Гуле стала стремиться к одиночеству. Так ей было легче справляться со своими переживаниями, и стоило ей остаться одной, как она давала волю слезам. Поэтому хотя бы раз в день под каким-нибудь предлогом она старалась выйти за деревню и пойти в поле, чтобы вволю там выплакаться. Только тогда она немного успокаивалась и возвращалась домой с облегченным сердцем.

        За эти летние месяцы Гуле втайне от всех получила несколько писем от Азиза. Он писал, что его пока не взяли на фронт, что он сейчас учится на командирских курсах и очень просил ее не трогать ребенка, не переживать и дождаться победы и его скорого возвращения.

        Даже если бы Гуле и хотела бы избавиться от ребенка, в деревне она не могла ничего сделать: об этом немедленно узнали бы все. Ехать из-за этого в город она тоже боялась – слухи могли бы моментально дойти и до деревни. Единственной надеждой было то, что Азиз мог скоро вернуться, и ей не хотелось бы, наспех избавившись от ребенка, расстраивать его и даже разочаровывать в себе. И она решила подождать до осени. «Если к тому времени Азиз не вернется, – рассуждала Гуле, – тогда и придется прервать беременность».

        Гуле была белокожей высокой девушкой. Большая черная родинка украшала левую щеку. У нее были светлые волосы, черные  глаза и тонкая талия. Она не носила национальной одежды и ничем не покрывала голову, а длинные волосы, заплетенные в две толстые косы, свисали ниже колен. Мужчины провожали ее восхищенными взглядами, но Гуле, зная о том, что привлекательна, не задавалась и, потупив глаза, молча проходила мимо.

        Дни пролетали один за другим, и каждое утро приносило недобрые вести. Дела на фронте шли хуже и хуже. Каждая плохая новость словно отрывала кусочек за кусочком от измученного сердца Гуле. Вот уже сколько времени, как от Азиза не было никаких вестей. В своем последнем письме он писал, что время подготовки уже заканчивается и скоро его перебросят на фронт. «Даже если мои письма будут опаздывать, – писал он, – чтобы ты не смела переживать. В твоем положении это очень опасно. За меня не беспокойся. Твоя любовь – это тот щит, который защитит меня от всех опасностей. Люби меня и не переживай – мне большое ничего не надо. Я скоро вернусь…»

        После этого писем от Азиза больше не было. «Наверное, он уже на фронте и у него нет времени», – думала Гуле и все чаще стала ходить в поле, прихватив с собой все его письма. Она перечитывала их по одному от начала до конца, а слезы капали на бумагу, образуя круглые расплывчатые пятна.

        Отсутствие писем от Азиза настолько угнетало Гуле, что она даже иногда забывала о своем положении. Бывало и так, что три-четыре дня подряд она и не вспоминала об этом, но такая короткая передышка не могла, конечно же, облегчить загнанные глубоко переживания, и чем дальше, тем тяжелее и тревожнее становилось у нее на душе. Масла в огонь подлило и то, что перед самым возвращением в город мать, внимательно глядя на нее, как-то спросила:

        — Ты, кажется, поправилась. С чего бы это?

        — А с чего мне не поправляться, – как можно беззаботнее постаралась ответить Гуле. – С утра до вечера ничего такого не делаю, ни забот, ни хлопот, вот и поправляюсь.

        При этих словах Гуле почувствовала, как краска бросилась ей в лицо. Она поспешила отвернуться, чтобы мать не успела заметить ее зардевшиеся щеки, и быстро вышла из комнаты. «Кажется, мама догадывается, – с отчаянием подумала она. – Поэтому надо торопиться, надо поскорее уехать в город. Если Азиз задержится, я избавлюсь от ребенка… А если он вернется?.. Нет, от ребенка надо избавляться, а там будь что будет…»

        Под тем предлогом, что получить место в общежитии к началу занятий очень трудно, Гуле вернулась в город на несколько дней раньше, чем планировала. Ребенок уже шевелился.

