ДВА ЭПИЗОДА ИЗ ЖИЗНИ ШКОЛЫ

 

 

ДВА ЭПИЗОДА ИЗ ЖИЗНИ ШКОЛЫ

 (Воспоминание)

 

         

                    События, о которых я хочу рассказать, произошли во время Великой Отечественной войны.

        Нехватка мужчин ощущалась повсеместно, в том числе и в школах, где практически не осталось настоящих учителей. Люди же, которые обучали нас, и по своим чертам характера, и по уровню знаний были очень далеки от тех качеств, которые должны сочетаться в каждом настоящем преподавателе и педагоге. Но время требовало свое, и, несмотря на то, что все опытные учителя ушли на фронт, школа должна была работать, а дети – учиться. Нам, деревенским ребятам, преподавали люди, зачастую просто умеющие читать и писать. Среди них были и те, кто по разным причинам не был призван на фронт и остался в деревне, и вчерашние бойцы,  вернувшиеся с ранениями и увечьями. Вот такие люди и «обучали» нас грамоте, но горе такому «обучению», горе таким «методам» преподавания!

                    Конечно, речь идет не обо всех. Среди наших учителей было немало людей хороших, которые выполняли эту работу по мере своих сил и возможностей. И хотя в области знаний они мало что могли нам дать, их доброта, чистота и человечность научили нас многому, что заставляет нас, их бывших учеников, и по сей день вспоминать их имена с теплотой и благоговением.

                    Но сегодня речь пойдет не о них. Мне хотелось бы рассказать о двух эпизодах из жизни школы того времени, вернее, из той преподавательской практики, которую вели в нашей школе два так называемых учителя. Эти два эпизода наглядно демонстрируют, каким был подход к воспитанию подрастающего поколения в то тяжелое военное время, эхо которого докатилось и до нашей глухой деревни.

         

*  *  *

 

                    У нас был один «учитель», и даже с большой натяжкой его трудно было так называть – это был настоящий изверг. Мы, ученики, боялись его как огня, потому что единственным методом его обучения и воспитания были побои. Он так избивал учеников, словно все они без исключения были его злейшими врагами. Ни один урок не обходился без его побоев и ругани. Да-да, именно ругани, причем такой отборной, что мы, деревенские ребята, наслышанные всякой всячины, краснели и смущались от таких скверных слов. Учитель и ругань? Такое трудно представить, но он не стеснялся в выражениях, и никто не осмеливался остановить его, даже остальные наши учителя. А если вдруг среди них и находился какой-нибудь смельчак, он тут же оставлял нас и обрушивал на него всю нецензурную брань, которая в тот момент приходила ему в голову. Так было не раз, и чтобы избежать очередной неприятной сцены, наши учителя были вынуждены смириться и делать вид, что ничего не слышали. Сам же он, хоть и вернулся с войны с тяжелым ранением, был крепкого телосложения и силен как бык. Непредсказуемый и с невыносимым характером, он поступал так, как его душе было угодно: хотел – проводил урок, не хотел – не проводил. Ни директор, ни завуч, ни работники из отдела народного образования – никто не смел ему перечить как бывшему фронтовику, потому что все знали по опыту: ему слово, он – десять, а там уже и очередной скандал, закатанный им на пустом месте.

                    Мы очень его боялись. Так боялись, что, даже встречая его в деревне, спешили скрыться подальше от его глаз. Но он, если замечал наше бегство, на следующий же день устраивал в классе над нами  расправу.

                    — Что же ты, голубчик, вчера, как увидел меня, пустился наутек, как трусливый заяц? Ведь ты умный мальчик и уже должен понимать, что, когда встречаешь своего учителя, надо не удирать от него, а наоборот, подойти к нему и поздороваться, – говорил с издевкой он и сжимал своими здоровыми толстыми пальцами худое плечо провинившегося так, что тот корчился от боли. – А чего ты кричишь? – и он изображал удивление и недоумение, как будто это вовсе и не он сдавливал плечо своей жертве. – Кричать не надо, не то сорвешь свой звонкий голос, – говорил и еще сильнее стискивал свои пальцы.

                    Ну, иди и объясни ему, зачем кричишь! Боль пронзает тебя так, что ты и слова выдохнуть не можешь и только молишь Бога о том, чтобы этот изверг поскорее тебя отпустил и положил конец страшной пытке.

