МЕЛОДИЯ В УЩЕЛЬЕ

 

 

МЕЛОДИЯ В УЩЕЛЬЕ

 

  

          Авдал был лучшим музыкантом в деревне. Он замечательно играл на зурне и флейте и к тому же обладал прекрасным голосом. Без него не обходилось ни одно празднество не только в его деревне, но и во всей округе. За ним специально посылали, и Авдал, никому не отказывая, умудрялся везде поспеть.

                 — И что бы вы делали без нашего Авдала? – шутили его односельчане с очередными посланниками.

                 Авдал всегда был главным героем любого праздника и лучшим украшением говянда[1]. Он мог и играть, и танцевать, и петь. Нередко случалось так, что по просьбе односельчан он прерывал свою игру на зурне и становился в начало говянда. Вынув из кармана платок, он взмахивал им, запевал очередную веселую песню и с азартом пританцовывал, ведя за собой весь говянд. Он пел один и никогда при этом не пускал, чтобы кто-нибудь, как это принято при исполнении танцевальных песен, ему подпевал.

                 Под пение Авдала говянд совершал несколько кругов. Потом музыкант оставлял танцующих и вновь брал в руки зурну, продолжая наигрывать мотив только что прерванной песни. Его пальцы выводили мелодию так сладко и нежно, что присутствующим казалось, что песня и не обрывалась. Но всю утонченность и богатство курдской музыки можно было представить себе полностью, лишь прислушавшись к его игре на флейте. Закрыв глаза, он окунался в широкие просторы чудесной мелодии и плыл по ее волнам, увлекая за собой присутствующих. Тот праздник, на котором бывал Авдал, действительно превращался в праздник музыки, и ни один не был похож на другой ни своими напевами, ни нюансами.

                 Авдалу было около пятидесяти лет. Это был мужчина маленького роста, рябой, с замечательным чувством юмора и очень добрый. Душа его была так же чиста, как и его музыка. У него были большие черные глаза и такая же черная шевелюра без единого седого волоса. Его, конечно, нельзя было назвать красавцем, но хороший характер и музыкальный дар заставляли людей забывать о недостатках его внешности и делали Авдала в их глазах очень даже привлекательным и приятным. Он нравился многим молодым женщинам, но Авдал, чувствуя это, никогда не позволял себе лишнего, потому что был женат и ему не хотелось стать объектом лишних разговоров и сплетен.

                 Несмотря на то, что Авдал был человеком среднего возраста, его музыкальная душа всегда стремилась туда, где была молодежь. Обществу своих ровесников и людей постарше он всякий раз предпочитал молодые и веселые компании.

                 — Со стариками сидишь – стареешь, а с молодыми – молодеешь, – любил повторять он.

                 Ни один день в его жизни не обходился без музыки.  Даже зимой, в сезон временного затишья и отсутствия свадеб, он играл, сидя у себя дома. На звуки музыки туда стекалась молодежь, и Авдал, перемежая игру на зурне и флейте с пением, не переставал шутить с гостями, и его дом в такие часы всегда был наполнен смехом и весельем.

                 Стоило какому-нибудь парню выразить желание научиться играть, Авдал с радостью соглашался помочь. Он садился, велел ученику встать сзади, брал в руки зурну или флейту и просил кого-нибудь из присутствующих привязать длинной нитью каждый палец ученика поверх каждого его пальца. Когда все было готово, музыкант начинал играть, и привязанные пальцы новичка, двигаясь вместе с пальцами учителя, в точности повторяли все его движения. Авдал играл до тех пор, пока пальцы у парня не немели, и тогда он разрешал размотать нить и давал своему ученику немного отдохнуть. После этого Авдал давал ему в руки инструмент и говорил ему сыграть ту же мелодию. И пока тот играл, мастер один за другим указывал ему на промахи, объяснял, почему тот допустил ошибку, и заставлял наигрывать эту же мелодию снова и снова. Именно таким методом Авдал и обучил нескольких парней игре на зурне и флейте, но все равно – им было слишком далеко до мастерства учителя…

                 По вечерам, когда сельчане собирались у кого-нибудь в доме на посиделки, Авдал, направляясь туда, обязательно прихватывал с собой зурну или флейту, будучи уверенным в том, что его непременно попросят что-нибудь сыграть. И действительно, стоило хоть одному из собравшихся обратиться к нему с этой просьбой, Авдал не давал себя долго уговаривать и, достав из кармана инструмент, начинал играть.

