ПИСЬМО Н.ХРУЩЕВУ

         Однажды мы, курдские студенты, которые учились в Армянском  педагогическом институте им.Х.Абовяна, собрались и решили послать председателю партии и советского правительства Н.Хрущеву письмо с просьбой начать в Ереване радиотрансляции на курдском языке для зарубежных курдов. Это дело поручили мне, и я сначала написал его на армянском языке, потом дал перевести его на русский и 15 марта 1959 года послал письмо в Москву. Под письмом стояли следующие подписи: Амарике Сардар, Махмаде Гасо, Маджите Али, Ферике Усыв, Барисе Махмуд, Салыхе Гасо, Гасане Рзго, Темуре Гасан, Барое Али, Агите Ахмед, Вазире Усо, Ахмаде Гапо, Зйаде Авдула, Сутое Караман, Темуре Али.

         6 апреля 1959 года я получил ответ. В нем руководитель отдела местных радиопередач И.Фомин писал, что «вопрос относительно радиопередач для зарубежных курдов может быть решен руководящими органами Республики Армения». (Оригинал письма и ответа хранится в моем личном архиве).

         Начальник отдела ЦК КП Армении по агитации и пропаганде Г.Айрян вызвал меня и в ответ на наше письмо сказал, что «на данный момент у республики нет соответствующих возможностей, чтобы организовать подобные радиотрансляции».

         В то время радиопередачи на курдском, которые ежедневно велись из Еревана, длились 15 минут и охватывали аудиторию из местных курдов. В последующем, в 1961 году, время этих передач увеличили, и кроме курдов Армении их уже могли слушать также наши зарубежные соотечественники.
 

ДВА ЗЛОСЧАСТНЫХ КОНЬЯКА

         В характере Арташеса Погосяна была вот еще какая черта: кто из студентов хорошо учился и ему нравился, он должен был как следует его помучить. Я помню, был 1957 год. Мы сдали все экзамены, кроме истории СССР, которую преподавал наш декан. И когда мы, несколько человек, пошли на его экзамен, он, толком не выслушав наши ответы, выгнал нас из аудитории со словами «вы ничего не знаете, убирайтесь!» Мы так и не поняли, поставил ли он нам оценки в ведомости или нет. Все остальные студенты благополучно сдали свои экзамены и разъехались по домам, а мы, четыре человека, продолжали оставаться в таком неопределенном и подвешенном состоянии. Наступило 1 января 1958 года. Мы все четверо собрались, поговорили и решили пойти к А.Погосяну домой, поздравить его с Новым годом и заодно узнать, поставил ли он нам оценки и какие. Мы скинулись и купили два коньяка и пошли. Он сам открыл нам дверь и, увидев нас на пороге, очень обрадовался. Мы по очереди зашли в прихожую. Последним был я с двумя коньяками подмышкой, и когда А.Погосян увидел эти бутылки, то разозлился так, что тут же выставил нас за дверь. Теперь представьте себе наше состояние: полуголодные студенты, которые еле сводят концы с концами, кое-как смогли собрать сумму на этот злосчастный коньяк, а тут такое… Один из наших товарищей Сурен Товмасян (тот самый, что из Мхчяна и той замечательной семьи, у кого я встретил Новый год после смерти мамы) был женат, и жена его училась в институте сельского хозяйства. Они в городе снимали комнату и, по нашим понятиям, жили отдельно. Мы спросили его:

         — Сурен, у тебя есть дома что-нибудь из еды?

         — Нет, кроме соленья и немного сыра больше ничего нет, — ответил он.

         Мы купили 2 хлеба и пошли к Сурену домой. Закусывая соленьем и сыром с хлебом, мы выпили обе бутылки коньяка, и на следующий день каждый уехал в свою деревню. Когда мы вернулись к началу семестра, пришла секретарь деканата и у всех нас четверых забрала зачетки и ушла. На следующий день она вернула их, и мы, раскрыв свои зачетки, увидели: кто из нас в ту сессию какую наивысшую оценку получил, такую же оценку поставил ему А.Погосян.
 

МОЙ ДЯДЯ ХАМИД

И ЕГО РОЛЬ В МОЕЙ СУДЬБЕ

         То, что сделал для меня мой дядя Хамид, какое принял участие в моей судьбе, пока я вставал на ноги, сделал бы, пожалуй, только родной отец. Когда тот погиб на войне, дядя вернулся и всю тяжесть забот о нашей семье взял на свои плечи. Он и в колхозе работал, и уезжал в Тбилиси на заработки и оставался там по несколько месяцев, одним словом, старался как мог добыть нам на пропитание. Я уже не говорю о его помощи, когда я учился в институте.

