В это время в дверь позвонили. Я извинился перед Хатифом и пошел открывать. Это оказалась моя жена, которая вернулась от соседей. Она спросила, не голодны ли мы и где будем спать. Хатиф ответил, что сыт, и попросил лишь чашку чая. Жена постелила нам постель, принесла чаю и ушла спать в детскую.

Мы с Хатифом, оставшись одни, выпили ароматного чаю и немного приоткрыли окно, чтобы впустить в комнату свежую ночную прохладу. Затем я предложил ему прилечь и так продолжить свой рассказ, но он отказался.

— Нет, — сказал Хатиф, — если хочешь – ложись, я не хочу.

Я тоже не стал ложиться и приготовился слушать дальше.

«Я не понимал Зине. С одной стороны, она согласилась с моими доводами и сама отослала дочь к мужу, а с другой – смотрела на меня со злостью и даже с ненавистью. Но временами, как это ни странно, ее взгляд вдруг становился теплым, наполнялся какой-то нежностью, мягкостью и даже любовью. В такие моменты она выглядела женщиной, у которой нет ни забот, ни хлопот, которая рядом со своим возлюбленным и никого вокруг больше не существует…

Я много думал о причинах таких перемен в ее поведении и понял, что в сердце Зине боролись две любви: любовь материнская и любовь женщины. Стоило одной из них взять верх над другой, как ее отношение ко мне тут же менялось. Можно сказать, меня обдавало то холодом, то жаром. Но чем дальше, тем больше я чувствовал, что материнская любовь становится всё сильнее и сильнее, и это не могло меня не расстраивать. Я понимал, что когда-нибудь она прорвется наружу и победит, но когда? Я этого не знал, и мне оставалось только ждать. И ждал я своей участи со страхом, потому что знал: либо Зине наложит на себя руки, либо нам никогда не быть вместе. В последнем я был почти уверен, не знаю, почему. Во всяком случае, так мне подсказывало сердце.

Казалось, уж сейчас-то, после всех тех событий у Зине развязаны руки и она сможет ходить к моей тете намного чаще, чем раньше, но вышло наоборот – она стала показываться там всё реже и реже. А если и приходила, то всегда без настроения, хмурая и каждый раз под каким-нибудь предлогом старалась побыстрее встать и уйти. После отъезда девочки она старалась не оставаться со мной наедине, и за всё это время мы с ней так и не перекинулись хотя бы парой слов. В конце концов мое терпение лопнуло, и при первой же возможности я кое-как дал ей понять, что хочу поговорить.

Не стану утомлять тебя подробностями, только скажу, что удобный случай все-таки представился.

— Ну что, теперь ты доволен? – сказала она с горькой иронией, как только мы остались одни. – Можешь радоваться, ты добился того, чего хотел, – разлучил мать с дочерью.

Мне стало не по себе, и я не издал ни звука. Да и что я мог ответить на ее упреки, когда и без того прекрасно знал, что виноват, страшно виноват перед ней? И в то же время я понимал, что молчать нельзя, нужно говорить, надо хоть что-нибудь сказать, как-то утешить ее… Но, как назло, мне ничего не приходило в голову и я не мог найти нужных слов.

— Ну, говори, что ты хотел сказать? – и она пристально посмотрела на меня. – Ты же сам подавал мне знаки, что хочешь поговорить со мной. Говори же быстрей, пока никого нет.

— Когда ты с ним разведешься? – еле-еле выдавил я из себя.

— Откуда я знаю? – недовольно отмахнулась она, словно совсем не это ожидала услышать. – Он там, я здесь, откуда ж мне знать? Тебя только этот вопрос волнует? А почему не спросишь насчет дочери, как это я решилась ее отправить? Небось боишься, что она может вернуться?

— А что мне спрашивать, если я и так всё вижу своими глазами. И хорошо понимаю, как ты мучаешься и чего тебе стоило это сделать, — растерянно сказал я, будто не услышав ее последнего вопроса.

— А если видишь и понимаешь, тогда почему довел до этого? – Зине смотрела мне прямо в глаза. – Ведь ты ни капельки меня не любишь, ты любишь только себя, думаешь только о себе. Ты понимаешь, что это из-за тебя я отправила дочь? Ты когда-нибудь сможешь смыть этот грех со своей души?!

На мое счастье в комнату вошла тетя, которая избавила меня от необходимости отвечать на этот тяжелый вопрос. Но из этого короткого диалога я понял, что Зине ждет от меня такой же жертвы, какую принесла она ради нашей любви. Но что? Что я должен был сделать, чтобы доказать, как сильно люблю ее? Я не знал, как мне быть.

О своей любви я никогда никому не рассказывал, и мне казалось, что никто ни о чем не догадывается. Я был похож на страуса, который, увидев опасность, зарывает голову в песок и думает: раз он не видит врага, то и враг не видит его. Так было и со мной: то, что я никому не рассказывал о нас с Зине, еще не означало, что народ слеп и не видит, как я проторил дорожку к дому моей тети и бегаю туда в день по сто раз. Сплетни расползлись по деревне как щупальца: все обсуждали нас, а я словно оглох и ослеп и ни о чем не догадывался, пока не настал тот самый день.

Тем утром, ближе к полудню, деревенская молодежь собралась посреди села. Я стоял с ребятами, а сам тайком всё поглядывал в сторону дома Зине и ждал, когда она выйдет из ворот и направится к моей тете. При ее появлении я поспешил оставить друзей и тоже устремился было туда, но один из ребят простодушно меня окликнул:

— Ты куда?

На что другой ему с ухмылкой быстро ответил:

— Ты что, разве не знаешь? Ноги сами его туда несут, там у него свой интерес…

Все расхохотались, а меня бросило в пот. Я сразу понял, что давно стал объектом их разговоров и шуточек, и мне ничего не оставалось делать, как под их насмешливыми взглядами молча направиться к тетиному дому.

