БЫЛО УЖЕ ПОЗДНО…

БЫЛО УЖЕ ПОЗДНО…

Посвящается памяти моей матери —

САЙРА ХУДО

                    Многочисленная детвора нашей деревни была очень дружна. С самого утра до позднего вечера мы играли в разные игры и вовсю резвились, постоянно придумывая себе всё новые и новые развлечения. Очень часто, особенно весной и летом, когда начинало темнеть, мы усаживались где-нибудь, и ребята постарше начинали рассказывать нам сказки или истории про волков и диких зверей, и мы, боясь пропустить хоть одно слово, слушали, как завороженные.

                    Но нередко такие рассказы прерывались кем-нибудь из наших товарищей. Он мог встать и со словами «Отец уже вернулся домой, мне пора» оставить нас и помчаться к себе.

                    Иногда кто-то из них появлялся в новой одежде и начинал важно и гордо прохаживаться перед нами. «Это мне отец купил», – хвастался счастливчик, разглядывая свою обновку.

                    Многие из нас смотрели на этих ребят с завистью. Наших отцов не было с нами рядом – они ушли на фронт. Война разлучила нас с нашими отцами и еще крепче привязала к матерям.

                    Мой отец тоже ушел на войну. Все заботы обо мне легли на плечи мамы, и она делала для меня все, что было в ее силах: как могла, шила мне одежду, как умела, шила чарыхи… Конечно, то, во что я был одет и обут, было совсем не то, что у некоторых моих ровесников. У них были получше и одежда, и обувь. У меня никогда не было калош и туфель, в которых они расхаживали, и, глядя на свои поношенные чарыхи, я расстраивался и сильно переживал.

                    — Ничего, сынок, – утешала меня мама, – твой отец скоро вернется и купит своему мальчику и новую одежду, и новые туфли.

                    Но это «скоро» никак не наступало. Прошло четыре года, но он не возвращался. Война закончилась, но вместо моего отца пришла похоронка, или, как еще ее называли, «черная бумага». Я не знал, действительно ли эта бумага черная и что там было написано, но я увидел, что после нее мама повязала голову черным платком и выплакала все глаза.

                    И я вырос без отца. Мама стала мне и отцом, и матерью.

                    Ее единственной отдушиной был я, и всю себя она посвятила только мне. Даже если я был дома, но не перед ее глазами, она начинала беспокойно искать меня взглядом и успокаивалась только после того, как находила. В ее глазах вспыхивал теплый огонек, и она, облегченно вздохнув, продолжала заниматься своими бесконечными домашними делами. А работала она очень много – с раннего утра до позднего вечера – и сильно выматывалась, стараясь прокормить нашу маленькую семью.

                    В то время я не понимал всей глубины ее усилий и стараний, чтобы поднять сына, тогда я был еще ребенком.

                    … Наша семья не держала никакой скотины – мы были для этого очень бедны. Ну, а у таких, как мы, ясное дело, не было ничего из того, что годилось бы зимой на растопку печи. (В то время в нашей деревне топили только кизяком). И мы с мамой шли в поле собирать кизяк. Она повязывала на поясе большую шаль, куда мы и складывали весь кизяк. Когда его набиралось достаточно, я открывал прихваченный из дома большой мешок, и мама начинала пересыпать собранное туда, а потом, оставив меня у этого мешка, дальше уже шла одна и набирала в свою шаль новую порцию драгоценного для нас топлива. Когда мешок наполнялся доверху, она крепко его завязывала и, пригнувшись, просила меня приподнять его и взгромоздить ей на спину. Но мешок был так тяжел, что мне часто не хватало на это сил. И тогда мы, взяв его за оба конца, тащили к ближайшему большому камню и, прислонив к нему мешок, кое-как приподнимали наш груз, и я в меру моих детских сил укладывал его маме на спину. Приладив мешок поудобнее, она поворачивалась ко мне:

                    — Ну, пошли, сынок, – и, пропустив меня вперед, шла за мной размеренными и неторопливыми шагами, сгибаясь под тяжестью своей ноши. И всегда было так: я впереди, а она за мной, чтобы не выпускать меня из виду ни на одну минуту.