         После смерти бабушки и мамы он окончательно обосновался с семьей в Тбилиси. Дома у него не было, и в те годы он снимал жилье. Поэтому, когда я окончил институт, он устроил в честь этого настоящий пир, но не в съемной квартире, а в доме своей сестры и моей тети Хазрат. Собралось человек сорок: наши родственники, соседи и друзья. Дядя Хамид взял рюмку, поднялся и перед присутствующими обратился ко мне:

         — Амо, сынок, у тебя нет отца, нет матери, но, слава Богу, есть дядя. Я для себя решил, что выполню свой долг перед сыном моего брата. Можно сказать, что к сегодняшнему дню часть моего долга выполнена: ты закончил институт, и сегодняшнее застолье проводится именно по этому поводу. Осталось выполнить другую часть моего долга – это женить тебя и сыграть свадьбу. Дай Бог тебе счастливой дороги в жизни!

         Так и было сделано: в 1962 году в Тбилиси, в том же доме тети Хазрат была сыграна моя свадьба.

         — Вот и все, — сказал мне после свадьбы дядя Хамид. Я выполнил перед тобой свой долг, — и проводил меня и мою супругу Сейрана (Седу) Саид в Ереван.

         Мой дядя был женат. Бог дал ему 6 сыновей – Яшу, Мишу, Фераза, Ширина, Князя, Мураза – и двух дочерей – Казе и Майане.

         В 1982 году в возрасте 70 лет он умер, и мы похоронили его в Тбилиси. Еще совсем молодыми ушли из жизни четверо его сыновей. Фераз и Ширин похоронены рядом с отцом, а Яша и Миша в России: Яша – в Пензе, а Миша – в Ярославле. Такова судьба нашей семьи (впрочем, как и всего нашего народа): нам никак не похоронить на одном кладбище семерых наших отцов.
 

СМЕРТЬ МАМЫ

         Как уже было сказано, я перешел на 3-й курс. Я знал, что мой дядя забрал маму в Тбилиси, куда несколькими месяцами раньше перебрался со своей семьей.

         Была поздняя осень. Уже близился вечер, когда я узнал, что маме плохо и она приехала в Алагяз. Об этом через людей мне сообщил мой двоюродный брат Шао (сын маминой старшей сестры). Не мешкая, я отправился в Алагяз. Было уже темно, когда я добрался до деревни и, уверенный, что мама у своей сестры Залхо, прямиком направился туда. Но оказалось, что Джамал и Але – сыновья моего дяди Махмуда (маминого брата) пришли и забрали ее в село Сангяр, где он жил. Я хотел было направиться в ту деревню, но меня остановила тетя:

         — Куда ты на ночь глядя, да еще в такой холод? – сказала она. – Оставайся, переночуешь, а утром пойдешь.

         Я согласился и ту ночь провел в доме тети. Она мне рассказала, что мама не захотела оставаться в Тбилиси, и ее брат Халыт, который жил там, посадил ее в поезд, следовавший в Армению, и попросил несколько человек из села Кондахсаз (теперь Рйа Таза), которые тоже садились на этот поезд, помочь ей добраться до наших краев. Именно те люди и привели маму в Алагяз.

         Рано утром я уже был на пути в Сангяр. Придя в дом моего дяди Махмуда, я обнаружил маму, лежащую в постели. Увидев меня, она неслышно заплакала, потом поцеловала и положила мою голову себе на грудь. Всю ту ночь я оставался рядом с ней. Наутро (18 ноября 1956 года) мама жестами подозвала меня, положила мою руку себе на глаза, и  из-под моей ладони по ее щекам потекла пара слезинок. Я почувствовал, как затрепетали ее веки, и, убрав ладонь с ее лица, увидел, что глаза ее закрылись… Закрылись навеки… Моей маме было 57 лет.

         Моего дяди Махмуда не было дома – он ушел на свадьбу (мой дядя был дафчи). В тот день мы не похоронили маму, а сделали это на следующий день и рядом с могилами ее отца Худо, матери Гозе и брата Надо предали ее земле. И только на следующий день мой дядя Махмуд наконец вернулся.