Зине сразу заметила, что я пришел без настроения, и как только мы остались одни, спросила:

— Что случилось? Почему ты такой?

И я рассказал ей о происшедшем, добавив, что, наверное, вся деревня сейчас только тем и занята, что судачит о нас. Зине опустила голову, немного подумала, а потом вдруг бросила на меня недобрый взгляд и спросила:

— Так ты из-за этого расстроился?

— А что? Еще ничего нет, а они уже языками чешут, — раздраженно ответил я.

Тень пробежала по лицу Зине. Горечь, досада и даже разочарование – вот что я увидел в ее глазах. Было ясно как божий день, что мой ответ ей не понравился, но она ничего не сказала. Мы посидели в полном молчании еще немного, и она под каким-то предлогом встала и ушла».

Хатиф поднялся, подошел к окну и закрыл его. Время было далеко за полночь, свет в окнах погас, и обычный шум улицы заметно стих.

Хатиф постоял так еще немного, потом вернулся и сел на свое место. Взял сигарету, покатал ее между пальцами, но, так и не прикурив, отложил в сторону. Потом захотел принести себе воды, но я отобрал у него стакан и сам пошел на кухню за водой. Хатиф немного отпил и с наслаждением сказал:

— Никакая вода не сравнится с ереванской. Такая холодная вода – как бальзам на сердце, – он вздохнул, закурил и повернулся ко мне: — И всё же – что мне делать с моими печалями? Тут одной прохладной водой не обойдешься.

— Понимаю, как тебе тяжело сейчас, но ты сильный, и у тебя всё наладится. Я в это верю, — поспешил я успокоить своего товарища.

Хатиф мне не ответил. Помолчав немного, он продолжил:

«После этого случая Зине явно стала меня избегать. Она всё реже приходила к моей тете, а если и приходила, то сидела молча, опустив голову. Она делала всё, чтобы не оставаться со мной наедине: или сразу выходила из комнаты, или же звала и усаживала рядом с собой кого-нибудь из детей, в присутствии которого мы, ясное дело, не могли открыто разговаривать. При этом она иногда смотрела на меня так, словно пыталась прочесть на моем лице ответ на какой-то мучивший ее вопрос.

Как-то раз нас все же оставили одних, и я прямо спросил Зине, что произошло и почему она так изменилась. Зине, немного помолчав, ответила:

— Ты знаешь, почему я послала то письмо, чтобы они забрали мою девочку? Не знаешь? А я тебе скажу. Я хотела в первую очередь попытаться понять: смогу ли я жить без своей дочери? Мне хотелось любовью к тебе заглушить любовь к моему ребенку. Но последние дни показали, что всё это выдумки, что это выше моих сил и я на это не способна. Я надеялась на тебя, думала, что ты заполнишь эту пустоту и поможешь пережить разлуку с дочерью. Но увы, этого не произошло…  И еще кое-что. Мне нужно было понять, готов ли ты во имя нашей любви чем-то пожертвовать, как это сделала я, чем-то рискнуть? Но жизнь жестока, и она показала, что нет, ты не способен. Ты помнишь, как ребята смеялись над тобой из-за того, что ты ходишь сюда? Ты струсил, не смог постоять за нас, ты даже ничего им не сказал, и я поняла, что ты меня не защитишь. Ты эгоист и думаешь только о себе, а я так верила тебе… Но я тебя не виню, все люди разные. Я лишь благодарна тебе за то, что ты не кривил душой и говорил то, что думаешь. Не знаю, может, именно за это я тебя и полюбила, люблю и буду любить до конца жизни. Наверное, вся прелесть такой любви, как наша, заключается в том, что любящим сердцам не суждено быть вместе. Ведь большая любовь требует больших жертв, а мы – люди маленькие, хоть и стремимся стать частью большого чувства. Не обижайся, но я просто уверена, что мы не будем счастливы вместе. Мне кажется, женщина счастлива с мужчиной только тогда, когда он остаётся для нее так и недочитанным письмом, которое она стремится прочесть, но или не может этого сделать, или же мужчина делает всё, чтобы ей это так и не удалось. Ну а твое письмо я прочла достаточно, и продолжать нет смысла. Пусть та оставшаяся часть так и останется нетронутой… Во имя нашей любви… Ведь если мы поженимся, я не смогу и дальше любить тебя. Так не лучше ли нам сейчас, пока еще не поздно, расстаться? Ведь без моей любви будет плохо и мне, и тебе…

Зине умолкла. Как разразившаяся ливнем тяжелая туча, она выплеснула всё, что кипело у нее на сердце, и внезапно стихла.

Я был в отчаянии. Мне очень хотелось убедить ее в том, что она не права, что любовь моя чиста и останется такой до самой смерти. Но это было невозможно – Зине была непреклонна, и казалось, она знает меня лучше, чем я сам себя.

— Может, ты и прав, — прервала меня Зине, — но речь идет обо мне. Почему я должна стать причиной несчастья трех людей – тебя, моей дочурки и самой себя? Я уже однажды совершила ошибку и повторять ее не хочу. Хотя есть еще один вопрос, но об этом не сейчас. Я потом скажу.

Как я ее ни уговаривал, она так мне ничего и не сказала.

Прошло несколько дней. Зине перестала приходить к моей тете, и я видел ее только издалека. Если она стояла у своих ворот и замечала, что я направляюсь к тетиному дому, тут же поспешно отворачивалась и уходила. Она явно избегала меня и не хотела продолжения нашего последнего разговора, когда пообещала сказать мне о чем-то важном. Я был в полном замешательстве: мне хотелось и в то же время я боялся узнать, что именно она имела в виду. Боялся, потому что не хотел услышать еще более страшные и беспощадные слова, чем те, которые мне пришлось выслушать. А хотелось потому, что в душе все еще теплилась надежда, что она сообщит мне долгожданную весть о том, что решила окончательно развестись с мужем и снова выйти замуж.

