Именно в это время по училищу разнесся слух, что Азиз убит на фронте. И как ни старались все вокруг, чтобы эта весть не дошла до Гуле, ничего не вышло: она обо всем узнала. Узнала и слегла, словно подкошенная. Всем вокруг казалось, что она помешалась. А что еще можно было подумать, глядя на ее более чем странное поведение? Ее совершенно спокойное состояние вдруг могло неожиданно смениться таким приступом крика и слез, от которого окружающим становилось не по себе. Спустя некоторое время этот приступ мог прекратиться так же внезапно, как и начался. В такие минуты она затихала, никак не реагировала ни на чьи вопросы и лишь бессмысленно смотрела в потолок. Потом ее веки постепенно опускались, и она погружалась в сон. Каждый раз ей снилось одно и то же: ее красивый и стройный Азиз, его улыбка и приятный голос… Встрепенувшись, она просыпалась и, понимая, что это было всего лишь видением, снова впадала в прежнее состояние. Так повторялось изо дня в день, и подруги были напуганы не на шутку. Дело дошло до того, что кто-то даже предложил сообщить об этом ее семье в деревню, но, к всеобщему облегчению, постепенно ей стало лучше, и первый приступ тяжелого горя, казалось, все-таки отступил. Он отступил, но Гуле уже не была прежней. Улыбка и приветливый взгляд куда-то исчезли и уступили место глубокой грусти. Она продолжала ходить на занятия, но училась уже без прежнего усердия и кое-как. А тут еще поползли слухи о том, что в связи с ухудшением положения на фронте и наступлением врага училище могут временно закрыть. И действительно, так и случилось: студентов, большинство которых составляли молодые девушки (потому что почти всех парней призвали на фронт), направили на помощь колхозам и совхозам собирать урожай. Гуле тоже была среди них, но энергичная Асмик устроила так, чтобы не нагружать подругу тяжелой работой, и добилась того, что Гуле поручили заниматься стряпней для всей группы.

        — У каждого из нас свои обязанности. А твоими пусть будет приготовление обеда. Кто-то ведь должен этим заниматься, не так ли? Не будем же мы после работы сидеть голодными или питаться всухомятку!

        Никто из девушек не возражал против этой идеи, тем более что все знали, как вкусно она умела готовить. Но сама она, конечно же, понимала, что группа может спокойно обойтись и без поварихи и что Асмик делала это только ради нее, и была ей бесконечно благодарна.

        Работа в поле кипела вовсю и уже подходила к концу. Однажды вечером Асмик, вернувшись со смены, улучила момент, когда рядом никого не было, и подошла к Гуле:

        — Знаешь, я сегодня поговорила с нашим руководителем, и он разрешил тебе уехать на несколько дней к своим в деревню. Ты не думай, я ему ничего не говорила о твоем положении. Я только сказала, что Азиз был твоим женихом и что его родители совсем недавно узнали, что он погиб, и что тебе обязательно нужно туда поехать. Он разрешил, так что завтра же уезжай.

        — Да ты что? – ужаснулась Гуле. – Как я в таком состоянии поеду в деревню?

        — А ты и не поедешь туда, – спокойно ответила Асмик. – Ты поедешь в Тбилиси. Ведь там живет твоя тетя – сестра матери. Помнишь, ты о ней мне как-то рассказывала? Так вот, поезжай туда,  тебе ведь скоро рожать. Она живет одна, она тебе и поможет. Ты ведь не чужая ей, в конце концов! Может, там и родишь, а она за тобой присмотрит, все что надо сделает и болтать зря не станет: зачем ей позорить племянницу? Послушай меня и поезжай, так будет лучше. Давай, вставай, надо еще собраться и хорошо выспаться, чтобы успеть к утреннему поезду. Вставай! Ну, вставай же, что ты сидишь?

        Гуле молча уставилась в пол. Ни «да», ни «нет» Асмик от нее не услышала. Увидев, что подруга никак не реагирует, Асмик поднялась и сама стала собирать Гуле в дорогу. Та продолжала сидеть, не двигаясь, и все думала над словами Асмик. Ведь в самом деле – не может же она рожать здесь или в городе, где училась. Об этом непременно узнали бы все. О том, чтобы рожать в своей деревне, даже и думать было смешно. Оставался только вариант с Тбилиси, и чем дальше, тем больше эта идея казалась ей самой лучшей и верной. Тетя ее живет одна, очень любит Гуле, она ее поймет и сделает все, чтобы не опорочить имя племянницы. Асмик права, рассуждала Гуле, она вполне может устроить так, чтобы я могла выйти из роддома без ребенка на руках.

        — Ты права, Асмик, – обратилась к подруге Гуле, отбросив все сомнения и даже обрадовавшись тому, что выход из тупикового положения наконец-таки найден. – Мне надо ехать к тете.

