ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЯДИ ДОМОЙ

         Война закончилась, и мой дядя вернулся домой. Он служил в одном из районов Азербайджана под названием Заката́ла. По его рассказам, там было много ореховых деревьев, и об этом красноречиво свидетельствовал большой мешок орехов, который он привез с собой. Их скорлупа была такой тонкой, что легко ломалась голыми руками, а ядрышки были такими белыми и вкусными, что их вид, их вкус и свои ощущения я четко помню до сих пор.

         Сельчане, узнав о возвращении Хамида, приходили к нам домой повидать его, а я все еще не мог поверить в то, что он уже никуда не уйдет. Поэтому я не отходил от него ни на шаг и все спрашивал:

         — Дядя, ты снова пойдешь в армию?

         На что он ласково мне отвечал:

         — Нет, сынок, я больше не пойду.
 

ИЗ МОИХ ШКОЛЬНЫХ БУДНЕЙ

         Все лето до самой осени 1942 года я и мои товарищи развлекались, с удовольствием играя с грязью. В один день к месту наших игр пришла мама, вымыла мне руки и ноги и привела домой. В свое время отец привез для меня из города пару красных ботинок, и мама сказала мне: «Надень свои красные ботинки, мы идем в школу. С сегодняшнего дня ты будешь ходить в школу и учиться».

         Как я уже писал, моим первым учителем был Джавое Амар Мамоян, и наша школа состояла только из двух классных комнат. Понятно, что этого было недостаточно, и поэтому школа арендовала у сельчан несколько комнат и ода́[1], где тоже проводились уроки. Мы занимались в комнатах Амаре Мамо, Карие Гасо и в ода́ Тагаре Озмина. Однажды зимой, когда мы, ученики, сидели в комнате Амаре Мамо и ждали учителя, один из учеников той двухклассной школы пришел и сказал нам, что учитель географии Исое Аджо велел всем пойти туда, потому что урок будет проводиться там. Но мы не пошли: топилась печь, было тепло и уютно, и мы, собравшись вокруг нее, грелись. Через некоторое время кто-то таким пинком открыл дверь, что она с шумом распахнулась, ударилась об стенку и снова закрылась. Это был учитель Исое Аджо, который ворвался в комнату, схватил первую попавшуюся табуретку, забаррикадировал ею дверь, чтобы никто не мог убежать, и с кулаками накинулся на нас. После изрядных побоев он нам пригрозил:

         — А теперь марш домой, и чтобы не смели никому ничего говорить! А если распустите язык, то знайте: все равно вам завтра в школу!..

         Сам он был очень высоким мужчиной с большими руками, словно те камни, на которые растягивают лаваш перед выпечкой. И когда нужно было показать на карте такую небольшую страну, как, скажем, Швейцария, он обводил своей клешней пол-Европы и говорил:

         — Вот, Швейцария находится здесь.

         В школе нашей деревни со второго класса ввели уроки курдского языка (курманджи). К тому времени я был уже в третьем классе и, соответственно, не попал в тот поток, изучающий мой родной язык, и сам, абсолютно самостоятельно выучил буквы и научился читать на курманджи.
 

[1] Ода́ — комната в деревенском доме, где вечерами собирались односельчане скоротать время.
 

ТАКИЕ РАЗНЫЕ НАШИ СОСЕДИ:

ХОРОШИЕ И НЕ ОЧЕНЬ…

         Я не могу здесь снова не упомянуть нашего соседа – Карие Чато из рода Стурки. В те военные годы снега выпадало неимоверное количество. Нашу входную дверь заваливало так, что мы не могли выйти. Я уже не говорю о снеге на крыше нашего дома. Карие Чато вместе с сыном Мирое Каро очищали от снега и место перед нашей дверью, и нашу крышу. Они помогали нам во всем, что было в их силах, и были к нам очень внимательны. Обоих – отца и сына – сейчас нет в живых, но я никогда не забуду их добрые дела и человеческое отношение. К счастью, у Миро есть сын, его зовут Темур. Он получил высшее образование, несколько лет был директором школы в нашей деревне. Это очень обаятельный человек и большой шутник. Он действительно достойный сын той доброй и честной семьи. К сожалению, он сейчас далеко – в Краснодарском районе Российской Федерации.

