Например, врагу могли простить совершенное им убийство. Это происходило в том случае, если убийца вместе со своим кинжалом (или другим оружием, с помощью которого было совершено убийство) и саваном шел в дом убитого им мужчины и говорил его родным:

        — Я ваш пленник. Вот кинжал, а вот мой саван. Или убейте меня, или простите мне его кровь.

        Обычай был таков, что родственники убитого никогда в своем доме не трогали своего врага. Если они не прощали его, то просто выгоняли из дома. Такое, конечно, случалось очень редко, потому что этот вопрос решался заранее и посредникам прямо говорили – будут ли они прощать или нет. Бывали случаи, когда близкий родственник отказывался взять выкуп за пролитую кровь и говорил посредникам:

        — Пусть приходит, я его прощу.

        И когда тот приходил, этот родственник накидывал ему на шею принесенный саван, отводил на кладбище, там убийца трижды обходил могилу убитого им человека, и только тогда ему говорили:

        — Иди, ты свободен во имя Господа.

        Но не каждый курд был способен на такое унижение, и многие предпочитали умереть, чем согласиться на это и так уронить свое достоинство как в своих, так и в чужих глазах. В основном месть завершалась аналогичным образом, то есть кровь за кровь. После того как убивали кого-нибудь из вражеского рода, шли на кладбище, припадали к изголовью могилы своего убитого и трижды громко восклицали:

        — Да будет душе твоей известно, мы не оставили тебя неотомщенным, мы отомстили за тебя своими собственными руками!

        Часто бывало и так, что оба враждующих в Члкани рода снова сходились в бою, и остальные сельчане, понимая, что разнять их и остановить побоище просто невозможно, приводили к месту драки женщин деревни почтенного возраста. Эти женщины срывали со своей головы платки, бросали их на землю между дерущимися и громко восклицали:

        — Наши платки к вашим ногам, остановитесь, ради Бога!

        Еще не было такого, чтобы после этого драка не прекратилась. Оба рода немедля отступали, их вожди осаживали своих молодых и горячих парней, и всё разом успокаивалось, словно ничего и не было. Это тоже был один из тех курдских обычаев (уважение к женскому головному платку), который свято сохранялся и почитался…

* * *

                 Со дня смерти Кало прошло несколько лет. Так уж вышло, что все семьи из этого рода, которые жили в Члкани, по разным причинам покинули ее и переселились в другие места. Из всего рода в деревне осталась только семья Амо. Сам хозяин дома был уже немолод и к тому времени успел женить двух своих сыновей – старшего Салыха и среднего Сайдо. Теперь Хале была уже не одна: ей в хозяйстве помогали две невестки – Назе и Зине.

        Неженатым оставался только младший сын Кярам – высокий, широкоплечий парень, черноглазый и кучерявый, в которого были влюблены многие девушки в деревне. Стоило им встретиться с красивым юношей взглядом, как они краснели, терялись и не знали, куда девать глаза.

        Среди всех деревенских девушек особенно выделялась одна – красавица по имени Филе. Рыжеволосая и белокожая, она нравилась очень многим парням, но Филе никого не замечала. Никого, кроме Кярама, на которого она иногда незаметно поглядывала внимательным и мягким взглядом. Оба они были из разных родов, но это, впрочем, не мешало молодым людям испытывать друг к другу сильные чувства. Даже будучи в компании своих сверстников, у многих на виду, он и она пользовались каждым удобным случаем и старались как можно чаще оказываться рядом. И девушки, и парни догадывались, что между Кярамом и Филе что-то происходит, но разговоров в деревне пока не было, потому что еще ни разу никто их не видел вместе.

        Но однажды Кярам и Филе все же встретились, и на этот раз наедине. Филе была в поле и заметила Кярама только тогда, когда он оказался совсем близко. Парень шагнул вперед и перегородил ей дорогу.

        — До каких пор мы вот так и будем смотреть друг на друга издали? Ты ведь знаешь, я тебя люблю. Да и ты сама ко мне не равнодушна – я же вижу. Так это или нет? – сказал Кярам, глядя девушке прямо в глаза.

        Филе в смущении опустила голову и ничего не ответила.

