Но весной и летом, когда молока было много, Хинар взбивала его уже в деревянной маслобойке. В кладовой за потолочные бревна подвязывала две веревки, оба конца завязывала узлами, затем с обеих сторон просовывала маслобойку в эти узлы, крепко затягивала их, и маслобойка принимала в воздухе строго горизонтальное положение. Залив туда мацони, она закрывала отверстие и вдвоем с дочерью принимались ее взбивать. Пахта, полученная из деревянной маслобойки, была не такой вкусной, и ее иногда пили вместо воды. Бывало и так, что после недолгого взбивания набиралось довольно много пахты, и тогда она оставляла ее прокиснуть, потом наливала в большую кастрюлю, ставила ее на разогретый тандур и кипятила, чтобы пахта свернулась. После этого клала эту массу в мешочек побольше и ставила на большой плоский камень у входной двери, пока не вытечет сыворотка. Затем придавливала этот мешочек с почти готовым кислым творогом (торак) еще одним плоским камнем, специально предназначенным для такого пресса. Это нужно было для того, чтобы вся влага вышла полностью и кислый творог хорошо просох. Далее туда добавлялся хорошо промытый и измельченный дикий чеснок, но только в том случае, когда из творога не собирались делать шарики (кашк) – чеснок портил вкус будущего блюда. А шарики скатывались небольшими, их укладывали на плетеные корзины и оставляли под солнцем до тех пор, пока они не затвердевали. Потом Хинар складывала их в отдельный мешочек и оставляла до зимы. Если хозяйка решала приготовить пшенную кашу с этими шариками из кислого творога и топленым маслом, то за день до этого доставала их и клала в воду, чтобы они размякли. Затем прямо в этой же воде принималась разминать руками уже мягкие шарики и делала так до тех пор, пока они полностью не растворялись. Эту пахту клала в посуду и ставила на стол рядом с глиняным горшком, где была уже готовая каша. Потом растапливала в отдельной посуде масло и тоже ставила на стол. Когда мужчины садились обедать, она каждому наполняла тарелку кашей, в центре делала ложкой небольшое углубление, наливала туда сперва пахту из творожных шариков, а сверху поливала топленым маслом. Бывало и так, что мужчины предпочитали сами добавлять в кашу пахту и масло по своему вкусу – кому как нравилось. Эта пшенная каша с шариками из кислого творога и заправленная топленым маслом была самым любимым и лакомым блюдом в семье Худо.

        Остальную часть кислого творога она смешивала с зеленью и утрамбовывала в ведра. А взбитое масло хранилось в кувшинах и, постоянно пополняясь, оставалось там аж до начала осени. Когда наступали холода, она растапливала это масло и заливала его по кувшинам. Хинар была хорошей и умелой хозяйкой. Приготовленные ею творог и сыр были так вкусны, что пальчики оближешь. Особенно аппетитны они были зимой с только что испеченным пшеничным хлебом. Мужчины заворачивали сыр в горячий хлеб, от тепла которого сыр начинал плавиться как масло, и этот бутерброд был невероятно вкусен.

        В кладовой хранились также мешки с мукой, взгроможденные друг на друга. Мешки же с толченым и молотым пшеном стояли отдельно. Корыто, куда складывали готовый хлеб, клали на мешки с мукой и покрывали скатертью. Хинар пекла хлеб каждый день, и поэтому он никогда не черствел.

        Другая дверь вела в хлев. Он был разделен бревнами на две части: в одной были коровы, в другой – овцы. Афыр[4] для коров располагался вдоль стены и был сделан из камня, у овец же афыр был деревянный. Когда овец выгоняли пастись, афыр переворачивали и ставили к стенке, чтобы ночью овцы не угодили в него и не издохли. В обеих частях хлева световое окошко было застлано прутьями наподобие решетки, чтобы дикие животные не могли сверху попасть внутрь. Загон для ягнят располагался отдельно, и в него можно было попасть через ту часть хлева, где держали овец.

        Рядом с домом было довольно широкое ровное пространство. Его очистили, вспахали и превратили в поле. Поблизости разбили огород. Вода источника достигала и поля, и огорода. Около хлева выстроили три стены, сделали навес, и это было местом для хранения инструментов, правда, без двери. Плуг, молотильную доску, ярмо прислонили к стене, косу зацепили за перекладину под потолком, а грабли, вилы, деревянные и обычные лопаты положили в угол. Как говорится, хозяин дома был человеком запасливым, он ни в чем не испытывал нужды, все, что было необходимо, в свое время было добыто и собрано.

        И вот так семья Худо в полном одиночестве, вдалеке от людей жила в этом диком лесу. Конечно, были и сложности, и немалые трудности, но они преодолевали их и жили как могли. Однако самой большой проблемой, с которой невозможно было справиться, была тоска. Худо и его семья тосковали по людям, по своему народу, по своим родным, но от страха перед турецкими властями они не могли вернуться обратно и воссоединиться со своими близкими.

        — Пока нам и здесь неплохо, — когда заходила об этом речь, говорил Худо своим домочадцам, — а там посмотрим, что будет. Бог велик, и, конечно, он нам поможет.