                    Как-то раз мы пошли за кизяком к подножью горы. Поднимаясь все выше и выше, мы снова набрали полный мешок и стали спускаться обратно. Как всегда я шел впереди и не помню, как это случилось, но я споткнулся и стремительно покатился по крутому спуску вниз. Еще немного, и я свалился бы в глубокий овраг, как мама, отшвырнув мешок, кинулась за мной и успела схватить за штанину. Но старая ткань треснула и тут же разорвалась, и я не знаю, что было бы дальше, если бы мама не сделала еще один рывок и не накрыла меня своим телом. Ее крик до сих пор стоит у меня в ушах… Торопливо подняв меня на ноги, она крепко прижала меня к груди и заплакала… Я слышал, как сильно у нее стучало сердце… Она плакала и не могла остановиться и при этом смотрела на меня глазами, в которых все еще стоял ужас потерять меня и в то же время светилось счастье, что я стою перед ней живой и невредимый.

                    В то время я не осознавал всего этого, не понимал всей глубины страха матери потерять ребенка, я был тогда еще несмышленым.

                    … Была весна, и сезон сильных дождей был в самом разгаре. Я собирал съедобные травы и, увлекшись этим делом, перешел на другой берег реки, протекавшей около нашей деревни. За поисками я и не заметил, как далеко отошел от берега, и в это время погода вдруг испортилась, и хлынул ливень. Он лил как из ведра, и пока я добежал до берега, река забурлила и вышла из своих берегов. Я боялся войти в воду и перейти реку, и поэтому остался на берегу и горько заплакал. Я и до сих пор не могу понять, как среди шума потоков воды и грохота грома мама смогла услышать мой плач. Она прибежала и сразу вошла в реку, но тут же поскользнулась, и ее стало уносить течением. Я с криком и плачем бежал за ней вдоль берега и не знаю, какая сила заставила ее приблизиться к тому берегу, где был я, и ухватиться за выступ огромного камня. Она кое-как выбралась и, мокрая с ног до головы, кинулась ко мне, обняла и без сил осела на землю. Страх перед бурным водным потоком так сковал ее, что она совсем обессилела, и мы прождали до тех пор, пока дождь не прекратился. Придя в себя и поднявшись, мама прошла еще немного вдоль берега и наконец нашла неглубокое и безопасное место. Взяв меня на руки, она перешла через эту мель и, не спуская меня на землю, принесла домой. Я, насквозь промокший, весь дрожал, у меня стучали зубы, но она, казалось, не чувствовала никакого холода и все крепче прижимала меня к себе. Постепенно я перестал мерзнуть и согрелся, а, оказавшись дома, сам того не заметил, как уснул.

                    В то время я многого не знал, многого не понимал. Только со временем я осознал, что меня согрел и спас огонь ее любви, только со временем…

                    … Прошли годы. Я подрос, закончил среднюю школу и решил поступать в институт. Но как же мама? Рассудив, я прикинул, что ничего страшного не будет, если она на какое-то время поживет одна. «Буду часто ей писать, приезжать на каникулы», – так рассуждал я и твердо решил уехать в город.

                    В ночь перед моим отъездом мама не сомкнула глаз. Она делала последние приготовления, а у самой в глазах мелькала то радость, то печаль. Она радовалась тому, что сын едет учиться, чтобы, как она любила повторять, «стать человеком». А печалилась потому, что сын уезжает, и впервые за эти годы его не будет рядом с ней.

                    На следующий день с этой тоской и радостью в глазах она и пошла провожать меня в город. Дойдя до конца деревни, она остановилась, поцеловала меня, попрощалась и повернула обратно, но, немного пройдя, остановилась и смотрела мне вслед до тех пор, пока я не скрылся из ее виду за очередным спуском. 

        Я стал студентом. Письма приходили и уходили, но те, которые шли из деревни, приходили чаще. «Твои письма тобой не пахнут, сынок», – часто писала она. Но тогда я был молод, я был беспечен.

        Когда я приезжал на каникулы, она осыпала мое лицо поцелуями и, обняв, крепко прижимала к себе и долго не отпускала. Она смотрела на меня такими глазами, словно хотела в этом взгляде утолить свою тоску, и никак не могла насмотреться.