        — Ну, скажи что-нибудь, не молчи, — Кярам не отрывал от девушки внимательного взгляда.

        Филе помолчала еще немного и тихо прошептала:

        — А что сказать…

        — Ну, если ничего не хочешь говорить, тогда давай хоть платками обменяемся.

        (А в те времена у курдов было так принято: если парень и девушка обменивались своими платками, то они считались парой возлюбленных).

        Кярам достал свой платок и протянул его девушке. Филе замялась и явно не торопилась взять его.

        — Ты что, не хочешь брать мой платок? – спросил Кярам.

        Филе еще больше смутилась и еле слышно сказала:

        — Нет, почему же, хочу, — и, протянув руку, взяла платок.

        — Ну, а теперь ты. Давай свой платок, — с некоторым облегчением в голосе сказал Кярам, но при этом все так же пристально продолжал смотреть на смущенную красавицу.

        Филе не знала куда девать глаза.

        — У меня сейчас нет платка, — прошептала она.

        — Не ври, он у тебя с собой. Но если не хочешь – не давай, — негромко сказал Кярам, но с такой обидой, что девушке стало не по себе.

        Филе смешалась, покраснела, потом медленно и нерешительно достала из-за пояса платок и протянула его парню.

        … Тем временем две девушки из той же деревни, спрятавшись чуть дальше в густой траве, с любопытством наблюдали за всем тем, что происходило между Кярамом и Филе. К слову сказать, им обеим тоже очень нравился молодой парень, но он никогда не обращал на них никакого внимания. Вот почему, подгоняемые собственным уязвленным самолюбием, они поспешили в деревню и, не теряя времени, быстро растрезвонили о том, что Кярам и Филе обменялись платками, а заодно и приврали, добавив много чего того, чего и в помине не было.

        О случившемся очень скоро узнала вся деревня, но, как это ни странно, слухи не дошли только до семьи Амо. Семья же Филе со дня на день ждала, что Амо придет свататься, но бесполезно – от тех было ни слуху ни духу. Отец Филе Надоʹ знал обо всех разговорах и сплетнях – несколько раз сельчане в его присутствии как бы невзначай касались этой темы и даже делали недвусмысленные намеки. Все это доставляло Надо немалую душевную боль. Он сердился, переживал, не находил себе места, но не хотел делать ничего такого, что могло бы вызвать еще большие сплетни. Как отец, у которого дочь была на выданье, он от всей души желал, чтобы этот вопрос был решен без лишнего шума и разговоров, и поэтому терпеливо ждал прихода Амо. Но тот, будучи в неведении, никуда не торопился.

        Прошло несколько месяцев. Наступила зима. Снега выпало так много, что около каждого дома выросли громадные сугробы. В тот день Надо по какому-то делу вышел из дома и пошел в центр деревни. Один из сельчан, с кем у Надо по пути завязался разговор, не удержался и без особых церемоний, довольно открыто стал намекать на те сплетни, которые крутились в деревне насчет его дочери. Надо ничего не ответил и в гневе вернулся домой. Позвав дочь, он влепил ей несколько увесистых затрещин, но подбежала жена, вмешалась и еле вырвала дочь из рук обезумевшего от ярости мужа. Надо присел, отдышался, немного успокоился и, поразмыслив, решил позвать людей из своего рода и посоветоваться с ними. Так и сделал. (Род, к которому он принадлежал, был самый большой в деревне). Очень скоро мужчины этого рода были уже в доме Надо.

        — Уважаемые присутствующие, сегодня я собрал вас здесь по одному вопросу и хочу спросить у  вас совета, — начал хозяин дома.

        — Мы слушаем тебя, брат Надо, — сказали в ответ несколько человек.