        Шли дни, месяцы, годы, но ничего не менялось и все оставалось по-прежнему. Худо тоже понимал, что сыновья его взрослеют и подходит время их женитьбы, а для этого нужно идти в свой народ и искать для них невест. Дочь тоже подрастает, и ей также скоро надо выходить замуж. Один, в этом лесу, он не может ничего достичь. Возвратиться обратно он, конечно, не мог. Но что тогда оставалось делать? Как быть? Он и сам не знал ответа на этот вопрос и все откладывал его решение на потом, словно чувствуя сердцем, что рано или поздно Бог отворит ворота добру. Ни жена, ни сыновья ни на что не жаловались и не роптали, потому что знали – все напрасно, все равно Худо не может вернуться обратно. А есть ли поблизости такие деревни, где жил бы их народ, они тоже не знали, и в полной неопределенности и неосведомленности семья продолжала плыть по течению и жила, как могла.

        Когда домашней работы было много, Хинар расстраивалась и говорила в сердцах мужу:

        — Хоть бы невестка была со мною рядом и немного ослабила мои заботы. В этом лесу я с утра до вечера одна и от молчания уже схожу с ума! Вас, слава Богу, еще трое, вы хоть можете общаться между собой, разговаривать о чем-то. А что мне, несчастной, делать? Боже, за что ты так нас наказал? Что за судьба такая?

        — Разве ты одна? – отвечал ей Худо. – С тобой, слава Богу, Севе рядом.

        — Э, Севе ребенок.

        — Ну, что теперь поделаешь, так уж случилось. Ты сама лучше меня знаешь, что и как было. Разве я был виноват?

        — Кто говорит, что ты виноват? Будь прокляты те, кто вынудил нас уехать и оторвал нас от своих!

        Время от времени такие разговоры нет-нет да и возникали, и если жена чаще обычного поднимала этот вопрос, Худо начинал сердиться:

        — Ради Бога, что ты хочешь сказать? Может, ты хочешь, чтобы мы вернулись обратно? Разве ты не знаешь, что нас там ждет, если мы так и сделаем? Ведь турки нас всех прикончат.

        — Никто не говорит тебе возвращаться. Я сама знаю, что этого делать нельзя. Но и так тоже не годится. Разве тебя не волнует, что твои сыновья уже взрослые и им нужно жениться? Или ты хочешь, чтобы они так и оставались неженатыми? Божий человек, так нельзя, мы не можем всю жизнь оставаться одни в этом диком лесу. Если так пойдет, мы все одичаем. Ради Бога, что-нибудь придумай!

        — Ну, что мне придумать? Все в руках Божьих. Как он захочет, так и будет.

        Так каждый раз и заканчивались подобные разговоры между мужем и женой. Они не приходили ни к какому решению, да и не смогли бы, даже если бы очень захотели. Сыновья никогда при этом не присутствовали и уж тем более не позволяли себе высказывать родителям какие-то свои жалобы, потому что знали, что те ни в чем не виноваты. Воспитанные в строгом духе, они стеснялись отца и матери и думали, что если вдруг заговорят на эту тему, то родители, не дай Бог, могут решить, что им хочется жениться, а это было бы для них равносильно большому позору. Как бы им ни было трудно, как бы они ни тосковали по людям, по общению со своими ровесниками, как бы ни тяготились одиночеством, они помалкивали и ждали решения отца. Отец сказал бы «умрите» — они умерли бы, сказал бы «живите» — они жили бы. Разве они посмели бы его ослушаться или перечить ему? Отцу виднее, и как он сочтет нужным, так пусть и делает. А от них требуется одно – слушаться родителей и смотреть за домом и имуществом.

        Но, конечно, когда сыновья оставались одни, они, не таясь друг от друга, делились своими переживаниями и мыслями. Несмотря на тоску по прежней жизни в их родной деревне, они тоже хорошо понимали, что обратной дороги нет. По их мнению, отец поступил как надо и, естественно, не мог после этого оставаться в деревне. Даже если бы они ушли в другую деревню, все равно – турецкие власти непременно нашли и перебили бы всю семью. Они осознавали, что путь в их прошлое закрыт для них раз и навсегда, и вместе с тем никакого выхода из этого тупика не видели. Сыновья были уверены только в том, что отец так не оставит, что он что-то предпримет, и ждали его решения. Но отец не торопился.

* * *

              В один из дней, как обычно, утром рано Худо и сыновья погнали пастись своих коров, овец и ягнят. Хинар и Севе остались дома одни.

        Время уже приближалось к полудню. Хинар закончила домашние дела, вышла в сени и, прислонившись спиной к стене, сидела и вязала носки из грубой шерсти, а Севе у тандура беззаботно играла в камушки. Время от времени поглядывая в приоткрытую входную дверь, Хинар вдруг заметила, как трое незнакомых мужчин вышли из леса и идут в сторону их дома. Она вскочила, забежала домой, сняла со стуна винтовку и, крепко сжимая ее в руках, выбежала во двор. Спрятавшись за стеной, Хинар не спускала глаз с незнакомцев и только тогда заметила пару волов, неторопливо вышагивающих перед ними. Все трое направлялись к дому. Хинар растерялась. Вот уж сколько лет они жили в этом лесу и до сих пор никогда ни с кем не сталкивались. Увидев волов, она немного успокоилась, положила приклад винтовки на землю и внимательно посмотрела на приближающихся мужчин. Она понимала, что плохие люди, идущие куда-то с дурными намерениями, не берут с собой волов. Нет, думала Хинар, это не разбойники и не бандиты, скорее всего, это путники, и кто знает, откуда они пришли и куда идут. Незнакомцы, в свою очередь, тоже ее заметили. Еще издали они увидели, как женщина в курдской одежде с ружьем в руках стоит у двери. Им тоже стало не по себе, и, привязав волов чуть дальше от дома, они подошли поближе, потом остановились и по-курдски поздоровались:

        — Добрый день, сестра.

_____________________________         

        [4] Афыр – кормушка для скота.

 1  2  3  4