         У нас был и другой сосед – Усе Худо (тот самый, который погнал овец в долину и так «хорошо» смотрел за нашими овцами). Я и его старший сын Махмад были ровесниками. Не знаю почему, но Усе возненавидел меня. Однажды я и Махмад играли в кости, и он нарушил правила. Мы чуть не подрались, но кое-как успокоились, сели и продолжили игру. Оказывается, Усе издалека все видел и тихонько подкрался к нам, сзади схватил меня за уши, высоко поднял и со всего размаху швырнул об землю. Я завопил, заплакал и кинулся домой (мне было тогда 7-8 лет). Он же взял сына за руку и преспокойно пошел к своему дому. Когда мама узнала, что случилось, Усе не поздоровилось. Она устроила скандал и подняла такой шум, что этому негодяю мало не показалось.

         Прошли годы, я закончил 10 класс. Дом, что стоял рядом с нашим, принадлежал брату Усе Караману. Сам Караман с семьей уехал в Тбилиси, и вскоре в опустевшем доме поселилась семья нашего сельского учителя Иско Амиряна.

         Однажды летом Иско и Усе повздорили и подрались. Усе был избит до крови. Вечером, кипя от злости, Усе попытался было снова затеять с соседом выяснение отношений, но вмешался брат Ахмед, который сумел удержать его и не допустить новой драки.

         На следующее утро, пока я еще был в постели, ко мне подошла бабушка и сказала:

         — Усе взобрался на крышу дома Карамана, скосил всю траву, теперь перешел на нашу крышу. Пойди и скажи ему, пусть не трогает наше сено.

         Я встал и поднялся на крышу нашего жилища. Смотрю: Усе громко сопит и яростно скашивает траву с той части, где внизу у нас кладовка. Кровь со вчерашней драки с Иско он так и не смыл, и она сгустками запеклась на его лице. На Усе было страшно смотреть, и с первого же взгляда становилось ясно, что в бешенстве он готов на все. Я ничего ему не сказал и вернулся домой. Бабушка меня спросила:

         — Что ты сказал Усе?

         Я ответил:

         — Бабушка, у него же смерть перед глазами пляшет! Да еще вдобавок он меня так ненавидит. Скажи я ему хоть слово – он и глазом не моргнет и полоснет меня косой. Валла, я не стал ему ничего говорить!

         В тот же день Усе, так и не смыв с лица запекшуюся кровь, пошел к святыне нашей деревни (видно, там он поклялся отомстить), вернулся и вечером убил дядю Иско Сайдо. Власти арестовали его и сына Махмада, и каждому дали по 10 лет тюрьмы.

         Я же поднялся на крышу дома Карамана, скосил там всю траву и добавил ее к нашим запасам.
 

КАК ОТ ТРИДЦАТИ НАШИХ БАРАНОВ

ОСТАЛОСЬ ТОЛЬКО ПЯТЬ

         Сезон сенокоса в нашей деревне еще не начался, когда отца и дядю забрали в армию. В то время у нас было 20-30 овец, но с уходом мужчин уже некому было заниматься вопросом заготовки корма для животных. Мой дядя (брат матери) Махмуд однажды пришел к нам домой и сказал моей маме: «Тех двух баранов дай мне (он знал, что они у нас были), а я тебе за это принесу сено для твоих овец». Баранов-то он забрал, а вот взамен не дал ни одной охапки сена. Уже и снег выпал, а нам нечем было корить животных. Мама и наша родственница Фряза Нишо были вынуждены идти по ту сторону горы Камардаг (которую мы называли Хылхыла), где было много зелени, вручную срывали пожелтевшую растительность, накладывали ее в подол как можно больше и приносили давали овцам. Приносить-то приносили, но сколько нужно было нарвать голыми руками, чтобы накормить столько овец?..

         В то время колхозных коров держали в хлеву Худие Ахмеда. Мама пошла к нему, дала немного денег и договорилась, чтобы с сена для тех коров она могла бы немного брать себе. Он согласился, и по ночам мама и Фряз прокрадывались в тот хлев, брали колхозное сено и приносили для наших животных.