                 Весной и летом Авдал собирал вокруг себя молодежь и вместе с ними направлялся в горы. Компания проводила там долгие часы, и издалека можно было услышать то звуки зурны, то флейты, то сильный и красивый голос самого Авдала. Устав петь, он обычно ложился прямо на траву и, глядя на безоблачное небо, говорил:

                 — А ведь музыка так же чиста и ясна, как это небо… И почему только у людей нет крыльев, как у птиц, чтобы свободно в нем парить? – и Авдал глубоко вздыхал, потом закрывал глаза и долго лежал неподвижно. – А знаете, – и Авдал, встрепенувшись, приподнимался на один локоть и продолжал. – Ведь музыка и пение лечат душу и гонят тоску и печаль прочь. Разве вы не почувствовали, что музыканты стареют поздно? Мне кажется, это из-за музыки. И для того, чтобы я быстро не состарился, сыграю-ка я сейчас для вас одну хорошую мелодию, – улыбнувшись, говорил он и брал в руки свою зурну.

                 Ее звуки раздавались в горах гулким эхом, и казалось, что музыка льется со всех сторон. Парни, не выдерживая, вскакивали и, взявшись за руки, начинали танцевать. Зурна Авдала была так хороша, что отсутствие дафа[2] даже не чувствовалось, и молодежь в упоении танцевала до позднего вечера. Возвращение же в деревню всегда выглядело одинаково: впереди шел Авдал, не переставая играть на зурне, а за ним тянулись все остальные – подуставшие, но очень довольные и оживленные.

                 Можно сказать, что музыка и пение помимо всего прочего были Авдалу и работой. Молодые парни пошустрее включили его в свою колхозную бригаду, но разве кто-то допустил бы, чтобы Авдал к чему-нибудь притронулся?

                 — Ты только пой и играй, а остальное уже не твое дело, – говорили они ему по дороге в поле.

        — Вы думаете, вы останетесь внакладе? – усмехаясь, говорил им Авдал. – Нет, мои дорогие. И вам будет выгодно, и мне…

                 И обе стороны принимались за дело. Под музыку Авдала, под его чудный голос молодые ребята так быстро и с таким азартом собирали скошенное и высушенное сено, что никто не чувствовал никакой усталости.

                 Наставало время обеда, и после того, как все подкрепились, Авдал доставал свою флейту и, улыбнувшись, поворачивался к своей бригаде:

                 — А это я сыграю вам для души, – и, бросив в сторону лукавый взгляд, небрежно ронял: – И что бы вы без меня делали?

                 — А что бы ты делал без нас? – тут же парировал один из молодых, и все кругом заливались от смеха.

        — Что правда, то правда, – смеясь со всеми, говорил Авдал. – И я без вас не могу, и вы без меня не можете.

        Вечером, закончив работу, дружная компания в сопровождении музыки возвращалась в деревню. По их веселым лицам невозможно было догадаться, что эти люди весь день провели в поле, под палящим солнцем и за тяжелой работой. Все выглядели бодро и в прекрасном настроении, но самым довольным выглядел Авдал. Его душа, плененная музыкой, отрывалась от земных невзгод и, как волшебная птица, взмывала в чистое небо над горной деревней и свободно в нем парила.

        Работу Авдала по хозяйству тоже нередко брала на себя деревенская молодежь. Увидев его за каким-нибудь занятием (пахотой, севом, прополкой картофеля, косьбой или сбором сена), они спешили к нему, отводили в сторону, усаживали и, попросив его сыграть или спеть им что-нибудь, продолжали начатую им работу с большим усердием.

        Авдал был украшением деревни. Его любили и уважали все – от мала до велика, а он, влюбленный в свою музыку, в свою деревню и особенно в молодое ее поколение, не мыслил без них себе жизни.

         

*  *  *

 

        У Авдала был единственный сын – худой болезненный мальчик. Едва достигнув подросткового возраста, он тяжело заболел, и к каким только докторам ни водил сына Авдал, сколько бы ни укладывал мальчика в больницы – все равно: ребенок с каждым днем угасал на глазах. Через некоторое время мальчик умер.