        За все это время, пока я был дома, она готовила то, что я любил, садилась напротив меня и, не притрагиваясь ни к чему, все смотрела и смотрела на меня. Сколько любви и тоски было в этом взгляде… Потом принималась рассказывать мне о наших домашних делах, о соседях, односельчанах, и удивительно было то, что она, как бы чувствуя, о чем конкретно мне хотелось бы узнать, именно об этом и начинала рассказывать.

        На следующий день она надевала свои лучшие наряды, и мы шли в гости к ее брату. Сколько радости и гордости было в ней в эти минуты… Казалось, все ее лицо светилось и говорило окружающим: «Посмотрите, каким замечательным парнем стал мой единственный сын»…

        В то время мне и в голову не приходило, как сильно скучает по мне моя мама, как не находит себе покоя и считает дни и часы до моего приезда…

        Тогда я был молод, беспечен и не чувствовал того, что моя бедная мама всю любовь и теплоту своей души отдавала мне. Я тогда еще не понимал, что такое любовь матери.

        … Она проводила меня в город во второй раз. И опять, как тогда, она вышла со мной за деревню, попрощалась со мной и повернула обратно. Пройдя несколько шагов, она остановилась, но не обернулась – она не хотела, чтобы я увидел, как она плачет. Вытерев глаза подолом фартука, она резко повернулась и подошла ко мне. Она уже не плакала, хоть глаза ее и были влажными. Как я ни уговаривал ее вернуться, она отказалась и настояла на том, что не уйдет, пока я не уеду.

        На этот раз я видел, что мама уже не та, что она сильно изменилась. Она казалась мне еще более похудевшей, измученной и не такой расторопной, как раньше. В глазах то и дело мелькал страх, и я, хоть и чувствовал, что мама чего-то очень боится, не рисковал у нее ничего спрашивать. А даже если бы и спросил, она все равно бы не сказала мне правды. Разве стала бы она свои переживания и печали перекладывать на плечи сына?

        Она проводила меня до автобуса и, не выдержав, бросилась мне на грудь и расплакалась. Я тоже уже не мог сдерживаться и смахнул рукой набежавшие слезы. Увидев это, она как будто чего-то испугалась и, шагнув назад, внимательно посмотрела на меня. Потом она взяла себя в руки, отругала меня за минуту слабости и с улыбкой и в приподнятом настроении посадила в автобус, и я уехал.

        Прошло несколько месяцев. Она послала весточку, чтобы я приехал. Был уже поздний вечер, когда я вернулся домой. Мама больная лежала в постели, и когда я вошел, повернула ко мне голову, и из ее измученных глаз закапали слезы. Я поцеловал ее, взял за руку, присел рядом и заговорил, но, к своему ужасу, обнаружил, что она не может говорить. Как мне рассказали, эта болезнь у нее началась с сильного страха и потрясения: оказывается, ей приснился сон, будто бы меня на ее глазах зарезали, и, закричав во сне, она проснулась. С того самого дня у мамы пропал голос. И, как это ни горько, именно я стал тому причиной.

        Несколько дней я не отходил от ее постели и был все время рядом. Она же все это время смотрела на меня и молча плакала. Но, даже лишившись голоса, она продолжала со мной разговаривать, и понимание и общение между нами не прекращалось. Стоило мне встать и пройтись по комнате, как она начинала искать меня своими большими печальными глазами и не успокаивалась до тех пор, пока не находила… Как это напоминало картину из моего детства!.. Иногда у нее тяжелели веки и медленно опускались. В такие минуты мне казалось, что она уснула, но вдруг ее глаза открывались и снова искали меня вокруг и, найдя, молча просили, чтобы я подошел и сел рядом.

        В последний раз она взяла мою руку, приложила к своим глазам и долго не отпускала. Я почувствовал, как под моей рукой затрепетали ее веки, и моя ладонь увлажнилась. Из-под нее выкатилось  несколько слезинок и потекло по ее щекам. Не отнимая руки с глаз мамы, я посидел еще немного, а убрав ее, увидел, что глаза ее закрылись… Так, с моей рукой на своих глазах и ушла из жизни моя мама.

        Мамочка, моя родная, ты прости меня, я тогда был молод, много чего не знал и не понимал. Только тогда я все осознал, почувствовал и оценил, когда сам стал отцом. Но было уже поздно…