         Поздней осенью в деревне решили собрать всех овец и погнать их пастись в Араратскую долину. Несколько мужчин (я помню, как звали одного из них – Усе Худо) погнали общее стадо к равнине. В неделю один-два раза оттуда к нам домой посылалась овечья шкура и на словах передавалось: «Ваша овца околела…» Одним словом, весной, когда овец пригнали в деревню, у наших дверей оказалось только 5-6 овец. Из 20-30 овец осталось лишь столько… Вот итог того, что сделал мой дядя… С тех пор мы так и не смогли ни увеличить число нашей домашней скотины, ни встать на ноги. Именно с этого случая у нашей небольшой семьи начались большие материальные трудности…
 

НАЧАЛО ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

И УХОД ОТЦА НА ФРОНТ

         Шел 1941 год. Стоял месяц май. Мой отец и дядя вернулись из Тбилиси, потому что наступал сезон сенокоса, но вскоре началась Великая Отечественная война. Отца призвали в армию в первую же мобилизацию, а дядю – во вторую. Наша семья осталась без мужчин.

         Отец нес службу в подразделении, дислоцированном между нашей деревней и городом Спитак, и оставался там до победы Советской Армии в Сталинградской битве. Потом его перебросили на фронт, на Северный Кавказ, где он участвовал в боевых действиях, был ранен и направлен в госпиталь Тбилиси. Мама поехала его навестить и сказала ему: «У нас осталось несколько овец. Давай их продадим, я дам деньги врачам, пусть тебя освободят, и ты вернешься домой». Но отец не соглашается и говорит:

         — Нет, я не пойду на такое. Если врачи решат, что я уже не могу воевать, пусть меня комиссуют. Но если после лечения я смогу пойти на фронт, пусть так и будет.

         И моего отца снова послали на фронт, где он и погиб. Ни фотографии, ни одного письма от него не сохранилось. Почему? Потому что моя бабушка никому не доверяла и все письма с фотографиями отца хранила у себя в шапочке. Однажды она решает поехать в Тбилиси навестить свою дочь (мою тетю) Хазрат, и когда на железнодорожной станции в Спитаке она садится в вагон, местные хулиганы срывают с ее головы ту самую шапочку и убегают, думая, что взрослая курдянка, скорее всего, там хранит свои деньги. Именно таким образом были утеряны и письма, и фотографии моего отца – Давреше Сардара.

         Моего дядю не забрали на фронт. Он служил в закавказских войсках и после окончания войны вернулся домой целым и невредимым.

         Здесь уместно отметить, что только во время первой и второй мобилизаций на фронт посылали представителей национальных меньшинств. Затем Сталин вынес решение, запрещающее отправку на фронт этой категории населения, и несколько наших сельчан всю войну прослужили в рабочих батальонах.
 

ПУТЬ МОИХ ПРЕДКОВ:

ОТ ОСМАНСКОЙ ДО РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИЙ

         Мои предки вместе с несколькими другими семьями тоже устремляются в долину Бшери. Там они оседают в одной деревне (к сожалению, названия не знаю), где все жители и староста тоже были езидами.

         В то время порядки были такие: раз в год чиновники шли по деревням собирать налоги в государственную казну. Прибыв в очередную деревню, чиновник мог остаться в ней несколько дней, пока не собирал все налоги. В эти дни людям приходилось немало трудиться, чтобы не навлечь на себя гнев должностных лиц: для них резались бараны, накрывались столы, подавалось обильное угощение. Среди тех чиновников нередко встречались и такие развратные, для которых не было ничего святого. В один год такой развратный чиновник приходит в деревню, где жили мои предки. Вместе со старостой они обходят село и приходят к порогу нашего дома, где уже все было готово к приходу нежеланных гостей. Староста и чиновник заходят, садятся и начинают есть. Вдруг чиновник говорит:

         — Я хочу пить. Принесите мне воды.

         Хозяин дома хочет встать и принести ему чакылмаст[1], но тот хватает его за одежду и, потянув, не дает ему встать.

         — Пусть ханум принесет, — бесстыдно говорит чиновник.

         Хозяин дома еле сдерживается, отводит руку наглеца, встает, выходит из комнаты, чтобы принести ему попить. Хозяйка наполняет чашку чакылмастом, дает мужу в руки, и тот приносит напиток в комнату и ставит перед чиновником. Чиновник со злостью ударяет по посуде, та опрокидывается, и чакылмаст выливается на пол.

         — Я ведь сказал пусть ханум принесет! Я хочу выпить чакылмаст, который она подаст своими руками, — говорит в бешенстве чиновник и, резко отодвинувшись, прислоняется к стене.

