ЖЕНИТЬБА  АЛО

         Ало был единственным ребенком в семье. Братьев и сестер у него не было, отец умер давно, и эта небольшая семья состояла только из него и старой матери. Ветхая комната и передняя часть сеней их старого дома жалко съежились и тесно прижались друг к другу, как какие-то два живых существа в морозную зиму в надежде согреться. В комнате была дверь, ведущая в сарай. Все их нехитрое хозяйство составляли несколько коз и собака по кличке Рнде[1]. Рядом с домом когда-то протекала речка, но она давным-давно пересохла, и никто не помнил, когда по ней в последний раз текла вода. Ало всю весну и все лето с утра до вечера отлеживался в этом высохшем русле и вставал только тогда, когда с пастбища возвращалось стадо и разбредалось по деревне. Он шел за своими козами, пригонял их домой, а мать Шени доила их, кипятила в тандуре молоко, заквашивала и получала из него маст[2].

         В комнате было четыре стуна[3]. Во время праздника Хдрнави[4] они рисовали мукой овец и пастухов на том стуне, который был ближе всего к тандуру. В первые дни нарисованные образы были довольно яркими, но постепенно из-за дыма и копоти от тандура они начинали блекнуть и превращаться в грязно-желтые расплывчатые рисунки. На тот же стун был подвешен мешочек, где хранились дрожжи, а рядом в стене была небольшая ниша, куда по вечерам ставили заправленный керосином светильник. Он горел до тех пор, пока мать и сын не ложились спать, и на потолке ниши время от времени образовывалась и свисала сажа в виде длинной сосульки. Они ее никогда не трогали, и эта черная сосулька могла провисеть там столько, пока в один день сама же под своей тяжестью не падала вниз.

         Шени, подоив своих коз, запускала их в общую для всей деревни отару овец, а сама приходила садилась рядом с сыном в то устье высохшей речки, где он любил лежать, и никто не знал, о чем они разговаривали, потому что никто к ним не ходил, да и они сами почти ни с кем не общались.

         Их комната находилась почти под землей, а точнее, три стены из четырех снаружи не были видны, потому что были на одном уровне с землей. Поэтому, когда Ало или Шени взбирались на потолочное перекрытие своего ветхого жилища, им не нужна была никакая лестница: прямо сбоку они могли легко подняться наверх. Только со стороны двери, которая смотрела на восток, была видна четвертая стена дома и стена сеней. В самих сенях дверей не было, и открытое пространство каждый вечер закрывали старой молотильной доской. Своих коз держали прямо в комнате, в одном из огороженных углов. Место же Рнде было в сенях, и ее никогда не привязывали. Зимой, когда выпадало много снега, в сенях его набивалось столько, что Ало с трудом мог приоткрыть изнутри дверь. Чтобы выйти во двор, ему приходилось сперва протаптывать по наметенному снегу несколько шагов, и только потом он мог выползти наружу. Выбравшись из снежного плена, Ало брал деревянную лопату и принимался тщательно расчищать занесенные снегом сени.

         В потолке комнаты было два окошка: одно обычное большое и дымоход. Большое окошко закрывали подходящим по размеру плоским куском дёрна, в центре которого делалось отверстие. Через это отверстие свет проникал внутрь. Летом его оставляли открытым, а зимой наполовину закрывали кизяком, оставив немного места для дневного света. В дымоход был засунут разбитый старый чан, и после того, как дым и копоть от тандура выходили наружу, его горлышко затыкали тряпкой.

         Ало был священнослужителем и не работал. Он занимался лишь тем, что отводил и пригонял коз, собирал для них корм и косил траву на крыше дома и вокруг него. А еще раз в год он ходил к своим мридам[5], собирал пожертвования и тем и обходился. Кто бы сколько ни дал, он брал смиренно, никогда не говорил, что мало, благословлял и уходил. Ало не знал никаких религиозных гимнов и песнопений. И, несмотря на то, что он считался не слишком рьяным духовным лицом, сельчане все равно относились к нему с уважением за спокойный и сдержанный нрав. Вот почему, если в деревне кто-то умирал, никого больше не звали, а посылали за Ало. Он обмывал покойника, предавал его земле, и родня умершего и другие сельчане давали ему за это все, что полагалось. Когда исполнялось семь дней со дня смерти, устраивались поминки, снова звали Ало и давали ему одежду усопшего. Все, во что он был одет, в основном была одежда умерших. Так же было и у его матери Шени. Правда, она была очень языкастой и сварливой женщиной, но сельчане во имя очага и их духовного статуса предпочитали помалкивать и не связываться с ней, что бы она ни говорила. Если вдруг она затевала с соседями ссору, они говорили ей «будь ты проклята» и спешили поскорее уйти прочь.

         Пастухи за выпас их коз и козлят плату с Ало не брали. У него был небольшой участок земли прямо перед домом, где он сажал овес, а за домом огород, где росла картошка. Когда подходила их очередь поливать свой огород, Ало с лопатой возился у грядок, а Шени шла к истоку и, усевшись поудобнее, сторожила, чтобы деревенские ребятишки не перекрыли им воду. Она знала, что никто не станет этого делать, знала, но все равно шла. Ну, такой уж у нее был характер – слишком недоверчивый и подозрительный.