        Писем от Азиза все не было. Занятия уже начались, и Гуле уныло ходила в училище и такая же потерянная возвращалась обратно. Она стала очень замкнутой, никуда кроме уроков не ходила и всегда старалась остаться одна. Подруги, зная о том, что Азиз на фронте, и входя в ее положение, со своей стороны делали все, чтобы хоть как-нибудь развлечь ее и поднять ей настроение, но все напрасно: Гуле мрачнела с каждым днем. О том, что она ждет ребенка, не знал никто – Гуле не делилась об этом даже со своими близкими подругами. Скорее всего, кое-кто из них догадывался о ее состоянии, но никто не позволял себе тревожить ее бестактными вопросами и намеками, и все делали вид, что ничего не замечают.

        Гуле же после долгих сомнений и переживаний наконец решилась избавиться от ребенка и в одно утро под предлогом головной боли не пошла на уроки и осталась в общежитии. Дождавшись ухода подруг, она встала, оделась и со страхом, но с надеждой в душе отправилась к врачу. Ничего не утаивая, Гуле рассказала ему обо всем и попросила помощи.

        — Ребенку уже шесть месяцев, – покачал головой, ответил доктор, – и никакой врач не возьмется за это дело. Слишком большой срок, и в этот период что-то предпринимать никак нельзя – запрещает закон. Так что оставь эти мысли, потому что все равно ты ничего не сможешь сделать. Лучше смирись и роди ребенка – нормального и здорового. Вот тебе мой лучший совет.

        Услышав эти слова, Гуле вся оцепенела. Доктор беспощадно отрубил ту нить надежды, которая теплилась у нее в душе. Ее охватил ужас от того, что ничего поделать нельзя, и теперь вся деревня, да и все вокруг узнают о ее позоре. Позором покроется не только ее имя, но и вся ее семья, вся родня – далекая и близкая. Отказываясь верить в то, что ничего уже нельзя сделать, Гуле залилась слезами и снова и снова стала просить доктора помочь ей хоть чем-нибудь. Но он был непреклонен и лишь терпеливо объяснил ей причины, по которым он не может, да и не имеет права прервать беременность.

        Гуле, расстроенная и убитая, вышла из кабинета и побрела обратно. Возвращаться в общежитие в таком состоянии у нее не было сил, и Гуле до самого вечера ходила по парку недалеко от общежития и все думала, что же теперь ей делать. Этот вопрос стучал в голове как маятник и причинял ей невыносимую боль. Измученная Гуле как ни силилась, ничего не могла придумать. «Остается только наложить на себя руки», – мелькнуло у нее в голове. Но жизнь, как известно, сладка, и не так-то просто отказаться от нее в таком возрасте, особенно когда только начинаешь жить. Гуле присела на скамейку и, погрузившись в невеселые мысли, не сразу заметила подсевшую к ней подругу Асмик.

        — Что с тобой? – спросила она. – Ты расстроена? Перестань, не у тебя же одной горе. Война – она для всех война. Не надо так убиваться. Возьми себя в руки, так нельзя.

        Гуле промолчала. Она опустила голову, подняла с земли соломинку и стала задумчиво вертеть ее в руках.

        — Ну, что ты так убиваешься, – продолжала Асмик. – Да, Азиз на фронте, тебе нелегко, но что поделаешь, время такое. Не забывай, что не ты одна в таком положении. А если бы, не дай Бог, ты была бы на месте тех женщин, у которых мужья ушли на фронт и оставили на них детей?

        При упоминании о детях Гуле вздрогнула. Ей вдруг показалось, что Асмик обо всем знает, и она сразу покраснела. Гуле украдкой посмотрела на подругу и по выражению ее лица с облегчением почувствовала, что та, скорее всего, ни о чем не догадывается.

        — У каждого своя боль, – со вздохом сказала Гуле и после небольшой паузы еде слышно добавила. – А у меня особенная.

        — Это почему она у тебя особенная? Что за глупости? Откуда ты знаешь, может, завтра же Азиз вернется? Так нельзя, наберись терпения, не ты одна, вся страна в таком положении.

        — Я знаю, что всем сейчас тяжело, – дрожащим голосом сказала Гуле, – но мне от этого не легче. Ведь кроме ухода Азиза на фронт есть еще одна вещь, и это меня убивает…

        — Что за вещь? – удивилась Асмик. – Может, поделишься?