         Хозяин дома от гнева готов разнести всё, и староста, понимая его состояние, поворачивается к турку со словами:

         — Эфенди, мы в доме этого человека. Зачем говорить такое? Ты захотел чакылмаст, тебе его принесли. Так зачем нужно было его выливать? Стыдно, стыдно, — и, повернувшись к хозяину дома, говорит: — Дорогой, заплати свой налог, и мы уходим.

         Хозяин дома хочет встать, но чиновник снова хватает его за одежду и удерживает.

         — Скажи ханум, чтобы она принесла мне чакылмаст, — говорит он с таким бесстыдством и развратным блеском в глазах, что хозяин дома не выдерживает и резко отшвыривает руку наглеца прочь.

         Турок поднимается со своего места, становится перед хозяином дома и, глядя прямо ему в глаза, кричит:

         — Ты, езидский осел, не понимаешь, что я говорю? Я говорю: пусть придет ханум, и я ее увижу! Мне не нужен твой паршивый чакылмаст, мне нужна ханум, я хочу видеть ее рост и стать!

         Хозяин дома уже не выдерживает и наносит турку такой удар, что тот растягивается на земле. Схватив наглеца за чуб, мужчина несколько раз изо всех сил бьет его головой об землю. Подоспевшему старосте еле удается остановить хозяина, но оказывается, что поздно – тот уже испустил дух.

         — Что ты натворил, несчастный? – кричит староста. – Как ты мог принести его кровь к нашему порогу? Ты убил его! Что мне сейчас сказать властям?

         Когда проходит первый порыв, староста немного успокаивается и говорит хозяину дома, что будет вынужден арестовать его, но поместит в такой сарай, замок от дверей которого легко сорвать. «Пока я отвезу труп этого пса в соседнюю турецкую деревню и оставлю в мечети, ты ночью выбирайся из сарая, бери семью и беги отсюда, пока тебя не поймали».

         Хозяин дома так и делает: ночью ломает замок, пробирается домой, спешно собирает и грузит имущество на нескольких волов и с семьей покидает деревню. Он знает, что его будут искать, и поэтому не останавливается ни днем, ни ночью, все идет, идет и надеется поскорее выйти за пределы Турции и попасть на территорию России. Наконец он достигает Мскинского леса, который расположен около города Караклис (теперь Ванадзор), и решает для себя, что лучшего места им не найти, и остается там. Там же строит себе дом, держит скотину и живет с семьей в полном уединении.

         Однажды, когда он с сыновьями пас скот, трое незнакомых людей приходят к нему в дом. Глава семьи узнаёт, что все эти трое езиды, что недалеко от тех мест они строят новую деревню и пришли в этот лес за подходящими бревнами для своих домов. Наша семья, точнее, мои предки решают оставить лес и переселяются в ту самую новую деревню. (Об этом бегстве нашей семьи я подробно написал в моем неоконченном романе «Путь моих предков»). Впоследствии новую деревню называют Курдский Памб.

         К сожалению, родословная нашей семьи была небогата рождениями мальчиков, и в каждом поколении повторялась одна и та же картина: либо в семье был только один мужчина, либо оставался единственным после болезней, войн и драк, уносивших жизни других членов семьи мужского пола. А еще за всю историю нашей семейной династии еще не случалось так, чтобы кто-то решил отделиться и ушел жить отдельно. Исключением стали, пожалуй, только я и мой дядя: он с семьей уехал жить в Тбилиси, а я – в Ереван.

         В Памбе из нашего рода жила только одна семья – наша. Мои предки Кало, Амо умерли в этой деревне. У Амо был сын Усыв, которого называли Усыве Сарзар[2], потому что он повязывал вокруг своего колоза[3] платок ярко-золотистого цвета. У него было трое сыновей: Сардар, Сайдо и Кярам. Сардара женили на девушке из рода Шамски, ее звали Шаре, Шара Джаво. Сардар и Шаре – мои дедушка и бабушка. Я своего дедушку не видел, турки взяли его в плен и увели. Бабушка Шаре умерла в 1955 году. Я ее очень любил. Это была невысокого роста женщина, очень подвижная и добрая. Она была повивальной бабкой, и сколько бы в деревне ни рожало женщин, всегда приходили за моей бабушкой. Она принимала роды, и не было ни одного случая, чтобы во время тех родов умерла хоть одна женщина или ребенок. Начиная с 1920-х годов до 1955 года сколько детей родилось в нашей деревне, пожалуй, всех приняла моя бабушка, и поэтому она была для всех «бабушка Шаре».  

