Не успел сторож закончить свою речь, как Мамэ невольно поднялся и сел, не зная, что ему делать. После его ухода он посидел еще немного и, теребя в руках соломинку, едко усмехнулся.

        — Что за глупый народ, – сказал он вслух и, сделав рывок, встал. Отряхнулся, оглянулся и, беззаботно насвистывая, направился в деревню. Ему было совершенно наплевать на то, что случилось: и на встречу со сторожем, и на те обидные слова, которые волей-неволей пришлось выслушать.

        А тем временем сторож подошел к тому месту, где работали косари, и, захватив охапку уже скошенного сена, положил ее на камень, сел на него и стал дожидаться, пока косари не закончат очередную полосу. Ждать пришлось недолго. Сельчане, с трудом переводя дух и вытирая вспотевшие лица, вскоре вернулись обратно и присели отдохнуть. Курильщики достали свой табак и стали сворачивать папиросы, а те, кто не курил, прилегли на бок, подперев рукой головы.

        — Как жаль, Касым, что твои заботы пропали даром, – вдруг сказал сторож, и Касым от неожиданности вздрогнул.

        Растерявшись, он посмотрел ему в глаза и спросил:

        — Почему?

        — Я тебе скажу, почему, – ответил сторож, сделал глубокую затяжку, выпустил дым из ноздрей, потом сдул пепел с папиросы, пепел попал на брюки, и, торопливо смахнув его, он продолжил: – Твой племянник Мамэ остался сиротой. Мы все видели своими же глазами, с какой заботой и теплотой ты его растил. Ты, конечно, молодец, что взял его к себе, вырастил, дал образование, но ты упустил очень важное – ты не научил его ни нашим традициям, ни с почтением относиться к старшим, ни тому, как принято держать ответ в разговоре…

        Касым от стыда готов был провалиться сквозь землю. Он понял, что на этот раз Мамэ вытворил нечто такое, что сторож, человек правдивый, но чересчур резкий, опозорит его на всю деревню. И Касым, стараясь не показывать свое смятение, спросил:

        — А что случилось?

        Сторож, подняв голову, посмотрел Касыму прямо в глаза и сказал:

        — Только что я встретил его в поле. Он лежал на спине, и когда я подошел к нему и сказал «доброе утро», он даже и не подумал встать и отвечает мне «доброе».

        Косари хором и дружно рассмеялись. Касым же от стыда покраснел, опустил голову, поднял с земли соломинку и стал ее надламывать. Все вокруг хохотали. Не смеялись лишь двое – сторож и Касым.

        — Когда я ему сделал замечание, что на приветствие так не отвечают, он взял и сказал мне: а зачем я должен говорить тебе «да станут мои глаза землей под твоими ногами», не жалко, мол, моих глаз, чтобы ты по ним прошелся?

        Косари рассмеялись еще громче. Легкая улыбка появилась и на лице сторожа.

        — Он что, чокнутый? – еле выдавил из себя один из косарей.

        — Нет, он не чокнутый, – покачав головой, ответил сторож, и с его лица мигом исчезло благодушное выражение. – Он заносчивый и зазнавшийся тип. Касым, – и сторож повернулся к нему, – может, он и получил образование, но грош цена такому образованию. Я плевать хотел на такую учебу, которая не считается с традициями. Я просто поражен! Так здоровались наши отцы и деды, а этот твой выучился нескольким буквам и теперь готов все бросить под ноги и растоптать… И в кого он пошел? Насколько я знаю, у вас в роду таких нахальных не было…

        — Может, со стороны его матери были такие? – подал голос один из косарей.

        — Да нет же, – вмешался другой, – я их хорошо знаю, это почтенные люди.

        — И что ни говори, мне жаль, Касым, что твои заботы пропали даром, – еще раз повторил сторож и поднялся.

        — Ну, зачем ты так, – обратился к нему один пожилой мужчина, – он еще молод, наверное, пока не знает, что к чему. Научится еще, ведь так не останется.