                    И это было тогда, когда ты ничего особенного не сделал и никакой вины за тобой не было. Но стоило ему застукать нас, когда мы занимались чем-нибудь запретным, например, за игрой в бабки, вот тут-то начиналось что-то ужасное! Он был нас смертным боем и дубасил так, что мы долго не могли прийти в себя. Иногда, уставая наносить удары, он начинал кусаться и делал это с такой силой, что места от его укусов не проходили неделями.

                    И вот такой «учитель» преподавал нам историю и географию. Бедные, несчастные история с географией! Они, как и мы, безмерно страдали от этого изувера. Его уроки были настоящим издевательством не только над нами, но и над этими двумя науками.

                    Как я уже рассказывал, он был плотный мужчина здоровенного роста. Каждая его рука была похожа на огромную клешню. Он подходил к карте и, когда хотел показать на ней, допустим, Австрию, обводил своей клешней всю территорию Европы, а заодно и своим щедрым размахом прихватывал кое-где и Азию и говорил:

                    — Вот, Австрия находится здесь.

                    Ну, иди и догадывайся теперь, где именно расположена эта несчастная Австрия!

                    В те годы у нас не было учебников, и единственным источником обучения были объяснения учителя. Сумел ты что-то запомнить из этого объяснения – хорошо, не сумел – тебе же хуже. Но о каком запоминании могла идти речь на его уроках, когда от страха перед ним и при его косноязычном изложении материала мы впадали в состояние настоящего отупения? Мы не могли ничего воспринимать и попросту не учили те предметы, которые он «преподавал». А когда начинался опрос и мы, естественно, не могли ответить, вот тогда он давал волю рукам и избивал нас нещадно.

                    Как-то раз он, как обычно, вызвал ученика к доске и задал ему вопрос из истории средних веков. Тот, ясное дело, не смог ответить. Злорадно смолчав, он к нашему великому удивлению не тронул его и пальцем и лишь приказал оставаться у доски. Потом вызвал второго, но и тот не смог ответить. Ему тоже было велено оставаться на месте. Был вызван третий, потом четвертый, пятый… Но картина была той же: никто из них не знал ответа. Короче, он выстроил у доски почти весь класс. С нами училась одна девочка – единственная на весь класс. И она не смогла ответить и встала рядом с другими. Очередь дошла до меня. Вызвали и меня. Но откуда мне, бедняге, было знать ответ? И я так же, как и все, встал у доски и замкнул этот ряд. (К слову сказать, в нашем классе все ребята были на несколько лет старше меня. Они не раз оставались на второй год, а я же учился лучше, вот и нагнал их. Все они были уже здоровыми парнями, не чета мне – маленькому и худенькому).

                    И вот он неторопливо подошел к началу ряда и приступил к избиению. Начал с самого первого ученика, который не смог ответить. Как он его избивал, как избивал! Это надо было видеть! С высоты своего огромного роста он наносил удары один за другим, но, не успокаиваясь, продолжал бить уже ногами. Бросал бедолагу на пол, начинал пинать, таскать за волосы, ударять головой об пол. Причем бьет и при этом страшно ругается. Вволю избив одного, посылает его на место. Тот идет, садится, плачет, исходится криком. Потом изверг принимается за второго, так же зверски избивает и посылает его на место. И так постепенно очередь приближается ко мне, и чем ближе она подходит, тем больше у меня трясутся поджилки. Я стою, смотрю на эту сцену и дрожу как осиновый лист. И мне кажется, что если он изобьет меня так же, как и остальных, я не выдержу, я умру, я не смогу это пережить!

                    Очередь доходит до той девочки. И ее он избивает как следует и отсылает на место.