        Смерть сына стала для Авдала тяжелейшим ударом. Он метался по дому с горькими вздохами и стонами, убивался и не находил себе места.

        На похоронах было полно народу – пришли не только все односельчане Авдала, но и очень многие из соседних деревень. Его знали и уважали все, и вся округа, узнав о постигшем его горе, спешила выразить свое сочувствие.

        Мальчика похоронили с соблюдением всех обрядов. Но поток людей к дому Авдала не прекращался: еще очень многие продолжали приходить с соболезнованиями даже спустя некоторое время после похорон.

        Со смертью мальчика Авдала словно подменили. Это был уже совсем другой человек – нелюдимый, хмурый и подавленный. Он сторонился даже молодежи, без которой раньше себя не мыслил. Но все хорошо понимали его душевное состояние и надеялись, что нужно время и только время, чтобы эта рана могла затянуться.

         

*  *  *

 

        Было начало лета. Горы вокруг деревни преобразились и превратились в великолепное зрелище: устланные густым зеленым покровом, местами они пестрели яркими красками диких цветов. Молодежь с утра до вечера пропадала в поле, девочки и девушки собирали съедобные травы, а пастухи, присматривая за стадом, наигрывали на своих флейтах и свирелях красивые и нежные мелодии. Отовсюду слышалось щебетание птиц, которое, смешиваясь со звуками музыки, шумом травы и звонкими задорными голосами, превратилось в чудесную симфонию и настоящий гимн изумительной по своей красоте природе.

        Трудно было усидеть дома, когда вокруг было такое великолепие. И Авдал, выйдя за порог, оглядел задумчивым взглядом цветущие луга, посмотрел на эту манящую красоту и, не выдержав, направился в сторону Черной горы. Он шел медленно, оглядываясь вокруг взглядом, истосковавшимся по ярким и живописным краскам ожившей природы, и не мог насмотреться. Скрывшись из виду за горным склоном, он спустился в ущелье и дошел до поляны, больше похожей на большой пестрый ковер, сотканный из тысячи разноцветных нитей. Авдал присел на траву, снял шапку, со вздохом прилег, прикрыв от солнца глаза рукой, и посмотрел на чистое, ясное небо.

        Авдала, направляющегося в сторону гор, заметили несколько молодых ребят, слонявшихся без дела на краю деревни. Они удивленно переглянулись, и один из них, самый любопытный, тут же выпалил:

        — Может, пошел в соседнюю деревню?

        Остальные в ответ лишь пожали плечами и промолчали.

        — Давайте дождемся и посмотрим, когда он вернется, – не унимался он, и все согласились.

        Усевшись поудобнее, компания принялась о чем-то болтать, не переставая при этом посматривать в сторону, куда недавно ушел Авдал. Но время шло, а тот все не показывался, и парни понемногу начали терять терпение.

        — Куда он подевался? Может, он прошел по оврагу и вышел с другой стороны? – предположил один из них.

        — Зачем ему овраг? Там одни голые скалы.

        — Не скажи, – покачав головой, сказал другой паренек, черненький и невысокий. – В этом году на тех голых скалах такая зелень выросла… Аж до самых верхушек…

        Так, за разговорами и предположениями молодежь коротала время, но ожидание затянулось настолько, что терпение потеряли даже самые стойкие. Солнце уже заходило за горизонт, как вдруг наконец показался Авдал. С шапкой в руках и высоко поднятой головой, он шел быстро и уверенно, но показавшаяся вдалеке деревня словно вернула Авдала к реальности: он весь сник, и у него сразу потух взгляд. Растерянно надев шапку, он опустил голову, сбавил шаг и уныло побрел по направлению к своему дому.

        Не сводя с него взгляда, деревенские парни ждали, что же будет дальше, но ничего особенного не произошло: Авдал подошел к своему дому, присел на большой плоский камень у двери и, сняв шапку, вытер вспотевшее лицо. Жена на мгновение выглянула, увидела, что он вернулся, зашла домой, но через минуту вернулась с кружкой воды и с полотенцем. Авдал тщательно умылся и, вытирая лицо, зашел домой. За ним последовала и она.