        — Если до сих пор этот молодой не научился правильно отвечать на приветствие, вряд ли он научится этому в будущем. А вообще-то, и я в этом уверен, он очень хорошо знает, как это нужно делать, но уж слишком много в нем спеси и гонора, – сторож от негодования повысил голос и пару раз ударил своим посохом по земле. – Ну, хорошо, допустим, он не знает, как правильно здороваться! А как правильно вести себя он тоже не знает?! Я, взрослый человек, подошел к нему, стою перед ним, обращаюсь к нему, а он лежит на спине и даже не думает не то что шевельнуться, он вообще не смотрит на меня! Нет-нет, мне кажется, он парень дурной. Ведь сколько наших молодых ребят выучились, получили хорошее образование, работают на больших должностях, но никто и никогда ничего подобного себе не позволил! Говорить с ними – одно удовольствие. Они всегда знают, где что можно говорить, как правильно вести себя, как нужно отвечать, уважают старших… А этот? Тоже мне, гордец нашелся, нос задрал и никого кроме себя не видит! Нехорошо это.

        Те из косарей, которые накануне были у Касыма в гостях, молча переглянулись. Они тоже считали, что сторож совершенно прав, но не стали ничего говорить вслух, чтобы не огорчать и без того убитого Касыма.

        Касым не знал, куда от стыда деваться. Его окатило холодным потом, он сидел, не поднимая головы, и угрюмо молчал. Тот пожилой мужчина, который до этого попытался сгладить ситуацию, посмотрел на Касыма и, проникнувшись к нему сочувствием, повернулся к сторожу и сказал:

        — Ну, ладно, ладно. Что ты тут разошелся? Что приходит на ум, то и говоришь, так нельзя. Ну и что такого страшного случилось, если молодой парень допустил ошибку? Что, мир перевернулся? Хватит, заканчивай эти разговоры. Не делай из мухи слона!

        Сторож метнул на него гневный взгляд и выпалил:

        — Ты ведь сам знаешь, что я прав! Так чего ты его защищаешь? Свою молодежь надо воспитывать правильно. Вот я и говорю, что жаль эту семью, из которой могут выйти такие бесчестные люди. Я что, не прав?

        — Ты прав, – ответил пожилой мужчина, – но всему есть границы. Человек должен понимать, где и что он может говорить, а где нет. Ты сам поучаешь людей и в то же время сам же позволяешь себе лишнее – издеваешься, ставишь перед другими в неловкое положение…

        — Это я-то позволяю себе лишнее? Что ты несешь? – сторож был вне себя от ярости.

        — Да, отвяжись ты! Что, совсем из ума выжил? – с раздражением бросил тот пожилой.

        — Ты сам из ума выжил! Куда, спрашивается, лезешь? Кто тебя просил вмешиваться?

        — Да перестаньте, что вы сцепились? Прекратите это дело, стыдно, – сказал один из косарей, поднялся, и вслед за ним вскочили на ноги и остальные, опасаясь, что может начаться драка.

        Сторож стоял на месте и, тяжело дыша, в бешенстве смотрел на своего «соперника».

        — Ну, что мне тебе сказать, несчастный… И меня знают в деревне, и тебя…

        — Несчастный это ты, который не может держать язык за зубами! Ты замолчишь или нет? Не выводи меня из себя, а то встану и выколю тебе глаза, – и тот пожилой поднялся и кинулся на сторожа с кулаками.

        Несколько косарей преградили ему путь и схватили его за руки. Другие схватили сторожа, который замахнулся своим посохом, но не дотянулся до противника. Их развели в стороны, и несколько человек насилу увели сторожа, который не переставал браниться. Другие же обступили пожилого мужчину и не отходили от него ни на шаг до тех пор, пока первая группа косарей не скрылась из виду.

        Когда все успокоилось, косари присели и закурили. Эта стычка оставила такой неприятный осадок, что настроение у всех до конца дня было окончательно испорчено. Подошло время обеда, и как бы ни звали Касыма другие косари составить им компанию, он отказался и молча отобедал в сторонке. Подавленный и расстроенный, он еле справлялся с привычной работой. Всегда выходивший на полосу раньше всех, Касым в тот день приходил последним. Двигаясь как никогда медленно, он еле взмахивал косой, и несколько раз получалось так, что все косари уже давно закончили свой участок, а он еще не дошел и до половины. Сельчане входили в его положение, и никто не позволял себе упрекнуть его в нерасторопности. Касым же так был поглощен мыслями о племяннике, что даже не замечал того, что постоянно отстает и вдобавок тормозит работу других.