                    У доски остаюсь я один. Он медленно подходит ко мне. На него страшно смотреть: тяжелое с хрипами дыхание, расширенные дикие глаза, пена у рта. Одного его вида достаточно, чтобы напугать до полусмерти. Трудно описать, что творится в моей душе в этот момент. От ужаса я еле держусь на ногах и дрожу так, как если бы босым и раздетым стоял на снегу в разгар лютой зимы. А он стоит передо мной как разъяренный бык, готовый вот-вот сорваться с места, тяжело дышит и смотрит мне прямо в глаза. Я, как загнанный зверек, не осмеливаюсь поднять голову, и единственное, на что у меня хватает сил, это смотреть на его руки. Ох, уж эти руки… Страшнее них нет ничего на свете… Когда же они поднимутся и обрушатся на меня со страшным ударом? Но руки почему-то не торопятся подниматься… Не знаю, сколько прошло времени в этом кошмарном ожидании, – минута, две, три… Я сжимаюсь в комок, инстинктивно втягиваю голову в плечи, уже ничего не соображаю и не могу не то что пошевелиться, но и дышать… И вдруг, как мне показалось, откуда-то издалека до меня доносится его голос:

                    — А ты уже получил свою трепку! С тебя и этого хватит! Убирайся на свое место и знай, что в следующий раз, если не ответишь, я семь шкур с тебя спущу! Убирайся!

        Я не верю своим ушам и не могу пошевелиться. После всего того кошмара, который я видел своими глазами, после такого избиения чтобы я так легко, без побоев отделался? До меня это никак не доходит, и я не могу сдвинуться с места.

                    Видя, что я остолбенел, он как будто бы понимает мое состояние и даже немного смягчается. Почти спокойно он сжимает у локтя мою руку и сам отводит и сажает меня на мое место. Потом возвращается к своему столу, садится и закуривает.

                    Мои одноклассники, продолжая плакать и потирать свои ушибы, исподтишка поглядывают на меня и хихикают, но я не обращаю на это никакого внимания. Правда, мне неприятен их смех, но для меня самое главное это то, что я избежал этого ужаса. И все же мне кажется невероятным, что я так легко отделался, и все боюсь, что он передумает, вот-вот сорвется с места, кинется ко мне и отделает меня так же жестоко, как и всех остальных. Сижу, терзаюсь этими мыслями и украдкой поглядываю на него. А он и не думает двигаться с места и спокойно курит. Я, не переставая, молюсь про себя, чтобы он так и оставался сидеть на своем месте и не вздумал бы встать и направиться ко мне. Если, вертится у меня в голове, он вдруг поднимется со своего стула, я тут же на месте умру. Я не смогу вынести его побои.

                    А он, кажется, догадывается об этом и поэтому не двигается с места. Я же сжимаюсь и стараюсь спрятаться за спиной сидящего впереди, наивно надеясь, что чем меньше буду ему виден, тем быстрее он про меня забудет.

        Постепенно плач и стоны моих бедных побитых товарищей стали утихать, и они, немного оживившись, принялись все чаще поглядывать в мою сторону, строить рожицы и хихикать. Правда, при этом они старались кривляться незаметно, чтобы не вызвать еще больший гнев нашего истязателя. Да, его боялись все, и никто не смел ему перечить, никто, кроме одного. Этот нагловатый и отчаянный ученик, если ему бы приспичило, мог ляпнуть что угодно, и никакие побои на свете не могли его остановить.

                    — Это почему ты нас всех избил, а его и пальцем не тронул? – дерзко сказал он и кивнул в мою сторону.

                    В классе наступила мертвая тишина. Все остальные, позабыв про обиду и боль, уставились на нашего изверга, с нетерпением ожидая, что же будет дальше. У меня оборвалось сердце – я перепугался, что он сейчас встанет, подойдет и изобьет меня как следует. Но он спокойно сделал следующую затяжку, посмотрел на меня и без всякого гнева сказал:

                    — А ты что, не видел, как у него душа ушла в пятки? Да он ведь чуть не умер от страха, весь побледнел, посинел… Шлепни я его хоть разок, он тут же бы протянул ноги. А вдруг действительно так и случилось бы? А потом иди и отвечай за то, что этот сопляк отправился на тот свет… С него хватит и того, что было…

        Последние слова затонули во взрыве хохота. Смеялись все – и ученики, позабывшие про свои слезы, и он сам. Обидные шуточки сыпались на меня со всех сторон, но мне было на это просто наплевать. Самое главное было для меня то, что я сумел избежать того ужаса, который видел своими глазами. И это было для меня счастьем, самым настоящим счастьем! Оказывается, счастье – это еще и то, когда «учитель» не распускает руки и не бьет смертным боем своего ученика, пусть даже самого нерадивого…

         

*  *  *

 

                    Здание нашей школы состояло только из двух классных комнат, которых, конечно, не хватало для проведения занятий во всех семи классах. (Школа в нашей деревне была семилеткой, и с пятого класса в ней учились дети из соседней деревни, где была только начальная школа). И хотя мы учились в две смены, эти две комнаты все равно не могли вместить даже половины учащихся. Для этого руководство школы было вынуждено снимать комнаты и подходящие под классы помещения у сельчан, что жили рядом.