Но вскоре случилось то, что разом развеяло все мои мечты в пух и прах. В деревню приехал ее свекор.

На следующий день я направился к тете в надежде разузнать хоть что-нибудь. Среди прочих новостей, которые мало меня интересовали, тетя наконец упомянула, что свекор забирает Зине и она уезжает. Так сказала ее мать. Словно ушат холодной воды разом вылили мне на голову. Правда, после того разговора мне не на что было особо надеяться, и все же – такого поворота событий я никак не ожидал. И я решил не уходить до тех пор, пока не увижу Зине и сам с ней не поговорю.

Мне повезло – спустя буквально несколько минут она пришла. Сев на свое обычное место, Зине не отвела и не потупила свой взгляд, как это было раньше, а посмотрела мне прямо в глаза. Я понял, что она хочет мне что-то сказать, но, к моей великой досаде, в комнате всё время кто-то был. Мать несколько раз посылала за ней детей, но она отправляла их обратно, а сама всё никак не уходила. В конце концов, так и не дождавшись, что нас оставят одних, она сунула мне в руку сложенный листок бумаги. Я понял, что там написано всё, о чем она хотела мне сказать, но разве тут утерпишь? И я с тревогой спросил:

— Ты уезжаешь?

Зине молча кивнула и ушла. После ее ухода я больше не мог там оставаться – мне не терпелось в одиночестве прочитать то, что нам написано, и я направился в поле, чтобы меня никто не мог потревожить».

— Я столько раз перечитывал то письмо, что запомнил в нем всё, вплоть до последней запятой. Прошло немало времени, но поверь — я готов пересказать его слово в слово. Вот оно, — и Хатиф зачитал вслух письмо Зине так, как если бы этот текст стоял у него перед глазами.

«Я понимаю, ты хочешь знать, уеду я или нет. Так вот, я уезжаю, и это мое окончательное решение. Я намеренно устроила так, чтобы мой свекор приехал и забрал меня. Для этого не нужно было особо стараться – хватило одного лишь намека моей золовке, что я готова вернуться, как она тут же оповестила об этом всю семью. И вот мой свекор сейчас здесь, и мы уезжаем.

Ты должен знать: в первую очередь, я возвращаюсь из-за дочери. День и ночь она у меня перед глазами, и я ни на минуту не могу успокоиться. Моя жизнь без нее не имеет смысла. Если честно, то я сама не подозревала, что материнская любовь сильнее всего на свете. Я не могу жить без моей девочки и должна быть рядом с ней.

Другая причина, по которой я возвращаюсь, — это ты. Ты не можешь принять мою дочь, а я не могу жить вдали от нее. А если ее не будет рядом со мной, тогда я не смогу больше любить тебя и сделаю несчастным не только тебя, но и себя. Так зачем нам жить вместе без любви? Знай, я люблю тебя и всегда буду любить, но дочь я люблю сильнее. Живи и будь счастлив. А что касается меня…

То, что я возвращаюсь, вовсе не означает, что я возвращаюсь к мужу. Я еду не к нему, а к дочке. Какое-то время поживу у свекра, потом заберу дочь, сниму жилье, найду работу и уйду от них. Но и в отцовский дом больше не вернусь. Ни в отцовский дом, ни в деревню. Из-за тебя не вернусь… И замуж я больше не выйду. Я буду работать и растить свою девочку. Буду жить ради нее. Наверное, судьба у меня такая…

Ты не жди меня. Меня для тебя больше нет. Считай, что всё, что было между нами, все наши разговоры и встречи – всё это было сладким сном, который никогда не сбудется и не повторится. Ведь вся прелесть его – именно в неповторимости. Так давай сохраним для себя это замечательное воспоминание, чтобы спустя годы оно оставалось для нас обоих всё таким же приятным и волнующим…»

…На этом письмо заканчивалось. Кровь ударила мне в голову. Я опрометью бросился к тете, надеясь, что увижу Зине и скажу ей, чтобы она забрала дочку или же послала своего отца, чтобы он привез ее обратно! Я скажу ей: я согласен, пусть девочка живет с нами, это будет наш общий ребенок, мы будем жить вместе, как одна семья… Почему только тогда, когда я узнал, что Зине уезжает, почему только тогда я осознал, что не могу без нее жить?!

Но Зине больше не вышла из дома. От отчаяния я потерял всякий стыд и послал за ней соседскую девочку. Но она не пришла.

Что только я ни делал, мне так и не удалось с ней встретиться. На следующий день свекор ее увез. Только уезжая, она пару раз оглянулась в сторону дома моей тети. И откуда мне было знать, меня ли она искала глазами или мысленно прощалась с местом наших встреч, которые, как она писала в том письме, стали для нее лишь приятным воспоминанием… Боюсь, я никогда этого не узнаю.

Зине поступила так, как решила. Она со свекром уехала в город, и разлуке с дочерью пришел конец. Оказывается, пока Зине была в деревне у родителей, ее мужа посадили за кражу и дали десять лет. Свою новую жизнь она стала строить именно так, как писала в том письме: в деревню больше не вернулась, забрала дочь, сняла в городе комнату, стала работать и воспитывать дочь.

После отъезда Зине я несколько раз ездил в город, надеясь ее разыскать. Но она об этом узнала и передала через знакомых, чтобы я прекратил свои поиски и не порочил ее доброе имя.

И до сих пор Зине живет одна с дочкой. С мужем она официально развелась, но замуж так больше и не вышла.