        Ранним утром Гуле и Асмик были на железнодорожной станции и ждали поезда. Когда подошел состав, на платформе стало твориться что-то невообразимое. Началась жуткая давка, каждый норовил протиснуться в вагон поближе и стоял такой крик и шум, что нельзя было расслышать даже стоящего рядом человека. Если бы Гуле не попала в поток людей, устремившихся к дверям ближайшего вагона, она бы ни за что не смогла бы попасть на этот поезд. Ее несло этим людским течением так сильно, что дорожная сумка, где были ее вещи, документы и немного еды, остались у Асмик. Что бы та ни делала, как бы ни старалась через головы людей передать Гуле ее сумку, ничего не получалось. Гуле, в свою очередь, оттесненная толпой к открытому окну вагона, тоже тянулась к сумке изо всех сил, но так и не смогла дотянуться до вытянутой руки подруги, и состав тронулся. Так, с Гулеиной сумкой в руках Асмик еще долго бежала параллельно набирающему скорость поезду и бежала до тех пор, пока не закончилась платформа. Ни передать, ни закинуть эту сумку куда-нибудь поближе к хозяйке она так и не смогла. А поезд тем временем, громыхая колесами, стремительно удалялся и вскоре совсем скрылся из виду.

        Вагон до отказу был набит людьми, и большая часть пассажиров ехала стоя. Было нестерпимо душно, тесно, и Гуле с большим трудом удалось кое-как пристроиться и встать около открытого окна. «Ни документов, ни вещей… Что мне делать?» – в отчаянии подумала Гуле, еле сдерживая слезы. Но деваться уже было некуда: поезд летел как стрела, унося ее от станции, и в голове вдруг мелькнуло, что так, может быть, даже и лучше. «Будь что будет», – сказала она сама себе и равнодушно посмотрела в окно, за которым мелькал тоскливый осенний пейзаж.

        Поезд ехал несколько часов, но за это время никто из сидящих так и не сошел, и Гуле, переминаясь с ноги на ногу, продолжала ехать стоя. В какой-то момент она почувствовала сильную и резкую боль, но, решив, что это от неудобной позы, сперва не придала ей никакого значения. Но чем дальше, тем сильнее становилась боль, и Гуле, как ни старалась сдерживаться при людях, уже никак не могла скрыть всех тех мук, которые испытывала. Одна из женщин почувствовала это и встала, уступив Гуле свое место. Гуле присела, но боль ее не отпустила.  Напротив, схватки участились и становились все сильнее и сильнее. Женщина, уступившая ей место, недолго думая, стала расталкивать толпу и,  протискиваясь к началу вагона, через несколько минут вернулась уже с проводником. Подойдя к Гуле, женщина наклонилась к ней и тихо сказала:

        — Доченька, у тебя начинаются роды. Куда ты едешь?

        — В Тбилиси, – ответила Гуле, морщась от боли.

        — Мне кажется, ты скоро родишь и не успеешь доехать. Я говорила с проводником, и он тебя спустит на первой же станции. Там есть больница, там и родишь спокойно. Ну, ты же не будешь рожать в поезде? Посмотри, сколько здесь народу…

        Гуле подумала, что женщина действительно права. Может, ей даже лучше рожать здесь, чем в Тбилиси… И она, еле сдерживая крик от очередной скрутившей тело боли, кивнула в ответ. Увидев, что Гуле согласна, проводник поспешил к себе.

        Схватки продолжались, и эта незнакомая женщина делала все, чтобы хоть как-нибудь помочь Гуле в этой непростой обстановке. Тем временем проводник вернулся, что-то шепнул на ухо той женщине и снова ушел.

        — Он уже сообщил на станцию, и пока мы доедем, там тебя будет ждать машина. Они и доставят тебя в больницу, не волнуйся. А где твои вещи?

        — У меня ничего нет с собой. Так получилось… – и опять ее скрутило от очередного приступа боли.

        Схватки становились все чаще, а боль все нестерпимее. Гуле казалось, что поезд еле тащится, но на самом деле он ни на минуту не сбавлял скорости и ехал довольно быстро. Дорога до ближайшей станции показалась ей бесконечной, но, к великому ее облегчению, машинист дал несколько протяжных гудков, и поезд, убавляя ход, наконец остановился. Люди в до отказа набитом вагоне молча расступились и открыли узкий проход для Гуле, которую с одной стороны поддерживал проводник, а с другой – та женщина. Гуле шла, еле передвигая ноги и кусая губы, чтобы не закричать. Ее с трудом спустили с поезда. Недалеко стояла машина скорой помощи, а две женщины в белых халатах уже стояли у дверей вагона. Бережно подхватив ее под руки, они было направились к машине, как в этот момент помогавшая Гуле женщина положила свою руку ей на плечо и сказала:

        — Ну, иди, доченька. Да поможет тебе Бог.