         В то время в деревне Сангяр было принято, чтобы семья усопшего три вечера подряд накрывала на стол и принимала людей. Через 3-4 дня я послал людей к председателю колхоза Сангяра Амо и попросил, чтобы он послал колхозную телегу в нашу деревню и всех четырех наших овец, которых мы на время оставили у Джасе Осе, забрали бы и привезли сюда. Телега поехала в Памб и вернулась с нашими овцами. Я, моя тетя и дядя Махмуд стояли в тот момент у порога дома, и я сказал дяде:

         — Ты зарезал двух своих овец и три дня накрывал на стол. Из этих четырех овец двух возьми взамен тех своих, а остальных двух мы зарежем, чтобы расплатиться с теми, кто рыл могилу.

         Дядя молча взял двух овец и добавил к своей отаре, но тетя возмутилась и стала меня ругать.

         — Нет, тетя, — твердо ответил я, — эти овцы – труд моей мамы. Пусть дядя забирает своих двух овец, а другие… пусть будет так, как я решил, и да будет ей земля пухом.

         На следующий день мы зарезали оставшихся овец и таким образом расплатились с могильщиками.

         Я вернулся в Ереван. В конце декабря после сдачи экзаменов мы были свободны, и те мои однокурсники, которые приехали на учебу из районов, уехали на каникулы к себе домой. В студенческом общежитии я остался один, но 31 декабря неожиданно появился мой товарищ Сурен Товмасян и буквально силой забрал меня с собой в свою деревню Мхчян (Арташатский район). Его родители приняли меня как родного сына, и тот Новый год я встретил в этой семье. Сурен не пустил, чтобы я быстро уехал, и я остался в том гостеприимном доме еще на несколько дней.
 

БОЛЕЗНЬ МАМЫ И

«ГЕРОИ» ЗА СПИНОЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ КОЛХОЗА

         Шел 1956 год. Я сдал экзамены, перешел на третий курс и поехал на каникулы в деревню. Оказалось, что в тот год мой дядя вместе с женой и детьми уехал в Тбилиси, но мама ни в какую не захотела с ними ехать и осталась дома одна. В то время она доила колхозных коров. Однажды ночью ей снится сон, что меня режут прямо у нее на глазах. От страха она громко кричит и просыпается. Спросонья ей кажется, что уже наступило утро, и, забрав ведро, она идет доить коров. Те, кто был в хлеву на ночном дежурстве, говорят ей, что сейчас глубокая ночь, что она пришла слишком рано, и мама возвращается домой. Именно с тех пор, после того сильного испуга мама тяжело заболевает и теряет голос. Из-за сильных спазмов в горле она не могла есть твердую пищу и была вынуждена полностью перейти на жидкое. Врачи вынесли суровый приговор – рак горла.

         Увидев маму в таком состоянии, я привез ее в Ереван, чтобы показать врачам. Мы пошли в Институт онкологии, но и там страшный диагноз подтвердился.

         Мы вернулись в деревню. Однажды утром мама жестами (поскольку разговаривать ей было очень трудно) дала мне знать, что хотела бы поехать в Алагяз к врачу, а я потом забрал бы ее обратно. В то время в день 2 раза колхозное молоко на арбе отвозили в Алагяз и сдавали на молочный завод. На такой арбе я и отправил маму в Алагяз и должен был в тот же день пойти и забрать ее обратно. Я вернулся домой, но как только собрался позавтракать, пришел посыльный Камыл и сказал, что председатель колхоза Фатие Иво велел мне прийти и разровнять рыхлое после посева поле Давана. Я сказал посыльному:

         — Скажи ему, что моя мама поехала в Алагяз к врачу и сегодня я должен привезти ее обратно. Поэтому сегодня не могу, я поработаю в поле завтра. (А в то время студенты вузов на период летних каникул освобождались от колхозных работ).

         Камыл ушел. Через некоторое время к нам заглянула соседка Джаме и сказала мне:

         — Фати стоит у колхозного склада и кроет тебя матом.

         Я выглянул во двор, но председателя уже не было видно. Я позавтракал и вышел, чтобы поехать за мамой. Мой путь лежал через колхозный склад, и, приблизившись к нему, я увидел собравшихся там несколько наших мужчин и Фати среди них. Заметив меня, он без какой-либо причины грязно выругался в мой адрес и полез было вперед, чтобы меня ударить, но его зять Амое Усыв и брат зятя Тайое Усыв, которые стояли там же, удержали его. Я остановился и на очередные гадости, которые Фати посылал в мой адрес, спокойно ответил:

         — Дядя Фати, ты взрослый человек. Не сквернословь.