         Сайдо тоже был женат. Его жену звали Кяуэ, и у них была одна дочь. Когда турки на глазах всей семьи убивают Сайдо, а его единственная дочь умирает от холеры, Кяуэ возвращается в отцовский дом и потом выходит замуж.

         Наш род по натуре резкий, жесткий и непоколебимый. Он сломается, но не согнется. Не будь такого, иначе как четверо мужчин из нашей семьи могли бы противостоять целому роду, да еще в драке сделать одного из противников инвалидом?

         Кярам был неженат. Одна из девушек рода Ути приходит в нашу семью, чтобы остаться там в качестве его жены (такое явление называлось «serrûniştandin»), но ее не принимают и выгоняют из дома. Весь род Ути приходит на нас с войной, и разворачивается настоящая битва, во время которой Кярам отрубает одному из Ути пальцы на руке. За это Кярама и нашего соседа Карие Чато арестовывают, причем второго за ложные показания в пользу нашей семьи. Потом нашими выплачивается плата за кровь, и Кярама выпускают. Выйдя из тюрьмы, он в деревне не задерживается и уезжает в Тбилиси на заработки. В этом городе он встречает людей из рода Ути, которые тоже там работают. Им удается внушить Кяраму, что они не помнят вражды, и делают все, чтобы подружиться с простодушным молодым парнем. Люди из рода Ути и мой дядя сближаются настолько, что не только вместе работают, но и делят хлеб и соль. Те каждый раз незаметно подсыпают Кяраму медленнодействующий яд, который подтачивает организм изнутри, и спустя некоторое время он чувствует сильное недомогание, возвращается домой в деревню и там и умирает.

         Тем временем у моего деда Сардара рождаются трое детей: мой отец Давреш, дядя Хамид и тетя Хазрат. Усыв (мой прадедушка) растит и поднимает всех трех внуков.
 

[1] Чакылмаст – напиток из простокваши, разбавленной водой.

[2] Сарзар – Serzer, т.е. златоглавый.

[3] Колоз – курдский мужской головной убор.
 

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МОЕМ РОДЕ «САНИ»

         Наш род называется Сани. Это древний род, и о нем еще писал известный курдский историк Шарафхан Битлиси в своей книге «Шарафнаме».

         Откуда идет это название? Старики рассказывали, что далекие предки этого рода, уходя в горы, часто приносили из ущелий с собой со – одну из съедобных трав. Поэтому их стали называть «Соани» (т.е. те, кто принесли со), но постепенно звук «о» стал выпадать, и осталось только «Сани».

         После бегства из Шангала этот род обосновывается около Амеда (Диярбакыра). Затем во время нападения мусульман на езидов часть Сани устремляется в Сирию, и до сих пор там сохранилось несколько деревень, где живут представители данного рода. Эти села находятся между городами Хасаки и Камушлу. (Кстати, многие жители тех краев в последнее время эмигрировали в Германию). Другая часть нашего рода устремилась в районы Сархада (приграничные территории между Османской и Российской империями), откуда потом переселяется в Армению и оседает в селах Сангяр, Мирак и Авшен Апаранского района. Оттуда несколько семей переезжают в Тбилиси. Во время того нападения мусульман некоторые семьи рода Сани бежали в долину Бшери (Турция), где проживали до недавнего времени. Позже они уехали в Европу и там обосновались.
 

КАМЫЛЕ ШАКО И ДЕРЕВЕНСКАЯ ДЕТВОРА

         Одного из наших сельчан звали Камыле Шако (я уже упоминал о нем ранее). Он был из касты пиров, участвовал в войне, был ранен и вернулся в деревню, где стал посыльным. Детей у него не было, но деревенских ребятишек он очень любил и всегда, при каждом удобном случае шутил и подтрунивал над ними.

         Я помню, как однажды он сказал нам, нескольким ребятам, что если мы ляжем на землю, ему будет достаточно свистнуть три раза, и мы хочешь не хочешь вскочим на ноги. Мы легли животом вниз и крепко схватились за траву (чтобы еще сильнее прижаться к земле и ни в коем случае не встать). Он свистнул один раз, и мы изо всех сил прижались к земле. Он свистнул второй раз, и мы буквально прилипли к тому месту, на котором лежали. Немного подождав, Камыл беззаботно обратился к нам со словами: «Я сегодня больше не буду свистеть, я свистну завтра». И, к нашей великой досаде, поворачивался и уходил.

