще больше ухудшило бы ее и без того незавидное положение. Достаточно и того, что однажды я уже стал, хоть и поневоле, причиной ее бед и несложившейся судьбы, и мне вовсе не хотелось в очередной раз стать виновником ее новых бед и испытаний – ни ее, ни ее семьи. Пусть больше ничего не напоминает ей о первой безответной любви, пусть больше не терзается и не мучается.

        Я от всей души желал Чиле счастья. И поэтому я подал заявление и навсегда оставил работу диктора.