Гуле угасала на глазах, но никому о своей боли не рассказывала. «Так мне и надо, – говорила она себе, – поделом мне. Сама все натворила, и нет мне никакого прощения…»

        Но человек устроен так, что не может бесконечно долго хранить в сердце то, что его мучает. Он или ищет кого-нибудь, чтобы поделиться, или делает что-то другое, что могло бы хоть немного облегчить и успокоить ему душу. Гуле прекрасно понимала, что в ее возрасте и положении она никому не может доверить свою тайну, и продолжала рассуждать: «А что, если я пошлю ему (она никогда, даже в своих мыслях, не называла Аслана по имени) письмо и обо всем там напишу? А вдруг он возьмет и приедет? Тогда что? Тогда мне не надо писать на конверте свой адрес. Мало ли, что он сделает? Вдруг сорвется и на следующий же день будет здесь? И что мне тогда делать? В моем-то возрасте, с нашими обычаями… Мне только не хватало на старости лет опозориться… Ну, даже допустим, он обо всем узнал. Что это изменит? А изменит многое. Во-первых, он узнает, что его мать очень дурной человек. Пусть не строит иллюзий и не превращает в идеал ее образ. Во-вторых, он узнает, что в моей и его беде виновата война, она нас разлучила. В-третьих, он узнает, кто был его отец. Ради Азиза, ради его памяти пусть он обо всем узнает… Но не сейчас… Как-нибудь потом… Да-да, только не сейчас… Потом…»

*  *  *

                Гуле тяжело заболела, слегла и больше не встала. Это был полностью разбитый и раздавленный человек, который и сам толком не знал, что у него болит. Родные приводили к ней одного доктора за другим, но и те не могли взять в толк, чем конкретно болеет Гуле. Она же, словно чувствуя приближение конца, все время лежала на спине и молча смотрела в потолок. От еды и питья отказалась совсем и лишь время от времени с горечью повторяла:

        — Оставьте меня одну с моим горем.

        Как-то утром Гуле подозвала старшую внучку, достала из-под подушки конверт, передала ей и взяла с нее слово, что она сама, не говоря об этом никому из домашних, отнесет его на почту и бросит в ящик. Девочка пообещала, что все так и сделает, и, спрятав за кофточкой письмо, вышла из дома. Дойдя до почты, она вынула письмо, с любопытством повертела его в руках, захотела было открыть его и прочесть, как вспомнила, что только что обещала этого не делать, и лишь посмотрела на адрес. Бабушка посылала письмо в город, но обратного адреса почему-то не написала. «Наверное, тот, кто получит это письмо, знает наш адрес», – подумала она, потом бросила письмо в ящик и, беззаботно подпрыгивая, вернулась домой.

        — Ты никому ничего не сказала? – спросила у нее Гуле и при этом пытливо заглянула в глаза.

        — Нет, бабушка, что ты? Я ведь обещала тебе.

        — Да, моя хорошая. Смотри, не проговорись. У меня подруга живет в городе, ей-то я и написала. Кто знает, – и Гуле тяжело вздохнула, – может, это мое последнее письмо…

        Через два дня Гуле умерла, и никто так и не смог понять, от чего именно наступила эта смерть.

*  *  *

                Аслан взял письмо и внимательно посмотрел на почерк. Он был ему незнаком, и к тому же не было обратного адреса. Аслан нетерпеливо вскрыл конверт и приступил к чтению.

        «Дорогой Аслан!

        Я хотела бы написать «Аслан, сынок», но не знаю, имею ли я на это право. Когда это письмо дойдет до тебя, меня, наверное, уже не будет в живых. Я поклялась, что унесу эту тайну с собой в могилу, но так уж, видно, устроен человек – попав в трудное положение, он хочет с кем-то поделиться и тем самым облегчить себе душу. Для меня этим «кем-то» стал ты. Ты спросишь, почему? А потому, что я твоя мать, вернее, та женщина, которая тебя родила. Я родила, но не вырастила тебя. Вот поэтому у меня язык не поворачивается назвать тебя «сынок». Знай, что та женщина, которая дала тебе жизнь, еще несколько дней назад была жива (как странно писать о себе такое, но я знаю, смерть близка). Она повстречала тебя, и старая боль вернулась, да еще с такой силой, что сводит меня в могилу. Ты видел меня, но не знаешь, кем я тебе прихожусь. Однако перед смертью я хочу рассказать тебе, кто ты и чей сын. Я и так перед тобой бесконечно виновата и хочу, чтобы ты меня простил. До сих пор я так и не уверена в том, кто больше виноват в том, что случилось: я, которая оставила тебя, или война, которая жестоко разлучила меня с твоим отцом, или обычаи, оторвавшие мать от сына?..