        — Это вопрос моего имени, чести и, если хочешь знать, даже жизни…

        И Гуле рассказала подруге обо всем, что случилось, а под конец, вытирая слезы, добавила:

        — Если не смогу избавиться от ребенка, наложу на себя руки. А что мне еще остается? Как после этого позора я смогу смотреть в лицо родителям? Как дальше жить среди людей и выносить их осуждение? Не лучше ли умереть и покончить со всем этим?

        Асмик была потрясена рассказом Гуле и за все это время не сводила с лица подруги растроганного взгляда, полного искреннего сочувствия. Но от последних слов Гуле о самоубийстве она просто вскипела:

        — Что за глупые мысли, как можно только думать об этом? Конечно, положение твое не из легких, но ты выкинь такое из головы. А вдруг так получится, что Азиз скоро вернется? Что потом?

        — Я не думаю, – ответила Гуле, в отчаянии покачав головой. – Вряд ли Бог пошлет мне такое счастье. Я тебя только об одном прошу, – и Гуле, повернувшись к Асмик, взяла ее руку и крепко сжала, – пусть все, что я тебе рассказала, останется между нами. Ты мне как сестра, и я, если бы с тобой не поделилась, наверное, сошла бы с ума.

        — О чем ты говоришь, – заверила ее Асмик, – конечно, никто об этом не узнает. Что я – ребенок, не понимаю, в каком ты положении? Ты со мной поделилась, а я возьму и расскажу всем об этом? Даже не думай! И вообще – считай, что мне ничего не говорила.

        — А что ты мне посоветуешь? Что мне делать? – глотая слезы, Гуле вопросительно посмотрела на подругу.

        Та вздохнула, покачала головой и ответила:

        — Ну, что мне сказать? Ты не должна была торопиться. Но что случилось, то случилось. Такой тяжелый вопрос, даже не знаю, что и посоветовать. Наверное, уже поздно что-то предпринимать. Сколько месяцев?

        — Уже шесть, – ответила Гуле и опустила голову.

        — Вот видишь, слишком поздно. Никто за это не возьмется.

        — Может, подождем до родов, а там уже видно будет? Если уж что-то делать, надо, наверное, делать это в больнице, а то потом уже поздно будет… Как ты думаешь? – и Гуле со страхом заглянула Асмик в глаза.

        — Даже не знаю… – протянула та. – Но ты где-то права: остается только больница. – Асмик помолчала и вдруг оживилась. – А знаешь, что? Давай поедем ко мне в деревню. Может, там что-нибудь придумаем? Я расскажу маме, а она, наверное, сумеет найти кого-нибудь в деревне, кто бы взялся тебе помочь. Ну, что, согласна? Едем?

        Гуле воспряла духом, и они договорились, что завтра же после уроков поедут к родителям Асмик, благо, деревня эта была недалеко от города.

        На следующий день Гуле и Асмик были уже там. Улучив удобный момент, когда Гуле была во дворе, Асмик рассказала матери о положении подруги и попросила помощи.

        — Доченька, ты ведь знаешь, это запрещено, – ответила мать. – Да никто и не возьмется, ребенок-то уже большой. Если хочешь, я могу, конечно, попросить бабушку Арег, но не думаю, чтобы из этого что-то вышло.

        Мать Асмик собралась и вышла, но довольно скоро вернулась. По ее лицу дочь сразу догадалась, что та отказалась, и, подробно разузнав у матери что к чему, Асмик вышла во двор, подошла к Гуле и присела рядом.

        — Та женщина, которая могла бы это сделать, не берется. Она говорит, чтобы ни в коем случае не пытались что-то предпринимать, потому что это очень большой риск и опасно для твоей жизни тоже.

        Гуле выслушала Асмик с каменным лицом, помолчала и, вздохнув, выдавила из себя один-единственный вопрос, который, скорее, был обращен не к Асмик, а к себе самой:

        — И что же мне теперь делать…

        — Остается только больница. Если уж что-то делать, то только там и нигде больше. Другого выхода нет.

        Переночевав у Асмик дома, обе подружки утром уехали в город.

        Гуле и Асмик жили в одной комнате, и все их разговоры в основном сводились к одному: к обсуждению того положения, в котором оказалась Гуле. И хотя она все уже для себя решила, ей надо было окончательно побороть все сомнения и хорошенько обдумать вопросы, связанные не только с этим шагом, но и те, которые могли бы возникнуть в будущем.

 1  2  3  4  5  6  7  8