         Но он снова выругался. Я второй раз сказал ему «не сквернословь», но бесполезно – это человек был невменяем. И тогда я был вынужден покрыть его такой отборной руганью, которая вдвое, если не втрое, была крепче той, что от него исходила. После этого его зять Амое Усыв отпустил его и стал ко мне приближаться. А надо сказать, что я и брат Амо Ферик были близкими друзьями. Поэтому, видя, что он идет ко мне, я подумал, что он сейчас скажет что-то типа «уходи, ничего, ну, взрослый человек, не может сдержаться». И действительно, когда нас разделяло всего лишь несколько шагов, он так и сказал, на что я ему ответил:

         — Но ведь ты сам видишь, что вытворяет Фати!..

         А ты не скажи, с его стороны это была лишь уловка, чтобы застать меня врасплох! Амо подошел ко мне, не подозревающему ровным счетом ничего, и ударил изо всех сил. Между нами завязалась драка, и к нам подоспел Фати, которого никто больше не стал сдерживать. Я воспользовался моментом и нанес ему в челюсть такой удар, что нас тут же кинулись разнимать.

         После такой утренней «разминки» я пошел в Алагяз и привез оттуда маму. Потом мне рассказали, что сразу после драки армянин Мисак Хачатрян, заведующий колхозным складом, берет и говорит Фати прямо в лицо:

         — Ну, ты не человек… И что такого сделал тот парень, что ты с утра устроил такое?

         Хоть Мисак и подчинялся по должности председателю колхоза, но даже он не выдержал такой несправедливости и высказал все в лицо своему начальнику. Не мудрено, что после этого между ними завязалась драка, но наши сельчане вмешались и развели их в разные стороны.

         Зять председателя Амо был бригадиром. Стоял полдень – время, когда работники из полей возвращались обратно, а бригадир, собрав всех в центре деревни, должен был распределить и послать людей на колхозные работы.

         Я был взбешен не столько выходками председателя, сколько подлостью его зятя. У нас был небольшой кинжал, и я, спрятав его под пиджак, вышел из дома и направился к центру деревни. Один из сельчан по имени Элое Каймас трудился на постройке еще одной комнаты для своего дома, и мы с ним разговорились. Мы беседуем, а я все незаметно поглядываю в сторону дома Амо и жду, когда же он выйдет из дома по своим бригадирским делам. Дом дяди (брата отца) Амо – Гасана – находился за домом племянника. Сам Гасан сидел у стены своего жилища, и когда Амо вышел из дома и проходил мимо своего дяди, тот сказал ему:

         — Куда идешь?

         — Иду послать людей на работу.

         — А ну марш обратно, щенок несчастный! – прикрикнул Гасан на племянника. – Ты что такого с утра хорошего сделал, что сейчас идешь в деревню? Марш домой!

         Амо без слов вернулся домой. Видно, Гасан меня заметил и понял, что может случиться что-то нехорошее.

         Я караулил Амо до самого вечера, но он так и не вышел из своего дома.

         Прошло несколько дней. Я увидел, что Амо пустил воду на картофельные грядки в своем огороде. Очень скоро я оказался у источника, перекрыл ему воду и направил ее в сторону необработанной земли за нашим домом, а сам около нашего огорода улегся в такое место, чтобы меня не было видно, и положил рядом с собой лопату. Источник находился выше нашего дома, и Амо хочешь не хочешь должен был прийти туда и проверить, почему вода иссякла. Через какое-то время смотрю – Амо с лопатой на плече снизу поднимается наверх. Наша соседка Балге сидела у своего дома, и Амо, проходя мимо нее, спросил:

         — Тетя Балге, ты не знаешь, кто перекрыл нашу воду?

         Балге пожала плечами и ответила:

         — Откуда я знаю?

         Амо подошел и поравнялся с тем местом, где я спрятался. Я резко вскочил, схватил лопату и сказал:

         — Если ты мужчина, не убегай! В тот день за спиной своего тестя ты возомнил себя героем. Стой где стоишь, если ты мужчина! – и я кинулся на Амо.

         Дом Фати стоял чуть выше нашего, и зять, не теряя времени, метнулся в сторону дома своего тестя.

         В тот момент один из наших сельчан Джасе Осе проходил мимо и, увидев эту картину, кинулся ко мне и удержал:

         — Ты что, не видишь, как он облажался от страха? С него и этого хватит, — и, потянув меня за руку, насильно отвел домой.