        Твоего отца звали Азиз. Мы очень любили друг друга. Я была тобой беременна, и мы решили пожениться тем летом. Но этому не суждено было сбыться – началась война, и твой отец ушел на фронт. Я осталась одна. Ну, ты представь себе мое положение: при наших строгих обычаях незамужней девушке родить ребенка было равносильно смерти. И поэтому, когда на твоего отца пришла похоронка, я решила от тебя избавиться, пока ты еще не родился. Но что бы я ни делала, ничего не вышло. Случай представился только в больнице, где я родила. На мое счастье (будь оно проклято, такое счастье!), так оказалось, что там, где ты появился на свет, не было ни одного знакомого мне человека. Я оставила тебя там одного и убежала… До недавнего времени мне казалось, что следы твои затеряны. Но однажды получилось так (я не скажу, где и как), что я тебя встретила. Как я тебя узнала? По той черной родинке на лбу и по шраму на левой руке. Он ведь у тебя от шестого пальца, не так ли? Я в этом убеждена – именно такие шрамы бывают на месте удаленного пальца, а ведь ты родился с шестью пальцами на левой руке. Я прекрасно помню об этом, так же как и то, что твой день рождения — 20 октября 1941 года. Ведь это тоже так, не правда ли? Думаю, что мои доводы должны убедить тебя в том, что именно я та женщина, которая тебя родила… 

        А теперь решать тебе – обвинять меня или нет. Но я считаю, что мне нет оправдания, и ухожу из этого мира с тяжелым сердцем. Мне хотелось лишь успеть поделиться с тобой моей тайной, о которой никто не знал и не знает. И я прошу тебя только об одном: не тревожь ничего, оставь все, как было. Поэтому не пишу своего обратного адреса – ни к чему это. Все равно – мои дни (а может, и часы) уже сочтены, а если ты меня уже не застанешь в живых, то стоит ли пытаться что-то выяснять, узнавать, искать?.. И потом – я бы не хотела, чтобы после моей смерти все вокруг стали склонять мое имя… Ох, будь прокляты эти наши обычаи! Почему я не могла, когда повстречала тебя, позволить себе открыто сказать тебе, что я твоя мама! И пусть тогда ты был бы резок со мной, пусть! Мне бы от этого стало хоть немного легче!   

        Да, у меня есть сын, дочь, внуки, но твоя боль – особая. Может, именно поэтому я в последнее время не могу их видеть?.. Наверное, из-за того, что я их вырастила, выходила, а тебя еще младенцем бросила в больнице и ушла. Будь проклята эта война! Это ее раны, которые спустя столько лет сводят меня в могилу…

        Позволь мне в первый и последний раз сказать тебе «сынок»…

        Аслан, сынок!

        Итак, знай, что твоего отца звали Азиз, он ушел на фронт и не вернулся. Он был замечательным человеком. И я так говорю не потому, что я его любила, нет! Он действительно был очень хорошим человеком, смелым, порядочным, умным. Таких как он я так и не встретила в этой жизни… Душа разрывается, не могу много писать о нем. Каждый раз, вспоминая об этом человеке, у меня щемит сердце. Ты должен гордиться таким отцом. Его звали Азиз, и он действительно был азиз[1] – и для родни, и для всех людей, с кем был знаком… Ну, а мать звали… Нет, я не стану тебе писать мое имя, потому что уверена, что оно обязательно, пусть даже невольно, но займет в твоем сердце свой уголок… Ах, как хотелось бы мне еще раз увидеть и поцеловать ту твою родинку на лбу! Пусть даже ценой лишнего часа моей жизни». 

        Аслан дочитал письмо, и глаза заблестели от слез. Каждое слово в письме убедило его в том, что все написанное – правда. Сложив прочитанные страницы, он глубоко задумался. Он и сам не понял, почему, но в памяти вдруг всплыло печальное лицо Гуле и отчетливо встало перед глазами…

 1  2  3  4  5  6  7  8