        — И что он с утра до вечера делал на этой поляне? – удивился тот чернявый паренек.

        И опять все в недоумении пожали плечами – никто ничего не понимал, и все терялись в догадках. В парнях проснулся азарт: во что бы  то ни стало выяснить, куда и зачем ходит Авдал.

        Все сошлись на том, что за ним нужно проследить, и, как решили, так и сделали.

        Через несколько дней Авдал снова пошел к ущелью. И после того, как он опять скрылся из глаз, парни подошли поближе к ущелью и, спрятавшись в ложбине, стали ждать, что же будет дальше. Все было тихо, и только щебетание птиц и свирель пастуха нарушали эту тишину.

        Прошло немного времени, как парни услышали доносящийся откуда-то очень близко голос. Он звучал тихо, но показался им поразительно знакомым.

        — Это голос Авдала, – сказал тот невысокий парнишка.

        — Ты что, с ума сошел? – возмутился один из парней постарше. – Да разве Авдал со своим разбитым сердцем позволит себе такое?

        — Да и вообще – как можно петь, имея такое горе? – вмешался другой.

        — Ш-ш-ш… Послушайте, – и тот черненький юноша, невольно вытянув руку вперед, застыл, вслушиваясь в слабое звучание знакомого голоса.

        — Ну, раз ты включил свою антенну, то можно не сомневаться, что ты сразу определишь, чей это голос, – кто-то выпалил так бойко, что все покатились со смеху. Но тот смуглый парень не обращал ни на кого внимания и продолжал напряженно прислушиваться.

        Вдруг голос резко оборвался. Прождав довольно долго, компания так ничего и не услышала: кругом стояла полная тишина.

        — Да похороню я эту свою голову, если это не голос Авдала! – воскликнул чернявый, в сердцах ударив себя по колену. – Что я, голоса его не знаю, что ли?

        — И не жаль эту землю, чтобы она приняла твою пустую голову? – посмеиваясь, сказал один из парней и вызвал новый приступ всеобщего веселья. – Соображать надо! Как может убитый горем человек, похоронивший совсем недавно своего единственного сына, сидеть и распевать что-то!

        — Да что ты в этом понимаешь? – разозлился тот темненький юноша. – Кто-кто, но ты хоть молчи! У тебя ни слуха, ни мозгов нет! Ты даже не можешь различить пение соловья от рева осла! – и компания снова покатилась со смеху. – Забыл, сколько раз Авдал тебе говорил, что твой музыкальный слух никуда не годится?

        Они еще долго бы пререкались, если бы их не остановили парни постарше:

        — Да прекратите вы, хватит, сколько можно? Дайте послушать…

        Но кругом царила тишина, и вся компания напрасно прождала этот голос до самого вечера.

        После ухода Авдала все поднялись и тоже засобирались обратно.

        — И все-таки зря мы не подошли поближе, – покачав головой, сказал черненький парень.

        — А вдруг он нас заметил бы? Как бы мы стали оправдываться?

        — Придумали бы что-нибудь, – не унимался тот.

        — Вот к завтрашнему дню и придумаешь, – сказали ему остальные и договорились, что завтра снова пойдут за Авдалом и не спустят с него глаз ни на минуту.

        На следующий день вся группа, крадучись, приблизилась к тому месту, где был Авдал. Он лежал на спине и смотрел на небо. Потом вдруг резко встал, присел, оглянулся и, увидев, что никого рядом нет, тихо запел песню «Алыко, лао».

        — А когда я вам говорил, что это Авдал, вы мне не верили, – шепотом сказал тот смуглый всем остальным, и тут же кто-то его одернул:

        — Ш-ш-ш…

        Авдал пел и, отдавшись целиком пению и позабыв обо всем на свете, сам того не почувствовал, как повысил голос. Как много было в нем боли и горечи… Казалось, песня лилась не из уст Авдала, а из самого израненного сердца отца, потерявшего сына… Закончив петь, он глубоко вздохнул и снова улегся на траву.

        Парни окаменели на месте. Потрясенные услышанным, они подавленно молчали, и никто из них не осмеливался нарушить тишину.