         До самой смерти Амо мы так друг с другом и не разговаривали.
 

СМЕРТЬ БАБУШКИ ШАРЕ

         Я сдал экзамены и должен был поехать в деревню. Мне передали, что моя бабушка болеет, и, зная, как она любит виноград, я купил пару килограммов и поехал. Дело шло к вечеру. Пока я шел по деревне, кто бы из сельчан ни встречался мне по пути, все присоединялись ко мне, и вот так, вместе, мы шли к нашему дому. Как ни странно, но я не придал этому никакого значения и не почувствовал ничего подозрительного. Когда мы приблизились к нашему дому, оттуда вышли мама и дядя. Дядя остановился у порога, а мама побежала мне навстречу. И снова я ничего не почувствовал. И лишь когда я подошел совсем близко, дядя шагнул ко мне, неожиданно заголосил и заплакал… И только тогда я узнал, что, оказывается, некоторое время назад умерла моя бабушка. В тот вечер уже поздно было идти на могилу, и к тому же у нас дома собралась почти вся деревня. Когда я спросил, почему мне не сообщили, что ей так плохо, дядя со вздохом ответил: «Твоя бабушка не пускала. Он говорила: «Амо сейчас учит свои уроки, и не надо, чтобы он приезжал».

         На следующее утро я, дядя и несколько родственников со стороны бабушки собрались и пошли на ее могилу.
 

ИСТОРИЯ С НЕДОЗРЕЛОЙ ПШЕНИЦЕЙ,

ИЛИ ЛОЖНАЯ КЛЯТВА

         Стояло лето. Сезон сенокоса был в самом разгаре. Мы работали в Даване. Несколько человек граблями собирали сено, а я поддевал его вилами и набрасывал на очередную кучу. Так, мы следовали друг за другом, и на поле постепенно росло число таких пирамид. Мы собирали сено, которое было скошено несколько дней назад и хорошо просохло под палящим солнцем. Вскоре мы поравнялись с косарями, которые недалеко от нас косили свежую траву. Среди них был и мой дядя. Подошло время полдника, и мы немного поели. Близко от нас зеленел участок пшеницы, которую посеяли осенью. Ее колосья уже сформировались, но пока еще были мягкими. Один из косарей предложил полакомиться поджаренной недозрелой пшеницей (qerexman), и мы, несмотря на строгие запреты[1], согласились. А надо сказать, что Усыв, тот самый сын председателя колхоза, тоже был среди нас и работал граблями. Но приходил он на поле и уходил с него не так, как мы, простые смертные, а на колхозной кобыле по кличке Беджан. Так вот, мы решили, что Джндие Амар будет косить в центре того участка, Сева Саво поработает граблями, а я все соберу вилами. Мы так и сделали, и скошенные снопы принесли туда, где был песок, смешали их с сухим сеном и подожгли. Раздался характерный треск, и когда сено и свежие снопы сгорели и потухли, наши колосья хорошо поджарились. Мы стали отделять их от пепла и растирать между ладонями, пока еще зерна были горячими и легко отделялись от шелухи. Мы так увлеклись этим занятием, что не сразу обратили внимание на Усыва, который к чему-то придрался, резко встал, вскочил на Беджан и рванул в сторону деревни. Все, кто был в поле, встревожились и засуетились: «Сейчас Усыв пойдет и насплетничает, надо быстрее закончить это дело». И мы, не теряя времени, растерли поджаренные колосья, развеяли шелуху по ветру, разделили между собой жареные зерна, каждый положил свою долю в небольшой мешочек и спрятал между камнями. То место, где горел огонь, мы засы́пали песком и постарались сделать все, чтобы от костра не осталось ни малейшего следа. Рядом с протекавшей мимо речкой было место с какой-то особой грязью, вымыв руки которой можно было добиться идеальной чистоты, вплоть до избавления от темного ободка под ногтями. Кто растирал пшеницу, так и сделал. Одним словом, мы постарались не оставить никаких следов, потому что были уверены, что Усыв обязательно расскажет обо всем отцу. Помня о том, сколько за это было арестовано человек, мы договорились ни за что не признаваться в содеянном.

         Через некоторое время из деревни выехали два всадника и поскакали к Давану. Ясное дело, они направлялись к нам. Один был председатель колхоза, другой – инспектор милиции Андраник Хачатрян, который обслуживал наш участок.