        Гуле поблагодарила ее, попрощалась и с помощью тех женщин села в машину скорой помощи, и автомобиль понесся на высокой скорости.

        Город, в котором очутилась Гуле, был ей незнаком, и тем более она не могла знать, далеко или близко от вокзала расположена больница. Но, к счастью, через несколько минут машина остановилась у ворот роддома, и Гуле помогли сойти и подняться на второй этаж аккуратного белого здания.

        Гуле  родила только поздним вечером. Родила мальчика.

        — Славный малыш, – сказал врач, взяв ребенка на руки. – А какая большая родинка на лбу…

        — Ой, доктор, смотрите, у него шесть пальцев на левой руке, – обратилась к нему акушерка.

        И хотя роды были тяжелые, Гуле была в полном сознании и услышала этот небольшой диалог от начала до самого конца.

        Мальчика унесли, а Гуле поместили в палату.

        Первые два-три дня ребенка почему-то не приносили, и только на четвертый день в дверях палаты появилась медсестра с младенцем на руках. Гуле взяла его на руки и внимательно посмотрела на крошечное личико. Посмотрела – и слезы невольно полились из глаз и стали капать на белые пеленки, в которые был туго завернут мальчик. У него действительно на лбу, в самом центре, была большая родинка. Младенец спокойно спал, и Гуле, глядя на него, искала в нем черты Азиза, дорогого ей человека, который ушел и больше никогда не вернется… Искала, но никак не могла уловить сходства… Может, потому, что ребенок был слишком мал?.. А может, потому, что глаза застилали слезы?.. Пришла медсестра забирать ребенка, и Гуле попросила ее распеленать мальчика, чтобы рассмотреть его получше. Та осторожно, чтобы не будить младенца, освободила его от пеленок, и Гуле увидела у него на левой руке шестой палец. Снова горько закапали слезы. «Ах, если бы Азиз был жив, как бы он сейчас радовался», – думала она, а у самой сердце разрывалось на куски…

        Когда Гуле привезли в больницу, при оформлении у нее попросили паспорт. Но она ответила, что его вместе с другими вещами у нее украли в поезде, и назвала неверный адрес. «Так будет лучше», – твердил ей разум, а сердце не унималось. «Как я оставлю его здесь? Что я делаю?» – стучало у нее в голове. Но разум и сердце боролись недолго. За эти несколько месяцев Гуле уже все для себя решила, и верх одержал, конечно, разум со своими холодными законами. И сколько бы ни трепетало сердце, взывая к чувствам, Гуле заглушила в себе все эмоции и продиктовала вымышленный адрес.

        На следующее утро после родов к ней зашел врач.

        — Может, нам дать телеграмму и сообщить твоему мужу, что ты здесь? – спросил он у Гуле.

        — Его призвали на фронт… – почти шепотом ответила она.

        — Тогда надо послать телеграмму кому-нибудь из твоих родных. Кто может приехать?

        — Нет, не надо. Отец тоже на фронте, мать вряд ли сможет приехать, а сестра еще совсем ребенок.

        Одним словом, Гуле не пустила подать телеграмму, и это ее немного успокоило. В противном случае этот обман обязательно бы вскрылся и помешал бы всем ее дальнейшим планам.

        Прошло несколько дней. Ребенка приносили к Гуле каждый день, но молока у нее почти не было, и мальчика кормила какая-то другая роженица. Гуле брала его на руки, внимательно смотрела на это маленькое личико, и опять разум с сердцем вступали в схватку. Когда ребенок был с ней, побеждало сердце. «Пусть остается со мной. Ну и что, что отца его уже нет? Подниму его одна», – решала про себя Гуле. Но стоило ребенка унести, как разум поднимал голову. «Как ты его вырастишь? А что люди скажут? Как ты будешь смотреть им в глаза? Если бы ты была хотя бы обручена, еще ничего. А сейчас что ты им ответишь? Нет, надо его оставить здесь. Другого шанса больше не будет. Ты не должна его упускать». И разум со своими железными доводами каждый раз одерживал верх над мягким сердцем.

        Гуле, сперва находившаяся между двух огней, стала постепенно успокаиваться. Голос сердца постепенно ослаб и почти затих под натиском неопровержимой логики, и Гуле твердо для себя решила, что уйдет из больницы одна, без ребенка. Несколько раз она порывалась убежать, но ее останавливало одно: у нее, ясное дело, забрали всю одежду, и она не могла покинуть больницу в одном халатике посреди хмурой осени. Сначала она хотела обратиться с этой просьбой к  женщине, которая отвечала за сданные на хранение вещи, но, глядя на ее неприветливое лицо, передумала и решила дождаться дня выписки.

 1  2  3  4  5  6  7  8