         Их топливом был кизяк, и до поздней осени Шени занималась его заготовкой. Каждый день она направлялась за деревню, в те места, где в середине дня отдыхал крупный рогатый скот, и собирала кизяк, приносила его домой, потом складывала всё пирамидой у стены недалеко от входа в сени[6]. Эта куча оставалась на воздухе до тех пор, пока кизяк не высыхал окончательно, и до начала сезона дождей его убирали в сарай и складывали в одну сторону, а в другую сторону клали заготовленный корм для коз.

         В сарае были чаны с маслом, бурдюки с сыром и кислым творогом, несколько мешков муки и картофель, который хранили в выкопанной для этого яме. Поздней осенью Ало вместе с несколькими односельчанами на арбе ездили в соседнюю армянскую деревню и закупали там овощи. Те покупали капусту, но Ало, как священнослужитель, не имел права есть этот овощ и поэтому ограничивался тем, что брал черную свеклу и морковь. Привезя это домой, он зарывал все в землю рядом с ямой, где хранил картошку, и овощи надолго оставались свежими. Каждую осень, когда Ало шел к своим мридам собирать пожертвования, он также делал закупки для дома. Кайси[7], рис, шпат, которые привозил Ало, Шени также хранила в сарае. Туда вела такая ветхая деревянная дверь, что ее скрип был слышен даже издалека, а дверные петли настолько прохудились, что от них осталась только половина.

         Из соседей никто к ним не ходил кроме Аслик. Шени не нравились ее приходы, но Аслик была очень упрямой и бесцеремонной. К слову сказать, нуждающейся ее никак нельзя было назвать: у нее было всё и даже с избытком. Но такой уж у нее был характер – настоящей попрошайки и охотницы за дармовщиной. Во время полдника она давала средней дочери в руки миску и посылала к соседям. «Мама сказала, пошлите мою долю из того, что сегодня приготовили», — говорила девочка и протягивала миску хозяйке дома. Как-то раз кто-то из соседей стирал белье. Большая кастрюля, полная воды, стояла на тандуре и кипела. Дочь Аслик, как всегда, с миской в руках зашла в дом. « — Мама сказала, пошлите мою долю из того, что сегодня приготовили», — сказала она и, прислонившись к стуну, протянула хозяйке свою миску. А хозяин в тот момент был дома. Быстро подойдя к девчонке, он взял у нее из рук миску, зачерпнул в нее кипящую воду из кастрюли, вернул ей эту миску и сказал: « — Вот что сегодня мы приготовили! А это доля твоей мамы».

         В характере Аслик была еще одна черта – она была очень завистлива и никому не желала добра. Если какая-то семья покупала себе что-то новое и она узнавала об этом, то не могла ночью уснуть. Она спешила в тот дом, просила показать ей обновку и непременно находила в ней какой-нибудь недостаток и делала так, что хозяева расстраивались и разочаровывались в своей покупке. И когда видела, что в их душу закралось сомнение, у нее поднималось настроение и от злорадства начинали блестеть глаза.

         Если погода была хорошая, Аслик с утра до вечера сидела на крыше своего дома и зорко следила за всем, что творилось вокруг: у кого из дымохода идет дым, кто что принес домой, кто к кому пошел, у кого что есть во дворе… Она была завистлива до такой степени, что, даже увидев, как коровы или овцы забрели на соседское поле или же взобрались на стог сена, никогда не давала знать об этом хозяевам, не говоря уже о том, чтобы самой спуститься и прогнать оттуда животных.

         Аслик была единственной из всех женщин деревни, кто ходил к Шени домой. Шени не любила ее и никогда не заглядывала к ней даже на минутку. Таков был ее характер: она ни к кому не ходила да и не желала, чтобы кто-нибудь заходил к ней.

         Но как бы Шени ни чуралась общества Аслик, совсем держаться в стороне не получалось: они были соседями, и волей-неволей приходилось встречаться, помогать друг другу, иногда общаться и как-то проводить свободное время.

         Ало уже давно пора было жениться, но он все медлил, да и мать тоже на этом особо не настаивала.

         — Зачем ему жена? – отвечала она на соседские расспросы. – Ради Бога, охота ему раньше времени совать голову в петлю? Мой паренек еще ребенок, какое время ему жениться?

         Но когда у Ало спрашивали, почему он не женится, он всегда отвечал:

         — Женитьба никуда не убежит. А если и убежит, то ей счастливо, я не стану за ней гнаться.

         Так и не женив Ало, Шени умерла. Ее похоронили по всем традициям, и Ало, зарезав своих коз, справил поминки.

         Ту одежду умерших, которую в свое время давали Шени и она носила, после ее смерти отдали хушка ахрате[8], которая, как того требовали обычаи, пришла, обмыла покойницу и предала тело земле; ее постель же отдали бре ахрате[9].