         Сначала позвали Джнди. Он отрицал, что мы жарили пшеницу. Второй позвали Севе, и она сказала то же самое. В конце вызвали меня, и Андраник Хачатрян обратился ко мне вполне спокойным и миролюбивым тоном:

         — Я знаю, ты парень умный, хорошо учишься, ну, что было – было, вы проголодались и пожарили немного пшеницы, правда?

         — Нет, мы не жарили, — ответил я.

         — Нет-нет, я знаю, вы жарили! Я ничего тебе не сделаю, только скажи правду, и всё, — продолжал допытываться он.

         Я уперся и все отрицал. Напротив нас была гора Зйарат (т.е. святыня, священная). А.Хачатрян, хоть и был армянином, но он жил в нашем районе (в деревне Меликенд) и очень хорошо знал, что́ для нас значит святыня и как мы ей поклоняемся.

         — Ну, раз так, — сказал он, — повернись лицом к этой горе и поклянись, что вы не жарили пшеницу.

         Представьте себе всю остроту и драматизм ситуации: деревенский парнишка, практически еще ребенок, который так почитает святыню и воспитанный в духе, что перед ней нельзя лгать… А с другой стороны – страх, что за содеянное поймают, и этот страх так велик, что перевешивает всё… И поэтому я повернулся лицом к священной горе и дал ложную клятву. А.Хачатрян был высоким и здоровенным мужчиной. Встав передо мной, он размахнулся и ударил меня с такой силой, что я упал на землю и несколько раз перекувырнулся.

         Фати и Хачатрян сели на коней и ускакали. От страха мы не рискнули в тот же день отнести жареные зерна домой, потому что боялись, что у деревни нас могут встретить, обыскать и найти то, что искали. Поэтому мы ничего не взяли, и наши мешочки с пшеницей еще несколько дней пролежали среди тех камней, куда мы их спрятали.
 

 
[1] Во время и после войны подобные действия рассматривались как нанесение тяжелого урона народному хозяйству и сурово наказывались.
 

ЧЕРЕЗ ТЕРНИИ К… ШКОЛЕ

         Той осенью я снова пошел в алагязскую школу. Когда в поле вблизи дороги велись работы и председатель колхоза Фатие Иво был там, он преграждал мне путь, награждал меня парой затрещин, отшвыривал подальше мою сумку, которую я брал с собой в школу, всучивал мне грабли или вилы и говорил: «Работай!» Так было несколько раз, и я был вынужден на том участке пути соблюдать большую осторожность, чтобы проскользнуть незамеченным. Зачем он так делал? Все дело было в том, что его старший сын Усыв учился очень плохо. Их дом был расположен рядом с нашим, только чуть выше. Я сам видел несколько раз, как он избивает сына и говорит при этом: «Да станешь ты жертвой тому-то (и называл мое имя)! Это почему он, живя в такой нужде и мечтая о куске хлеба из овса, так хорошо учится, а ты, который как сыр в масле катается, не учишься?» Тот самый Усыв тоже ходил в школу деревни Алагяз, но недолго, только 3 месяца – его исключили за то, что по всем предметам у него были одни двойки. Вот почему председатель колхоза меня невзлюбил и не хотел, чтобы я учился.

         Из нашей деревни в школу в Алагязе ходил только я. Наш дом находился на самом верху, и мой путь пролегал через всю деревню. Было непросто, особенно зимой, когда выпадало много снега, ведь первым человеком, который открывал дорогу, был я. Снега же выпадало по колено, а я был обут в простые чарыхи[1], надетые на вязаные шерстяные носки. Пока я доходил до Алагяза, мои ноги все были в снегу. В классе мы садились поближе к печке, тот снег на ногах таял, и носки промокали насквозь. После окончания уроков я пускался обратно, и на морозе, крепчавшем к вечеру, мои чарыхи и носки затвердевали и прилипали друг к другу так, что придя домой, я не мог разуться. Первым делом я направлялся к горячему тандуру, опускал туда свои ноги, и, немного согрев их, уже мог снять чарыхи.

         Как я уже говорил, мой путь в школу пролегал через всю деревню. Рано утром, когда еще никто не вышел из своего дома и по деревне бродили отпущенные на ночь собаки, я выходил на дорогу, и очень скоро рядом со мной уже крутилась целая стая. С собой мне мама давала кусок хлеба из овса (это был весь мой завтрак), и пока я выходил за пределы деревни, был вынужден отрывать от драгоценного хлеба по кусочку и бросать его голодным собакам, чтобы те от меня отстали. Так, жертвуя большой частью своего скудного завтрака, я покидал деревню и шел вперед.