Я долго мучился, порывался найти ее, но потом понял, что своего решения она не изменит, и оставил ее в покое. До каких пор? Не знаю… Но я дал себе клятву, что, как и она, никогда не женюсь. Как видишь, пока я верен своей клятве…

Я сам виноват в том, что произошло. Согласись я тогда, чтобы ее дочь жила с нами, — и Зине не уехала бы. Она разочаровалась во мне, увидев мелочность моей души, мою нерешительность и трусость. И поняла, что я недостоин ее любви, огромной и чистой…

После всего случившегося я больше не мог оставаться в той деревне, где всё так остро напоминало мне о Зине и о том времени, когда она была рядом. Я оставил всё и переехал в другую деревню, где сейчас и живу…».

Хатиф закончил свой рассказ. На улице светало…

* * *

…После нашей встречи с Хатифом прошло несколько лет. Я узнал, что Зине по-прежнему живет одна, а вот Хатиф женился. У него родилась дочь, и он назвал ее Зине. Кто знает, о чем ему напоминает это имя? О былой молодости, о прошлой любви, или же, назвав так дочь, он решил расстаться  с воспоминаниями, и теперь это имя для него значит лишь конец той истории? Кто знает?

 1  2  3  4

Хатиф встал и подошел к окну. Вглядываясь вдаль, он нервно курил и молчал. Простояв так довольно долго, он отошел от окна и повернулся ко мне.

— Я тебя не утомил?

— Ну что ты! Я готов слушать хоть до самого утра. Давай, продолжай. Ну же, рассказывай, что было дальше…

Хатиф посмотрел мне в глаза, словно хотел убедиться в искренности моих слов, и продолжил свою историю:

«С того самого дня Зине ни на минуту не отпускала от себя дочь. Если раньше она приходила к моей тете одна, то теперь девочка всегда была с ней. Это был подвижный и живой ребенок, которому быстро становилось скучно в присутствии взрослых, и она то и дело норовила выскочить на улицу поиграть с другими детьми. Иногда, увлекшись разговором, Зине могла этого не заметить, но, спохватившись (а это случалось довольно скоро), тут же срывалась с места, приводила дочь и уже не спускала с нее глаз.

— Куда ж ты убежала? – ласково говорила Зине, сажала девочку себе на колени и так прижимала к себе, словно боялась, что кто-то может ее отнять.

Порой мое сердце наполнялось такой жалостью, что хотелось просто махнуть на всё рукой и сказать несчастной матери: «Не отдавай дочь!». Но тогда вопрос о ее разводе зашел бы в тупик, и дочь тем самым стала бы причиной нашей неминуемой разлуки. Вместе с тем, несмотря на всю мою жалость к этому ребенку, я, как уже тебе рассказывал, не только невзлюбил девчонку, я ее возненавидел! Я не мог ее видеть в том числе и потому, что, как говорили в деревне, она была очень похожа на своего отца. Не знаю, так ли это было на самом деле или нет, — ведь я никогда не видел мужа Зине. Но каждый раз, стоило мне ее увидеть, я невольно вспоминал этого человека, и злость вскипала во мне с еще большей силой.

После того, как Зине отослала то самое письмо, в нашем общении изменилось многое. Конечно, здесь сыграло свою роль присутствие девочки, при которой мы, понятное дело, уже не могли так свободно разговаривать, как раньше. Но дело было не только в этом. Оказалось, что слова не так уж и нужны и что глаза иногда могут сказать больше, намного больше. Мы просто вели молчаливый диалог, просто смотрели друг на друга, и, кажется, этого было достаточно. Хотя… Пару раз я предложил ей встретиться в поле, и когда я сказал об этом в первый раз, она вскинула на меня возмущенные глаза и резко отказалась. Спустя какое-то время я повторил свою просьбу, но на этот раз Зине вся вспыхнула и пригрозила мне:

— Если ты еще раз предложишь мне это, я и сюда перестану приходить. Скажи спасибо, что я встречаюсь с тобой здесь, в доме твоей тети. И чтобы это был последний раз, когда я слышу от тебя такое.

Сказать по правде, у меня и в мыслях ничего дурного не было. Но раз она восприняла мои слова именно так, то я не стал больше поднимать этот вопрос. Как и прежде, мы продолжали встречаться только у моей тети.

Прошло несколько дней. За это время Зине еще больше похудела и осунулась. Она уже не смеялась так звонко, как раньше, всегда была не в настроении и ходила с опущенной головой. Было видно, что что-то ее гложет и не дает покоя. Моя тетя тоже заметила в ней эту перемену и как-то спросила:

— Дочка, ты случаем не заболела? Ты так похудела.

Зине встрепенулась и покраснела, словно ее секрет стал всем известен. Она исподтишка посмотрела на меня, но, увидев, что я спокоен и невозмутим, сразу успокоилась и тихо ответила:

— Нет, тетя, я здорова.

Однажды Зине пришла к тете одна, без дочери. Я поразился – в тот раз она была в таком плохом настроении, что даже смотреть не хотела в мою сторону. Когда тетя вышла, я спросил ее, где дочь.

— Я оставила ее дома. Пусть отвыкает от меня. Не сегодня-завтра нам всё равно предстоит разлука, так пусть хоть реже будет рядом со мной, чтобы потом сильно не плакать, — Зине замолчала, и тут же на ее глаза навернулись слезы.

Нужно было быть слепым, глухим и абсолютно бессердечным, чтобы оставаться равнодушным, но… У меня был свой интерес. Да, да, у меня был свой интерес, хоть я и видел, и чувствовал, и понимал, как ей плохо и горько.

— Ты знаешь, а я ведь не сказала родителям, что послала мужу письмо. Если бы они знали, что у меня есть такие мысли, то никогда бы этого не допустили. Но так было нужно, — это последнее предложение Зине произнесла как-то по-особенному. Она как будто намекала мне на что-то, но на что именно – я тогда не понял. Позже, конечно, я догадался, что к чему, но давай всё по порядку. Потерпи, как только до этого дойдет очередь, я всё объясню».