        — Вы, наверное, уже слышали и не раз, что сын Амо гуляет с моей нерадивой дочерью. Об этом в деревне болтают вот уже несколько месяцев, причем болтают всякое. Я против Кярама ничего не имею, он парень хороший. Но семья Амо молчит, ничего не предпринимает. Скажите, как мне быть? Это же позор, если о девушке из нашего рода говорится такое! Моя семья от стыда не знает куда деваться! Лишний раз боимся показаться в деревне, а не успеешь выйти, как некоторые недоброжелатели тут же начинают кормить тебя намеками. Так нельзя, братья, этот вопрос должен быть решен. Парень и девушка полюбили друг друга, и там ничего такого нет. Ну, так пусть семья Амо как полагается придет и сосватает девушку. Но они почему-то этого не делают, и мы не можем дальше терпеть этот позор! Погляди-ка на них: одна-одинешенька семья из их рода в деревне, а нас ни за что не считает и знай себе гнет свое! Я считаю, что так больше не может продолжаться. А вы что мне скажете?

        — А что нам тебе сказать, брат? Видно, ты прав: семья Амо действительно нас ни во что не ставит, вот и играет с нашей честью и нашим именем. По мне бы, так я их быстро бы вразумил! – в запальчивости сказал Каро.

        — Так нельзя, — вмешался мужчина средних лет. – Если они не идут свататься, тогда пусть сама девчонка идет в дом Амо и остаётся там как жена Кярама (bira here serda rûnê). Сколько можно терпеть такое унизительное положение? Послушайте меня, и так будет лучше всего: пусть девчонка идет туда сама и вынудит Кярама своим приходом взять ее в жены. Ну, а если из этого ничего не выйдет, тогда будем биться и посмотрим, кто кого. Нас много, а их мало.

        Разговор оживился. Из присутствующих высказались многие, но в конце все пришли к единому мнению, что этот вопрос лучше всего решить мирно, без драки и шума. А решение было одно: Филе должна идти, и Кярам должен принять ее в качестве жены. Итак, все сошлись на том, чтобы это дело не откладывалось надолго и Филе на следующее же утро взяла бы узелок со своими вещами и шла туда.

        … В доме Амо все обычаи и традиции соблюдались очень и очень строго. Сыновья стеснялись при отце называть своих жен по имени и даже подходить к своим детям. Если кто-то держал своего ребенка на руках и стоило в тот момент зайти отцу, то сын сразу же оставлял свое дитя и спешил отойти чуть дальше. Завтракать, обедать и ужинать в этой традиционной семье было принято порознь: отдельно – отец с сыновьями и отдельно – Хале с невестками. Однажды, когда мужчины обедали, Хале зашла в комнату и, остановившись, задержала на них взгляд. Амо, помолчав, посмотрел на жену и недовольно сказал:

        — Ты что, пришла считать наши куски?

        И с тех пор, когда мужчины сидели за столом, ни Хале, ни невестки ни разу не заходили в эту комнату, даже если было очень необходимо.

        В семье слово Амо было законом. Если он называл черное былым, все должны были с ним согласиться. Он терпеть не мог, если кто-то его вдруг перебивал или посмел бы его ослушаться. Все домашние – жена, сыновья, невестки – все его боялись, и никто не осмеливался ему перечить. Но насколько строг был по характеру Амо, настолько был добрым, правдивым и справедливым. Члены семьи знали это и никогда на него не обижались, как бы резко ни звучали подчас его слова.

        … Был полдень. Хале разожгла тандур и готовила обед. Невестки  Назе и Зине были рядом и помогали ей.

        Зимой в деревне, как известно, работы вне дома почти нет никакой. Скотина была напоена, других дел на тот момент не было, и поэтому Амо и все трое сыновей сидели в одаʹ и о чем-то разговаривали. Вдруг дверь дома открылась, зашла Филе с узелком в руках и остановилась. Потом положила свой узелок на землю, подошла к стуну, что был рядом с тандуром, и обеими руками обняла его.

        — Ой, доченька, в чем дело, что случилось? – удивилась Хале.

        Филе ничего не ответила и лишь опустила голову. Хале, конечно же, знала, что у курдов есть такой обычай: если девушка поступает таким образом, то это означает только одно – она пришла к тому, кто в этом доме холост, и хочет остаться в качестве его жены. Хале удивленно смотрела на Филе, и не одна она: невестки, побросав свои дела, тоже уставились на странную гостью.

        — Доченька, а между тобой и Кярамом что-то есть? – спросила у девушки Хале.

 1  2  3  4  5