         Я был в 9-м классе. Мои уроки закончились, и в один из дней я забыл положить вечером в воду мои затвердевшие чарыхи, чтобы они смягчились. Ранним утром пришел наш посыльный Камыл и сказал, что председатель колхоза Фатие Иво велел мне пойти и управлять волом, вспахивающим поле. Я сказал Камылу:

         — Скажи ему, что я сегодня не могу. Я вчера забыл положить в воду свои чарыхи, и они очень сильно затвердели. Я не могу сейчас их надеть и пойти работать в поле, они очень жесткие.

         Посыльный ушел, но скоро вернулся и сказал мне:

         — Председатель сказал, пусть придет и работает, а если нет, то я сам приду и такое ему устрою…

         Мне ничего не оставалось, как в одних носках выйти из дома и направиться к дороге. Наш сосед Ахмаде Худо сидел на большом плоском камне у своей двери и смотрел на нас. Я поздоровался с ним и продолжил свой путь. Он ответил на мое приветствие и спросил вдогонку:

         — Куда ты в одних носках?

         Я остановился и как было все ему рассказал.

         — Подойди сюда, — сказал он мне.

         Я подошел, встал перед ним и смотрю: Ахмад снимает со своих ног чарыхи, протягивает их мне и говорит:

         — Обуйся.

         Я растерялся и отвечаю:

         — Но дядя Ахмад, как я надену ваши чарыхи? А вы?

         Он рассердился и прикрикнул на меня:

         — Говорю тебе обувайся, а нет – то встану и так врежу тебе, что мало не покажется.

         Я обулся в чарыхи Ахмаде Худо и пошел. Когда Фати увидел меня, то первым делом посмотрел на мои ноги и сказал:

         — Не ты ли говорил, что твои чарыхи затвердели? А это что?

         Камыл поспешил за меня ответить:

         — Это Ахмаде Худо дал свои чарыхи.

         — Да? – удивился председатель и с издевкой продолжил: — И с каких это пор Ахмад стал твоим благодетелем? – и кинулся было ко мне, чтобы ударить, но стоявшие рядом мужчины удержали его. Я отбежал в сторону, но делать было нечего – раз пришел, надо было идти работать. До самого вечера я был в поле, потом вернулся домой. Тем временем мои чарыхи обмякли, и я смог переобуться и вернуть соседу его чарыхи.

         — И как только Бог такое терпит? – вздохнул Ахмад, возмущенно покачал головой и взял свои чарыхи.
 

 
[1] Чарыхи (от сл. çarix) – кожаная обувь без подметок.
 

МОЯ РАБОТА И ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ТЕЛАВИ

         В тот год осенью я стал ходить в среднюю школу в Алагязе в 8-й класс. Я посещал занятия несколько месяцев, но из-за того, что положение нашей семьи становилось все тяжелее, мой дядя сказал мне: «Пусть Сайре и мама остаются, а мы с тобой поедем в Телави работать».

         Был первый месяц зимы. Мы стояли на железнодорожной станции в Спитаке и ждали поезда. Там он останавливался только несколько минут, и надо было успеть сесть в вагон. Наконец поезд подошел, и я схватился за железный поручень двери вагона и поднялся. Варежек у меня не было, а пока мы ждали поезда, ладони вспотели так, что рука сразу прилипла к холодной стали. Мне еле удалось оторвать ее от поручня, и показалось, что с ладоней содрало всю кожу. Это был первый раз, когда я сел в поезд, и весь путь меня тошнило и рвало.

         В Телави мы направились в дом Нишое Каме, который приходился нам родней. Он несколько лет жил там и знал грузинский, причем не только он, но и члены его семьи. Через 2-3 дня после нашего приезда Нишо сказал мне и своему сыну Шарафу (который был старше меня на 5 лет): «Идите в лес, нарубите деревьев и привезите, а то у нас заканчивается топливо». Я и несколько ребят из нашей деревни, которые приехали раньше нас и жили в Телави, пошли в лес. Там мы нарубили деревьев, и каждый подготовил свою связку, вот только Шараф, в отличие от нас, очистил свое дерево от мелких сучьев, заострил конец и перевязал веревкой. Мое же дерево он не тронул и оставил как было. Я спросил:

         —  А почему ты не готовишь мое дерево так, как свое?