Хатиф снова замолк. Потом протянул руку к пачке сигарет, вынул из нее одну и немного покатал между пальцами. Затем неспешно зажег спичку и прикурил. Жадно затянувшись несколько раз, он выпустил облако дыма, опустил голову и снова погрузился в воспоминания. Было видно, что ему нужно сконцентрироваться и собраться с мыслями, и я очень хорошо понимал своего друга – продолжать свой непростой рассказ и сохранять при этом всю логику и последовательность событий было совсем нелегко. Ему явно хотелось избежать сумбура и представить передо мной довольно цельную картину случившегося, и надо сказать – ему это хорошо удавалось. Почему-то возникли ассоциации с мудрой и спокойной рукой, которая не спеша перебирает четки и нанизывает одну на другую разноцветные бусины, и каждая горошина – это слово, мысль, образ…

Я не торопил его и тоже закурил, стараясь чем-то заполнить воцарившееся молчание. Мы сидели так довольно долго, а потом он поднял глаза и вопросительно посмотрел на меня так, словно хотел убедиться, не потерял ли я интерес к его рассказу. Я сразу кивнул, дав понять, что внимательно его слушаю, и мой товарищ возобновил свое невеселое повествование:

«В те дни стоило какой-нибудь машине проехать по деревне, Зине тут же выбегала на улицу. Ей казалось, что это приехала семья мужа забирать ее дочь. И когда автомобиль проезжал мимо, она без сил опускалась на завалинку, переводила дух и только потом заходила в дом.

Но все же этот день настал – за девочкой приехали свекровь и младший деверь.

Зине в тот день ни разу не вышла из дома. Я время от времени заходил к тете, но напрасно — она так и не пришла. Тетя же, которая была в курсе всех соседских новостей, рассказала мне, что у них дома был большой скандал. Родители Зине, узнав, что она написала письмо мужу, ругали ее на чем свет стоит. Свекровь с деверем уговаривали ее вернуться к мужу, но она ни в какую не соглашалась. И еще тетя добавила, что Зине ни на секунду не отпускает от себя дочь, словно  боится, что ее тут же заберут и увезут силой. А когда свекровь предложила оставить ребенка у Зине, та снова не согласилась. Из-за этого отец надавал ей пощечин и сказал: «Мы говорим, пусть твоя дочь останется – ты не согласна. Говорим, пусть ее заберут – ты и так не хочешь. Ты что, издеваешься над нами?»

— Кто поймет материнское сердце? – вздохнула тетя. – Она и сама не знает, чего хочет. Будь проклят ее муж, что причинил столько горя и ей, и дочери.

В тот день свекровь Зине и ее деверь не уехали и остались ночевать у них в доме. Я просидел у тети до позднего вечера, но так и не смог с ней встретиться».

— А знаешь что, — и Хатиф внезапно повернулся ко мне и заметно оживился, — мне становится легче, когда всё это тебе рассказываю. Я даже рад, что не уехал домой. Видно, правду говорят, что когда кому-то рассказываешь о своей беде, на сердце становится легче. Извини, что тебя утомляю, но у меня словно гора с плеч упала.

— О чем ты говоришь! Я только рад, что ты остался и у нас появилась возможность поговорить. У меня давно не было такого интересного собеседника, а рассказывать ты умеешь – так подробно, с душой, что, честно говоря, я готов тебя слушать день и ночь, — заверил я Хатифа, и он вернулся к своей истории:

 «На следующий день я как раз шел к тете, когда заметил, что из отцовского дома Зине вышли четверо взрослых и один ребенок.  Я сразу же остановился и понял, что сейчас произойдет что-то очень важное, причем не только для Зине, но и для меня лично. С того расстояния, где я находился, всё хорошо было видно, и я сразу отметил, что Зине с ними не было. Это были ее свекровь, деверь и мать с отцом, которые держали девочку за руку. Дойдя до середины деревни, они остановились и стали ждать молоковоз, который должен был ехать в райцентр. Там гостям нужно было поймать машину, чтобы добраться до железнодорожной станции, а оттуда – уже поездом в город. 

Я обратил внимание, что двери ее отцовского дома были закрыты и никого рядом не было. Пока они стояли, к ним подошли несколько женщин и окружили их. Вдруг я увидел, как дверь ее дома распахнулась, и Зине, как разъяренная медведица, вылетела из дома, бросилась к ним, схватила ребенка на руки и крепко прижала к себе. Мать хотела забрать девочку, но Зине решительно уклонилась от протянутых рук и не отдала дочь. Она гладила ее по голове, прижимала к себе, потом смотрела на нее и снова целовала и обнимала. И так продолжалось до тех пор, пока молоковоз, отъехавший от колхозного хлева, не остановился рядом с ними.

Свекровь с сыном сели в телегу, но Зине всё еще не отпускала ребенка. Девочка тоже обхватила мать ручонками и крепко прижималась к ней. Мать Зине снова попыталась взять девочку на руки, но та не отдавала. Потом отец наклонился к Зине и, похоже, сказал ей, чтобы она тоже садилась с ними в телегу. И тогда Зине, словно очнувшись, неожиданно для всех решительно посадила ребенка к свекрови, вытерла подолом платья глаза и отвернулась. Телега тронулась.