        Подошло время полдника, и опять Касым не присоединился к своим товарищам. Сев поодаль, он очистил от скорлупы три сваренных вкрутую яйца, завернул их в лаваш и откусил первый кусок. Медленно пережевывая, он еле сглотнул и поймал себя на том, что и еда не лезет ему в горло. Но сколько бы он ни думал, выхода никакого не видел. Сказать что-то племяннику у него не поворачивался язык, а молчать тоже было нельзя. Мало того, что он опозорил его перед всеми соседями и родными, так сегодняшняя ссора тоже случилась по его вине. «Что ты о себе так возомнил? Чего возгордился? Ну и что, что у тебя есть образование? Неужели это дает тебе право смотреть на всех свысока и так себя вести? Тогда так гадко поступил с тетей, вчера при гостях вытворил такое, сегодня еще хуже… Так зазнался, что не только с людьми, даже с нами не желаешь разговаривать, – кипятился в душе Касым. – Бог свидетель, как я, отказывая во всем себе и своей семье, делал все, что в моих силах, чтобы ты мог учиться… Да… учиться, чтобы сегодня вытворять такое… Ах, если бы не память о моем покойном брате, я бы знал, как с тобой разговаривать. Но что делать? Что я могу сделать? Ведь сердце не камень, не могу я с ним быть резким. Уж лучше пусть уезжает поскорей, пока не наделал новых глупостей… Того и глядишь, ввяжется в еще одну историю, из-за которой всю жизнь будут перемывать мои косточки…» Касым думал, взвешивал и все же больше склонялся к тому, что советами и увещеваниями делу не поможешь. «Если до сих пор он не понял простых вещей, вряд ли поймет их потом. Видно, и моя вина тут есть. Упустил я в свое время момент, не научил его тому, что положено, вот и пожинаю теперь плоды моей беспечности и недальновидности. Да-да, я виноват, во многом виноват я сам: я его избаловал, во всем ему потакал, исполнял любые желания… Ну, а что мне было делать? Что, избивать его нужно было, не давать спуску ни в чем, держать как в клетке? Я не мог быть с ним строгим, вот и вырастил его таким  себе на голову…»

        Касым так углубился в свои невеселые мысли, что не сразу услышал, как ему кричат другие косари:

        — Ты что не идешь? Ведь уже поздно, пошли!

        Только тогда Касым очнулся и увидел, что косари вышли с поля и уже идут по дороге, ведущей в деревню. Касым засуетился и, выйдя на начало борозды, захватил свою торбу и инструменты для обтачивания косы и нетвердой походкой последовал за ними. Всю обратную дорогу он думал, что же теперь ему делать, и под конец решил, что племяннику говорить ничего не станет.

        Касым вернулся домой, повесил в коридоре косу и зашел в комнату. Мамэ дома не оказалось – он опять ушел в поле и пока не вернулся. Жена захотела накрыть на стол, но Касым сказал, что дождется Мамэ и отужинает вместе с ним.

        — Что с тобой сегодня? Ты не в духе? Что-то случилось? – спросила жена.

        Касым ничего не ответил, вернее, ему ответить ей было нечего.

        — Даже отвечать не желаешь? – обидевшись, сказала она и вышла из комнаты.

        Немного погодя Мамэ вернулся.

        — Добрый вечер, дядя.

        — Да станут мои глаза землей под твоими глазами, – Касым нарочно выделил каждое слово, как будто хотел своей интонацией обратить внимание племянника на то, как следует отвечать на приветствие. Но Мамэ не обратил на это никакого внимания, потому что эта форма приветствия была очень далека от его понимания.

        — У тебя нет настроения, дядя? Почему? – спросил Мамэ.

        — А с чего ему у меня быть? – и Касым уже готов был перед ним все выложить, но спохватился, что Мамэ сейчас в его доме просто гость, который завтра-послезавтра уедет, и поэтому решил ничего не говорить, чтобы не расстраивать перед дорогой ни его, ни себя.

        Мамэ понял, что у дяди что-то кипит на душе, но не стал ничего больше спрашивать. Оба сидели молча, и войди в эту минуту кто-то посторонний, то, глядя на них обоих, принял бы их за совершенно чужих друг другу людей, которые случайно оказались в одном помещении.

        В комнату заглянула жена Касыма и, увидев Мамэ, вернулась в кухню и стала готовить на стол. Через несколько минут она принесла им горячий обед и снова занялась домашними делами.

        Оба поужинали в полной тишине. Так же молча Касым закурил папиросу, тогда как всегда в такой момент любил повторять народную поговорку:

        — А кто у нас загрустил?

        — А тот, кто поел и не закурил.

1  2  3  4  5  6  7