        Авдал еще долгое время лежал неподвижно, глядя на чистое небо. Потом встал и достал из-за пазухи флейту. Смочив наконечник слюной, он пару раз в него дунул и, насадив на корпус флейты, поднес ее к губам. Грустная мелодия разлилась повсюду, и, казалось, что даже птицы перестали щебетать, чтобы прислушаться к этому печальному напеву. Еще никогда в жизни Авдал не играл с такой скорбью, как в этот раз. Мелодия была полна боли, горести и тоски. В ней чувствовался страх перед смертью, но он был где-то очень далеко и никак не мог тягаться с силой музыки. Благозвучие и гармония оттеснили смерть и победили ее.

        Мотив сменился, и теперь Авдал играл уже другую мелодию, полную горькой досады. Казалось, музыкант роптал на свою же музыку и не мог ей простить того, что она так и не сумела помешать смерти и оказалась бессильной, позволив предать холодной земле его единственного сына. Ропот и жалоба смешались и вступили друг с другом в схватку.

        Молодые парни стояли как вкопанные. Они боялись сдвинуться с места, чтобы никакой случайный и посторонний звук не нарушил гармонию льющейся со всех сторон мелодии. Благодаря ей заговорили горести и печали Авдала, да и всё вокруг заговорило и дышало голосом музыки – горы, ущелье, поля и цветы. Это играл не Авдал, а его огромная душевная боль, вырвавшаяся наружу. И вырвалась она с помощью музыки, и только она могла бы помочь музыканту одолеть эти горести и печали. Авдал, убитый смертью сына, позабыл обо всем на свете кроме своего израненного сердца, которое мог вылечить только звуками музыки и особенно грустной мелодией флейты. Авдал играл и хотел побороть тоску и скорбь, но они еще выше поднимали голову. Он играл долго, вливая в мелодию всё новые и новые напевы, но сердце не успокаивалось. Разозлившись, он отложил флейту и достал зурну. Ее резкое звучание мгновенно раздалось эхом в горах, отскакивая от одной скалы к другой. Мелодия была нечеткая и размытая. Авдал пару раз смешал напевы, и было видно, что у не игравшего долгое время музыканта пальцы не слушались, путались и разучились виртуозно, как это было раньше, исполнять любую мелодию. Он играл, играл и никак не мог остановиться…

        Парни, не выдержав, невольно поднялись и устремились туда, откуда доносилась игра Авдала.

        Авдал же потерял чувство реальности. Был только он и его зурна. Выпрямившись во весь рост, он играл с закрытыми глазами и подавался в такт мелодии то вперед, но назад, и ему казалось, что он снова на свадьбе и снова играет для танцующих. Находясь во власти музыки, он не услышал, как на поляне недалеко от него оказались молодые ребята. Авдал продолжал играть, сменяя мелодию одну за другой, и каждая из них теперь уже звучала ясно и отчетливо.

        Парни стояли, не двигаясь, и лишь молча и удивленно переглядывались. Поведение Авдала казалось им настолько странным, что некоторые из них даже усомнились, не потерял ли он с горя рассудок? Но, прислушавшись к его игре, они сразу отмели свои подозрения. Перед ними был прежний Авдал со всем своим замечательным искусством исполнения, тот самый и всем так хорошо знакомый мастер, пальцы которого легко и свободно говорили со своим инструментом и извлекали из него волшебные и чарующие звуки.

        Наконец мелодия оборвалась. Уставший Авдал присел и, невольно оглянувшись, только тогда заметил стоявших недалеко парней. Он вздрогнул, весь сжался и сконфуженно заглянул им в глаза.

        Парни молча подошли к нему, а он, опустив голову, смущенно теребил в руках стебелек. Не проронив ни слова, все уселись вокруг него. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы заметить, как сильно изменился Авдал за последнее время: потухший взгляд, скорбная сутулость и побелевшие от седины виски. Он выглядел уставшим и постаревшим.

        Некоторое время все молчали.

        — Будь оно неладно… Никак не мог сдержаться, – виновато проговорил Авдал. – Пальцы так и просились играть… Я не выдержал.

        Никто ничего не ответил. Парни молча поднялись и, опустив головы, медленно побрели обратно.

        … Осенью звуки зурны Авдала вновь раздались в деревне. Там справляли очередную свадьбу, и он, как раньше, снова был главным героем этого праздника…