Мать подошла к Зине, взяла ее руку и потянула по направлению к дому. Они сделали несколько шагов, и даже издалека было видно, что Зине еле передвигает ноги. Телега отъехала и была уже довольно далеко, как вдруг Зине вырвала руку и бросилась за молоковозом. Мы остолбенели. Телега ехала все быстрее. Все, кто были в ней, сидели спиной и не видели, что она бежит за ними. Я застыл на месте, и лишь одна мысль стучала у меня в голове: «Сейчас она уедет, сейчас она уедет…»

Зине бежала за телегой, не останавливаясь. Волосы ее растрепались, косынка упала на землю, но она ничего не замечала. Мать кинулась за ней, всё плакала и звала ее. Одна из женщин несколько раз окликнула погонщика, и наконец молоковоз остановился. Зине подбежала, вскочила на повозку, схватила дочь и крепко прижала к груди. Погонщик взмахнул плетью, повозка тронулась, и мать Зине остановилась как вкопанная и с заплаканными глазами смотрела ей вслед…

Я просто окаменел… Мне трудно описать свое состояние в тот момент… Это было очень тяжело. Я был уверен, что Зине больше не вернется. Я простоял так до тех пор, пока повозка не скрылась из виду. Потом медленно побрел в сторону дома тети в надежде узнать у домочадцев хотя бы что-нибудь… Но и там все были в недоумении. Никто ничего толком не знал, разве только то, что Зине сама послала весточку, чтобы дочь забрали, что утром она сама собирала ее в дорогу, искупала, приодела и попросила родителей проводить ребенка. С ними же она идти отказалась: сказала «не пойду», и всё. Но что случилось потом? Почему она так поступила? Даже ее мать, которая в тот момент вся в слезах пришла к моей тете, и та не знала, почему Зине уехала и вернется ли.

Но скажу тебе честно – я был рад, что она уехала. Я очень ее любил, но та сцена меня просто потрясла. Хоть я и желал в душе отъезда ее дочери, но даже вообразить себе не мог, как это будет выглядеть и насколько это всё ужасно. И я понял, что не хочу разлучать мать с дочерью! Для меня стало очевидным одно – хуже этого в жизни ничего не может быть. Я говорил себе: черт с ней, с моей любовью, пусть только я не стану причиной, которая оторвала бы мать от ребенка… И я знал, что даже если Зине вернется, перед ней будут только два пути: или она с горя что-нибудь с собой вытворит, или же все-таки последует за своей дочерью. А последнее было хуже всего, потому что означало бы лишь унижение и бесчестие. Конечно, я не хотел, чтобы на ее имя легла хоть малейшая тень, и поэтому считал, что уж лучше ей уехать сейчас, с дочерью. Да и разговоров так будет меньше — люди скажут, что свекровь и деверь уговорили ее вернуться, и всё встанет на свои места.

Я, потрясенный и убитый, сидел у тети довольно долго, а потом с  разбитым сердцем и тяжелыми мыслями встал и побрел домой. Посреди деревни собрался народ. Все только и делали, что обсуждали недавнее событие. Кто-то жалел Зине, кто-то осуждал, но все сходились в одном: она мать и материнское сердце не устояло перед страхом разлуки.

Прошло несколько часов. В какой-то момент, случайно выглянув на улицу, я вдруг увидел, что кто-то пешком направляется в деревню. На мгновение показалось, что это Зине, и сердце мое екнуло, но в следующую же секунду я отогнал от себя эту мысль, которая показалась мне абсолютно нелепой. Нет, не может быть, чтобы это была Зине. Ведь она уезжала отсюда в таком состоянии, что не могла так скоро расстаться с дочерью и вернуться обратно.

Я не отрывая глаз смотрел на путника. Да, все-таки это была Зине… Она шла окольными путями, мимо домов, чуть выше оживленной улицы, она шла, опустив голову и еле передвигая ноги. Дойдя до своего дома, Зине, так и не подняв головы, зашла во двор и скрылась за дверью. Я, ошеломленный, смотрел ей вслед, не веря своим глазам. Еще очень долго я не отводил взгляд от их дома, почему-то глупо надеясь, что она может выйти и мы с ней поговорим. Но всё напрасно – до самого вечера Зине так ни разу не появилась.

Наутро я помчался к тете, но Зине там не было – она не пришла. Не пришла она и на следующий день. А позже я узнал, что Зине от горя слегла.

— Врагу не пожелаешь такого, — сокрушалась тетя, — бедная девочка. Да чтоб им пусто было, всем тем, кто разлучил мать и ребенка.

Я вздрогнул. Тетя, сама того не подозревая, фактически проклинала и меня, и мне стало не по себе. Ведь именно я был если не единственной, то хотя бы одной из главных причин того, что Зине отдала дочь. Да, я чувствовал за собой эту вину и чувствовал себя отвратительно.

На третий день Зине все-таки пришла. За это время она сильно изменилась – похудела, потемнела лицом, и казалось, душа еле теплится в ее маленьком изможденном теле. Она тихонько опустилась на свое обычное место и как человек, который чувствует за собой большую вину, сидела понурая и подавленная.

— Доченька, нельзя так убиваться, — стала утешать ее тетя, — ведь ты себя доконаешь. Еще, не дай Бог, с тобой что-то случится. Потерпи, родная,  Всевышний видит всё, он справедлив и отомстит за тебя.

Зине громко всхлипнула и разрыдалась:

— Я сама виновата, тетя, я сама! Я никого не виню. Если Бог кого и накажет, то пусть только меня, я это заслужила…

Потом Зине рассказала, что проводила их только до райцентра. Вначале даже хотела ехать с ними, но потом передумала и вернулась в деревню.