         — У тебя маленькое дерево, а тут наклон, ты немного потянешь, и оно само начнет скользить и легко пойдет, — ответил он.

         Мы тронулись в путь. Связка Шарафа скользит легко и быстро, а я еле тяну за собой свою. Мы прошли некоторое расстояние, как вдруг услышали «лесники идут!» и бросились врассыпную. Лесников было двое, и им удалось поймать меня и одного парня-грузина. Нас потащили в сторону города, но по пути между моим товарищем по несчастью и его конвоиром завязалась перепалка, которая потом переросла в драку. Второй лесник отпустил мою руку и кинулся на помощь своему другу, а я, не мешкая, бросился бежать и, оказавшись на окраине, свернул в первый попавшийся переулок. Но город был мне незнаком, и я не знал, куда ведет та или иная улица. Я мог ориентироваться только по главной площади и помнил, как оттуда можно попасть домой. Я бежал и то и дело оборачивался назад посмотреть, нет ли за мной погони, но, к счастью, лесников не было видно. Наконец, после долгих блужданий мне удалось выйти к площади, и я быстро очутился дома. Тем временем мой дядя, видя, что меня долго нет, забеспокоился и вышел меня искать. Через некоторое время он вернулся и, что и говорить, узнав, что я уже дома, очень обрадовался.

         Местом нашей работы была центральная площадь Телави. Говоря «нашей», я имел в виду себя и нескольких ребят, моих сверстников. Сюда приезжали автобусы из разных районов, и если у кого-нибудь из пассажиров был груз, который нужно было доставить на базар, мы это делали и так зарабатывали какую-то мелочь. Но очень скоро обнаружилось, что у той территории есть «хозяин», и им оказался Шававе Харзи – наш же односельчанин. И когда мы подбегали к подъезжающим автобусам, он оказывался тут как тут и прогонял нас, не давая заработать ни копейки. В итоге я перестал там появляться и стал подрабатывать тем, что ходил по дворам и пилил для грузинских домов дрова той небольшой пилой, которую специально для этого купил мне дядя.

         Я раздобыл для себя азбуку грузинского языка и по вечерам сам, без чьей-либо помощи, учил грузинские буквы. Я одолел весь алфавит и даже мог читать небольшие тексты.

         Мы остались в Телави до мая следующего года, Потом мы с дядей поехали в Тбилиси, где он остался, а я вернулся в деревню.
 

МЫ ПОШЛИ НА МЕЛЬНИЦУ

         Я уже закончил 7 класс. Мой дядя уехал в Тбилиси на заработки. Мука наша закончилась – дома оставался только один мешок немолотого овса. В один из тех дней мама сказала мне, что Шарафе Амар и Ростаме Иво (наши односельчане) едут на мельницу. «Ты тоже поезжай с ними – перемелешь наш мешок овса».

         Мы запрягли арбу и направились на мельницу, которая находилась рядом с армянской деревней Авдибаг (сейчас Цахкабер) Спитакского района. Доехав до места, мы обнаружили длинную очередь, и нам пришлось ждать несколько дней, пока не наступил наш черед. За это время те несколько лепешек из овса, которые мы захватили с собой, закончились, и мы остались без хлеба. Шарафе Амар, которому было около 50 лет (кстати, Ростаму было примерно столько же), сказал мне, чтобы я шел в деревню и «собрал» для нас немного хлеба. Попросту говоря, меня отправляли попрошайничать. Мне ужасно не хотелось идти, но я не мог сказать «не пойду». Я нехотя поднялся, покинул мельницу и поплелся в деревню. Мне было невероятно стыдно стучаться в двери и просить хлеба, и я, чтобы убить время, немного послонялся по деревне и, так и не постучав ни в одну дверь, вернулся на мельницу с пустыми руками.

         — Почему ты ничего не принес? – спросил меня Шараф.

         — Я постучался в несколько домов, но никто ничего не дал, — ответил я.

         — Врешь ты, щенок, ты никуда не пошел. Я знаю, ты пошел, прогулялся себе по деревне и вернулся обратно. Ну да ладно, ты сейчас посмотришь, как твой дядя пойдет и сколько принесет хлеба, — сказал он и ушел.

         Прошло довольно много времени, как, наконец, показался Шараф с большим свертком подмышкой.

         — Вот, человек так должен делать свои дела, — с довольным видом сказал он и положил тот сверток передо мной и Ростамом.

         В нем оказалось так много лавашей, что позволило нам продержаться до тех пор, пока не подошла наша очередь.