                    Обе классные комнаты, о которых идет речь, были смежными. Дверь школы находилась на уровне земли, и, открыв ее, прямо со двора можно было попасть в первую комнату. Ни лестниц, ни коридора даже в помине не было. Рядом начали было возводить фундамент и стены для нескольких других комнат, но война помешала закончить строительство, и в итоге успели соорудить только эти два класса, да и то наспех. До того ли было в те трудные годы, когда так остро ощущалась нехватка рабочих рук и строительных материалов?

                    Двор школы был довольно большой и буквально утопал в зелени. Не огражденный никаким забором, он был настоящей приманкой для скотины, которую держали наши сельчане. Очень часто туда забредали и часами паслись овцы, ягнята, телята, ослы, или длинноухие, как мы ласково их называли. Они щипали траву до тех пор, пока их не замечали учителя, которые тут же отсылали какого-нибудь ученика прогнать непрошеных гостей. А иногда, если им удавалось остаться незамеченными для зорких учительских глаз, мы сами, выходя на переменку во двор, прогоняли их подальше, причем делали это с большим удовольствием.

                    Класс, в котором занимались мы, был первым из смежных двух комнат. Школьным звонком служила старая соха, подвешенная на стене снаружи, а время звонка сверялось с единственными часами, которые были только у одного учителя. (А часы в то время были большой редкостью). Если он был в школе и не забывал следить за продолжительностью урока, то отсылал кого-нибудь из учеников ударить по этой сохе и тем самым известить о начале перемены. Мы шли, брали камень и запускали в эту соху, которая начинала звенеть так, что было слышно по всей округе. Но когда этого учителя не было в школе, другие учителя объявляли перемену, полагаясь только на свое собственное внутреннее ощущение времени. Забавно, но нередко получалось так, что у одного класса была перемена, а у другого в это же время урок еще продолжался.

        У нас был один учитель, который преподавал нам армянский язык. Свои уроки он вел в основном на армянском, хотя прекрасно владел и курдским, а на переменах общался с нами только по-курдски. Мы так привыкли к этому, что даже если он на уроке обращался к нам на курдском (что было довольно редко), мы по привычке отвечали ему по-армянски. Не знаю почему, но это его раздражало.

        — Я же к тебе по-курдски обращаюсь, чего ты мне по-армянски отвечаешь? – недовольно спрашивал он.

        А мы с глупым упрямством даже после этих замечаний продолжали твердить что-то на армянском (вот что называется «приучил»!), невольно выводя его тем самым из терпения, за что и получали от него обидные затрещины.

        А еще у него был свой особый метод обучения. Если он вызывал какого-нибудь ученика к доске, задавал ему вопрос и тот не мог на него ответить, он оставлял его стоять там же, у доски, и вызывал другого. А если тот, второй, давал правильный ответ, он приказывал ему ударить первого со всей силы. Но бывало и так, что и второй ученик не знал ответа, тогда он тоже оставался у доски, и вызывался третий, потом четвертый, пятый… И так очередь у доски могла вырасти до тех пор, пока очередной вызванный не давал правильного ответа. Вот тогда-то и начиналась та самая развязка: по приказу учителя ответивший верно по очереди влеплял всем затрещины – от первого до последнего.

        Конечно же, этим дело не заканчивалось: побитые затаивали обиду и очень скоро сводили с ним счеты во время перемены или при встрече где-нибудь в деревне. Вот поэтому многие ученики, которые учились хорошо, боялись на таких уроках правильно отвечать. Они предпочитали получать плохие оценки и увесистые тумаки от учителя, нежели быть жестоко избитыми своими же одноклассниками.