— Чтоб я провалилась, — Зине не могла успокоиться, — мне надо было уехать с ними. Ведь теперь доченька моя там одна. Кто о ней позаботится, кто покормит ее, кто напоит, кто искупает…

И Зине зашлась слезами. Она плакала так горько, что сердце рвалось на части, и на это невозможно было смотреть. Сначала тетя слушала ее молча, понимая, что только выплакавшись, Зине может немного успокоиться. Потом, чтобы хоть чуточку ее отвлечь, она заговорила о чем-то и постаралась перевести разговор на другую тему. Но и это не помогло: Зине ни на секунду не забывала о дочери и в разговоре постоянно возвращалась к ней. Увидев вдруг в окне девочек – ровесниц дочери, она снова разразилась рыданиями. Я был полностью растерян и не знал, чем ей помочь. Оставить ее и уйти я не мог, и утешить тоже было не в моих силах. Каждый раз от ее взгляда меня словно било током, настолько враждебными и злобными в тот момент были ее глаза. Да и в разговоре она то и дело кормила меня намеками, такими понятными для меня и, к счастью, непонятными для моей тети».

 1  2  3  4

Как-то раз тетя пошла в сарай, оставив нас наедине на несколько драгоценных минут. Я, не теряя ни секунды, тут же спросил Зине:

— Почему ты так поступила?

Она посмотрела на меня, потом опустила голову и долго молчала.

— Так получилось, — сказала наконец она и вздохнула. – Я не могла перечить отцу. Кто знает, может, судьба у меня такая, — и она пристально посмотрела мне в глаза. – Говорят, вернуться с полпути никогда не поздно, — добавила она, и я уловил в этих словах довольно прозрачный намек.

Я понял, что она, как и прежде, любит меня. Я тоже любил ее, но между нами стояли такие трудности, которые мы не могли решить, во всяком случае, пока. По-хорошему мне ее просто не отдали бы. Муж не отпускал ее, их общая дочь была с ней. Если бы, допустим, я похитил Зине, то между моей родней и родней ее мужа началась бы настоящая война. А мой средний брат и дядя жили в городе, и мне совсем не хотелось впутывать их во всё это. Значит, и украсть ее я тоже не мог. И что мне было делать? Голова шла кругом, я полностью отдался вновь захватившему меня сладкому чувству, и мне совсем не хотелось думать о будущем. И, конечно, мне совершенно не приходило в голову, что такое наше поведение может повлечь за собой ненужные разговоры и кривотолки, потому что я всецело был поглощен ею, волнующими, будоражащими кровь встречами и возрождением нашей любви».

Хатиф встал, подошел к книжному шкафу и стал перебирать книги. Вернув последний томик на полку, он снова принялся ходить по комнате туда-сюда. Я понимал, как ему нелегко всё вспоминать, и поэтому его не торопил. Походив и немного успокоившись, Хатиф сел, закурил и повел свой рассказ дальше:

«Мне наивно казалось, что никто ни о чем не догадывается. Но тетя была женщиной умной и всё прекрасно замечала. И как-то раз после ухода Зине она открыто сказала мне: «Сынок, не связывайся ты с ней. Не надо, чтобы у твоего брата и дяди из-за нее были неприятности. Если хочешь на ней жениться, то пусть сначала ее муж с ней разведется. А уже потом мы пойдем и для тебя ее сосватаем. Сделаем всё, как полагается, как того требуют наши обычаи. Она девушка хорошая, и что поделаешь, если у нее судьба такая…» Услышав это, я так растерялся, что ничего не ответил. Мне стало ужасно неловко, даже стыдно от того, что тетя обо всем догадалась, и в страшном смущении я не стал задерживаться и поспешил уйти.

После этого разговора я несколько дней не решался идти к тете. Сердце рвалось туда, потому что ее дом был единственным местом, где я мог видеться с Зине, не вызывая при этом пересудов и лишних разговоров. Но слова тети словно отрезвили меня и заставили посмотреть на всё как бы со стороны. Понимая всю двусмысленность своего положения, я всё же продолжал в душе искать повод пойти туда, но ничего не мог придумать. Однако всё разрешилось само собой: тетя, словно почувствовав мое состояние, сама послала своего сына за мной, и с того дня мои постоянные визиты к тете снова стали обычным делом».

Рассказ Хатифа прервался на несколько минут: в комнату заглянула моя жена – она принесла нам несколько пачек сигарет. С ее уходом Хатиф повернулся ко мне и спросил:

—  Это ничего, что мы с тобой здесь сидим и разговариваем? Как-то неудобно перед твоей женой.

Я уверил его, что всё в порядке и что у нее нет в характере вмешиваться в мужские разговоры. Он кивнул, отпил еще немного минералки и вернулся к прерванному рассказу.

«Зине чувствовала мою скрытую неприязнь в отношении ее дочери, и для того, чтобы понять это, не нужны были слова – мы и без них прекрасно понимали друг друга. И поэтому, приходя к моей тете, она никогда не брала девочку с собой. В очередной раз, когда мы ненадолго остались одни, я не выдержал и спросил ее:

— А почему ты не отсылаешь дочь к отцу?

Зине кинула на меня быстрый и недовольный взгляд, потом опустила голову и немного помолчала.

— Она же моя кровинушка, — тихо произнесла  она. – Отослать ее к отцу – всё равно, что отрезать от моего сердца кусок. Не могу я…

— Я понимаю тебя, но всё же она член их семьи, и они тоже за нее в ответе. Пока ты не отдашь им дочь, они от тебя не отстанут. Ведь это так, согласись.

— А если они оставят меня в покое, что тогда? – осторожно спросила Зине.

— Тогда мы, как полагается, придем и тебя сосватаем[1].

По выражению ее глаз я почувствовал, что мой краткий и лаконичный ответ ей понравился и что на какой-то момент она даже забыла про свою дочь и всё, что с ней связано. Но на смену одним сомнениям пришли другие.

— А ты не боишься того, что люди начнут судачить, что ты, молодой неженатый парень, взял да и женился на разведенной женщине? – и посмотрела мне прямо в глаза. Я понял, что она много думала над этим вопросом, и поэтому хотела не только услышать мои слова, но и увидеть выражение моих глаз. Да, она не отрывала от меня своего взгляда, пытаясь прочесть в них единственно правильный ответ.