         Камыл был неграмотным. Однажды он идет в Спитак, заходит в книжный магазин и спрашивает у продавцов: «У вас есть книги о нашем народе?» Ему дают сборник «Курдские советские поэты», который был издан в 1953 году в Ереване на армянском языке. Камыл покупает эту книгу и приносит мне ее в подарок. Тогда я только закончил десятый класс.

         В нашей деревне было несколько кварталов (если так можно выразиться в отношении сельских масштабов). Дети, живущие в разных кварталах, не дружили, и между ними часто происходили стычки. И еще – дети из бедных семей были более близки между собой и водили крепкую дружбу. Я тоскую по моим друзьям детства. Это Алое Чиле, Атаме Хинаре, Мирзае Залихе, Ростаме Дидаме (их отцы ушли на фронт и не вернулись, поэтому после их имен называлось не имя отца, а матери), Рзае Атар, Мералие Миро, Алие Рашид, Мамаде Усе, Сталике Узо, Сутое Джамал и многие другие, которых, к сожалению, уже нет в живых.
 

НАША ШКОЛА И ПЕРВЫЕ МОИ УЧИТЕЛЯ

         В деревне началось строительство новой жизни. В 1922 году открывается первая в истории Курдского Памба школа. Это была начальная четырехлетняя школа, а первым ее директором и учителем был Ваган Мхитарян. Его и сейчас вспоминают сельчане с любовью и благодарностью. В наших краях 7-летняя школа была только в деревне Джарджарис, и поэтому после окончания 4-го класса несколько человек из Курдского Памба стали ходить в ту школу, путь к которой пролегал через перевал. Одним из них был Джавое Амар Мамоян, который после окончания Курдского Закавказского педагогического техникума, а вслед за ним Армянского педагогического техникума десятки лет преподавал в нашей школе армянский и курдский языки и несколько лет был директором этой школы. Джавое Амар Мамоян – это первый курдский учитель, который был удостоен почетного звания Заслуженный учитель Армянской ССР.

         В те годы школа не имела своего отдельного здания, и уроки проводились в домах сельчан. В конце 1930-х годов строится здание из двух классных комнат и закладывается фундамент для третьей, но наступившая Великая Отечественная война мешает реализации этих планов. И только в конце 1960-х годов, когда директором школы был Вазире Ашо, строительство возобновляется, и к имеющимся классным комнатам прибавляются еще две. Тем не менее, для растущего числа учеников все 4 помещения тоже оказались недостаточны, и поэтому несколько комнат наших сельчан превратили в классные и там проводили занятия.

         В 1970-е годы в деревне Курдский Памб построили двухэтажное здание средней школы. Туда ходили не только наши ребята, но и ученики из села Авшен. Но, к сожалению, во время землетрясения 1988 года эта школа полностью обрушилась, и теперь уроки проводятся в здании Дома учителя.

         Здесь я хочу сказать пару слов о двух своих учителях. Моим первым учителем, который преподавал мне с 1 по 7 класс, был Джавое Амар Мамоян. Это был хороший специалист, добрый и образованный человек. Вместе с тем он был очень строг и требователен. Я помню, как мы, несколько деревенских ребятишек, после уроков за каким-то домом играли в кости, и вдруг кто-то сказал: «Мамоян идет!» Мы бросились врассыпную. На следующий день Мамоян в школе подозвал меня и отвел в коридор. Там на стене были вывешены «Правила для учеников», и учитель приказал мне: «Читай». Я стал читать и дошел до того места, где говорилось, что «ученик не должен играть в кости». «А ты что делал?» — сказал он и влепил мне затрещину. Обычно с нерадивыми учащимися он поступал так: если вдруг какой-то ученик не мог ответить на его вопрос, он звал другого, и если тот, второй, давал верный ответ, Мамоян ему приказывал: «А теперь влепи пощечину тому, кто не ответил». (Об этом я писал в одном из своих рассказов «Два эпизода из жизни школы»). Он всегда нам говорил: «Поставьте руки на парту» и смотрел, у кого из нас под ногтями грязь. За это он стыдил нас так, что мы всегда старались держать руки чистыми. Наш учитель был очень правдолюбивым и доброжелательным и пользовался большим уважением в деревне. Именно благодаря ему мы, несколько его бывших учеников, стали тяготеть к языкам и впоследствии продолжили свое образование в этой области. Сам Мамоян участвовал в войне против Финляндии и имел ранения.