        Однажды во время очередного урока армянского языка учитель вызвал к доске одного ученика и поручил ему сделать разбор предложения. Вызванный был здоровенным смуглым детиной, которого боялись все в нашем классе. У него было еще трое братьев, таких же рослых и сильных. Они учились в нашей школе в разных классах, но чуть что – все, как один, готовы были расправиться с теми учениками, кто осмелился бы не угодить хоть одному из братьев. Учился он плохо (особенно хромали его знания по армянскому языку), но это не мешало ему командовать всем классом, а всем четверым – во всей школе.

        Как я уже сказал, он учился плохо и, конечно, не сумел справиться с заданием. Учитель внимательно оглядел весь класс и почему-то к доске вызвал именно меня. Наслышанный о его с братьями «подвигах», он меня предупредил:

        — Я знаю, ты справишься. Но не дай Бог тебе не ответить правильно, я тебе голову оторву! И тогда пеняй только на себя!..

        Я перепугался, потому что знал, что он не шутит. И про себя решил – будь что будет, но задание выполню как надо. Взяв в руки мел, я принялся за дело. Разобрав предложение без запинки, я положил мел на место и без разрешения учителя поспешил к своему месту, лелея в душе слабую надежду, что на этом все закончится. Но я ошибался. Приказав мне остановиться, учитель подошел ко мне, взял меня за ухо и отвел к доске, где стоял тот нерадивый ученик.

        — Ну, а теперь дай ему как следует, – сказал он и отпустил мое ухо.

        Я знал: не ударю – буду избит сам. Но с другой стороны, мне вовсе не хотелось, чтобы этот ученик стал моим врагом, и я решил ударить его несильно, чтобы он понял, что я просто вынужден это сделать. И я, делая вид, что размахиваюсь не на шутку, всего лишь легонько стукнул его.

        — Говорю тебе, врежь ему как следует, чтобы искры из глаз посыпались, – разозлившись, сказал учитель и снова скрутил мне ухо, – а не то вырву тебе ухо с корнем!

        Меня пронзила острая боль, и я решился. Развернувшись, я ударил того ученика по лицу с такой силой, что он еле удержался на ногах. И именно в эту секунду дверь нашего класса со скрипом открылась, и в ней показалась голова осла, с любопытством заглянувшего внутрь.

        — Ты смотри-ка! – покачал головой учитель и заулыбался. – Как будто почувствовал, что его товарища бьют, и поспешил прийти ему на помощь…

        Класс грохнул от смеха. От души смеялись все, кроме нас двоих – меня и того ученика. Мы продолжали понуро стоять у доски. До смеха ли было ему, сгоравшему от стыда и раскрасневшемуся как рак, и мне, боявшемуся его неминуемой жестокой расправы?

        Среди всеобщего веселья наш учитель, хохоча, обратился к тому бедолаге:

        — Послушай, скажи своему товарищу, пусть убирается подобру-поздорову, иначе этот (а «этим» был я) и ему врежет между ушей как следует…

        Грянул новый взрыв хохота. Ученики, держась за животы, покатывались со смеху. А сам учитель, не в силах совладать с собой, то и дело вытирал платком слезы…

        Короче, увидев, что веселье затянулось, он сам подошел к двери, прогнал осла и, вернувшись, позволил нам сесть на свои места.

        Я уныло поплелся к своей парте и с ужасом думал о том, что меня ждет на перемене. Я был уверен, что побоев не миновать, и поэтому сидел хмурый и подавленный.

        Наступила перемена, но я боялся выходить во двор и остался в классе. Вдруг ко мне подошел тот самый ученик и тихо сказал:

        — Я знаю, ты не хотел меня ударять, это все он. И поэтому не буду тебя трогать. С сегодняшнего дня ты мой друг, и если кто-то вздумает тебя обидеть, ты только скажи, и я расправлюсь с ним как следует.

        И действительно, с того самого дня мы стали близкими друзьями. И хотя особых врагов у меня не было, имея такого покровителя, я чувствовал себя намного свободнее и спокойнее.

        Эта история с ослом стала известна всей деревне. Что и говорить – все рассказывали ее друг другу и посмеивались. Но больше всего мне запомнились слова отца этого ученика, человека всеми уважаемого, почтенного и с изрядным чувством юмора:

        — Эх, а может, осел для того и пришел, чтобы хоть немного образумить учителя и втолковать ему, что так поступать нельзя… 

 

Художник Арыф Савынч.