         Другим моим преподавателем был Рашиде Мирза Мирзоев. Он был и директором школы, и нашим учителем истории. Свой предмет он знал очень хорошо. В те тяжелые военные годы, как известно, учебников не было, и нам ничего не оставалось, как проходить историю устно, по его рассказам во время урока. Мы должны были все запомнить, а на следующий день при опросе суметь пересказать услышанное накануне. Я помню, мы были в 5-м классе. Пришел Мирзоев, и начался урок истории. Он позвал первого ученика, но тот не смог ответить, и учитель велел ему оставаться у доски. Потом вызвал второго, третьего, четвертого… Никто не знал урока, и всех он выставил в длинный ряд. Я был самым младшим в нашем классе и по комплекции худеньким и щуплым мальчиком. Вконец он позвал и меня, но я тоже ничего не ответил, и учитель велел мне встать в самом конце. Мирзоев подошел к началу цепочки и начал по очереди лупить нерадивых учеников, а потом отправлять получивших свою долю побоев на место. В классе поднялся шум, вой и плач. Очередь, наконец, дошла до меня, и учитель, подойдя ко мне, остановился, внимательно посмотрел мне в глаза и вдруг сказал: «А ты уже свое получил. Марш на место, но знай: если не будешь заниматься, я такое тебе устрою!..» Я не верил, что смог так легко избежать расправы. Мои товарищи, продолжая хныкать, то и дело поднимали головы, смотрели в мою сторону и хихикали, но я не обращал на это внимания. Правда, их смех был мне неприятен, но самым главным для меня было то, что меня не побили. (Этот эпизод также описан мною в вышеупомянутом рассказе).

         Когда колхозы нашей деревни и деревни Авшен объединили в один колхоз, Рашида Мирзоева назначили председателем правления этого колхоза. В то время я окончил школу и работал в деревне заведующим клубом. У нас была одна корова, которая должна была скоро отелиться. Мы с большим нетерпением ждали этого дня, но к весне наша корова внезапно околела. Ну, и каким будет мясо издохшего животного? Ясное дело, дряблым и нежирным. Я и мой дядя Хамид отвезли это мясо в Тбилиси и сдали в сельский кооператив. Денег за него нам дали мало, очень мало, но что было делать – мясо действительно было низкого качества. Дядя сказал мне: «Возьми эти деньги, может, на них сумеешь купить хотя бы двух дойных овец». Я вернулся в деревню, и вскоре к нам зашел посыльный по имени Камыле Шако и сказал, что Мирзоев хочет меня видеть. Я направился в колхозную контору, и Мирзоев, который был там, у меня спросил:

         — Вы продали мясо коровы?

         — Да, ответил я.

         — Пойди и принеси мне эти деньги, — вдруг сказал он.

         — Но, товарищ Мирзоев, — попытался возразить я, — эти деньги нам нужны, чтобы купить хотя бы пару овец.

         — Говорю тебе, пойди и принеси, не пожалеешь!

         Я уже не посмел что-либо сказать и вернулся домой. Мама с нетерпением ждала моего возвращения и, как только я зашел, спросила:

         — Зачем Рашид тебя звал?

         Я ответил, что он требует деньги с продажи мяса. Мама рассердилась и стала проклинать Мирзоева, а заодно и меня. Но делать было нечего, и мне пришлось взять деньги и вернуться в колхозную контору. Там меня ждал Мирзоев.

         — Принес деньги?

         — Да.

         — Давай их сюда, — и он взял деньги, сосчитал, положил их в карман, позвал председателя овцеводческой фермы Элое Каймаса и сказал ему:

         — Завтра Сайре (так звали мою маму) и Амо (в деревне мне говорили Амо) придут, пусть выберут и возьмут себе четырех овец.

         — Хорошо, — ответил Эло.

         Я не поверил своим ушам. Да и как было поверить, если я особо не надеялся купить на эти деньги хотя бы двух овец, а он тут говорит «дай им четыре»?

         Я вернулся домой. Мама меня спросила:

         — Ты дал деньги Рашиду?

         — Да, — ответил я.

         — Считай, что эти деньги пропали, — со вздохом сказала она. – Рашид их съест, и всё…

         — Мама, Мирзоев мне вот что сказал… — и я пересказал ей весь наш разговор в колхозной конторе.

         Но в ответ мама лишь горько усмехнулась:

         — Сынок, он обманул тебя, лишь бы забрать деньги.

         До самого утра я не мог сомкнуть глаз. Ранним утром мы с мамой уже стояли перед колхозным хлевом, и Эло, который тоже пришел рано, сказал нам:

         — Пожалуйста, вот вам отара, выберите себе четырех овец, каких пожелаете.

         Мы выбрали четырех овец и пригнали их домой. Через несколько дней Рашид Мирзоев позвал меня, чтобы я подписался под актом, где говорилось, что все четыре колхозные овцы издохли.

         Что и говорить, это было такое доброе дело, что я не могу забыть его до сих пор, и да будет земля пухом моему любимому учителю.
 

КРОВАВЫЕ СОБЫТИЯ СТОЛЕТНЕЙ ДАВНОСТИ

         Еще до тех времен в нашей деревне происходят страшные события. В 1912 году двое наших односельчан (из рода Шамски) направляются в сторону Лори (один из близлежащих районов). Вечером они останавливаются на ночлег в одной армянской семье, где были только мать и сын. Сына звали Дарчо, это был молодой неженатый парень. После ужина завязывается беседа, и речь заходит о покупке овец. Дарчо выражает желание купить несколько голов, и оба наших односельчанина (им и их потомкам повезло, что я не помню их имена!) говорят ему, что в наших краях овцы стоят недорого. Утром рано все трое встают и идут в деревню Амамлу (сейчас город Спитак), но по дороге Дарчо обманывают, приводят на кладбище, убивают его и забирают деньги, предназначенные для покупки овец. С окровавленным кинжалом за поясом и в одежде, забрызганной кровью убитого, прямо так они и заходят в деревню Амамлу. Армяне, ясное дело, понимают, что пришельцы – это наглые убийцы, хватают их и начинают избивать, добиваясь признания. Те двое признаются, что убили Дарчо, но говорят, что были не одни, а вместе с десятью мужчинами из нашей деревни. Разъяренные армяне притаскивают их в Памб и пускаются по деревне, врываясь в каждый дом, на который указывают убийцы. (По всей вероятности, в качестве своих сообщников они называли тех, с кем у них были плохие отношения, в том числе и моего дядю Кярама, которого в то время не было в деревне – он уехал в Тбилиси на заработки). Короче говоря, армяне хватают 10 мужчин нашей деревни и приводят в Амамлу, где жестоко их убивают, а тела сбрасывают в овраг посреди деревни и не пускают, чтобы родственники забрали своих покойников. Между нашей деревней и Амамлу находится еще одна деревня, которая в то время называлась Спитак, а сейчас ее переименовали в Лернанск. Наши сельчане направляются туда и просят своих друзей помочь им забрать тела убитых родственников. Договариваются, что друзья-армяне на арбах привезут тела к перевалу и передадут их нашим сельчанам, которые будут их там ждать. Так и делают. Тела всех десяти невинно убитых привозят, как полагается, предают земле, но не допускают, чтобы тех двоих, ставших виновниками кровавых событий, похоронили на общем кладбище. Для них роют яму чуть дальше того места, и в этой могиле и хоронят обоих негодяев.

         Когда наша семья узнаёт о времени возвращения из Тбилиси моего дяди Кярама, то спешит оповестить об этом наших друзей в Спитаке и просит их пойти и встретить его. Те встречают его, приводят к себе домой и оставляют переночевать, а наутро вместе с несколькими армянами провожают его до нашей деревни. Вот таким образом моему дяде Кяраму удается избежать расправы, но, к сожалению, в другом случае, связанном с коварством людей из рода Ути, все заканчивается очень печально. (Об этом я расскажу позже).

         Кстати, вплоть до недавнего времени, когда наши сельчане шли в Спитак на базар или вокзал, они побаивались там говорить: «Мы из Памба». Вот какой длинный и тяжелый след оставили те далекие события.

         Когда в Армении установилась советская власть, наша деревня вздохнула более свободно. Но до того в деревне свирепствовала холера. Моя двоюродная сестра – дочь дяди Сайдо – умирает от этой болезни, а жена Сайдо Кяуэ, оставшись вдовой и без детей, возвращается в отцовский дом и потом снова выходит замуж. Ее сыновья от второго брака всегда очень тепло относились к нашей семье, хоть между нами родственных отношений как таковых практически не осталось.