— А это уже мое дело и никого не касается, что и как я буду делать, — уверенно сказал я. – Я не променяю один твой мизинец на тысячу девушек.

Нетрудно было заметить, что и этот мой ответ ей понравился: настороженный взгляд немного смягчился, и напряженность куда-то исчезла.

— Но ведь разговоры все равно будут… — она вздохнула, а потом вдруг резко опомнилась и снова заговорила о дочери: — И все же я не понимаю, почему ты так плохо настроен против моей дочурки?! Что она тебе сделала? Разве она нам помешает?

Эти слова застигли меня врасплох. Я совсем был не готов к такому прямому вопросу и не знал, что ответить. Потом немного помялся и с глупым, как я сейчас понимаю, упрямством  повторил:

— Пока дочь у тебя, мы не можем прийти и посвататься.

— Не ври, — покачала она головой. – Что, я не знаю, в чем дело? Ты ведь ненавидишь ее, вот только не понимаю, чем эта крошка могла тебе не угодить!

— Поверь мне, я не против нее, вот только ничего у нас с тобой не получится, пока она будет оставаться с тобой! Ничего, понимаешь? Ничего!

Зине застывшим взглядом смотрела на меня. Я и сейчас не могу толком понять, что больше всего ее поразило: то, что я подходил к вопросу о ее дочери именно так, а не иначе, или то, что я открыто и прямо всё высказал. Наверное, и то, и другое. Это был очень тяжелый момент. Я растерялся, потому что главное слово теперь оставалось за ней, и от ее решения зависело всё, что будет с нами дальше. Она отвела взгляд куда-то в сторону, и я заметил, как ее глаза наполнились слезами.

— Ну, если ты так считаешь… — ее голос дрожал, а из широко раскрытых глаз выкатились две крупные слезы, — если хочешь… пусть так оно и будет. Но учти — этот грех будет на твоей совести.

И Зине, даже не глядя на меня, поспешно вытерла глаза и быстро вышла».

Дверь открылась, и снова к нам заглянула моя жена. Хатиф сразу же умолк.

— Извини, брат Хатиф, — обратилась она сначала к нему, а потом повернулась ко мне. – Я загляну к соседке напротив и буду там. Если что-то понадобится, дай знать. Детей я уже уложила.

Она ушла. Я закрыл за ней дверь и вернулся к Хатифу. Он в задумчивости теребил коробок спичек и молчал. Потом глубоко вздохнул и стал рассказывать дальше.

«После этого Зине несколько дней не показывалась. Я забеспокоился и решил, что она передумала отсылать дочь к мужу. А что еще я мог подумать, когда несколько раз видел, как она, заметив меня, тут же отворачивалась и заходила обратно домой?

Я был обескуражен и не знал, что и думать. И почему-то мне хотелось верить, что наши встречи прекратились по какой-то другой и очень банальной причине. Ну, скажем, из-за того, что ее мать и моя тетя не поладили друг с другом. Но отношения между ними были хороши как прежде, и вопрос о том, почему Зине избегает наших встреч, оставался для меня открытым. И для того, чтобы выяснить всё до конца, я продолжал упорно каждый день ходить к тете.

В очередной раз, подходя к ее дому, я нарочно замедлил шаг, чтобы Зине могла меня заметить. И действительно, в тот раз она оказалась поблизости и, поймав мой взгляд, еле заметно кивнула мне в ту сторону, давая тем самым понять, что сейчас придет. Я, окрыленный, уже скоро был на месте и с нетерпением стал ждать. И она пришла, но это была совсем не та Зине, которую я ожидал увидеть. Поникшая, с опухшими и красными глазами, она выглядела так, словно вернулась с чьих-то похорон. Присев в сторонке, она метнула на меня такой враждебный взгляд, что мне стало не по себе. Тетя тут же вышла куда-то, и мы остались одни. Я понимал, что Зине что-то для себя уже решила, и ждал ее слов как приговора. Но она молчала и смотрела куда-то в сторону, как будто меня в комнате и вовсе не было. Видя, что она не собирается начинать разговор, я первым решился прервать тягостное молчание:

— Почему ты не приходила? Что-то случилось?

Она не издала ни звука. Подождав, я повторил свой вопрос. Вдруг она подняла голову и, еле сдерживая слезы, посмотрела мне прямо в глаза.

— Я сделала то, что ты хотел, — ее голос прерывался от волнения.

Я сперва не понял, о чем она говорит.

— Сделала то, что я хотел? О чем ты?

— Да-да, я сделала то, что ты хотел, — повторила она и с трудом сглотнула подкативший к горлу комок. – Ты ведь сам хотел, чтобы они пришли и забрали свою дочь. Разве не так? Разве не этого ты хотел? – и залилась слезами.

Наступило молчание. Я не знал, что сказать, да и что тут скажешь? Зине сидела передо мной вся убитая горем, а мне не приходило в голову ровным счетом ничего, что могло бы хоть чуточку ее утешить. Всё это было очень тяжело. Она плакала, и очень долго. Потом немного успокоилась и только изредка продолжала всхлипывать и вытирать платочком покрасневшие от слез глаза.

— Знаешь, я много думала и поняла, что ты прав, — она не переставала дрожащими руками теребить платок. – Так нельзя, они должны прийти и забрать свою дочь. Я знаю, о похищении не может быть и речи – это глупо и вдобавок опасно. Во-первых, я против, а во-вторых, есть твой дядя и твой брат, которые живут в городе, и если что, то они могут пострадать в первую очередь – ведь от этих людей можно ожидать чего угодно, а я вовсе не хочу становиться причиной чьих-то бед и неприятностей. Я уже не говорю о сватовстве, оно просто бессмысленно. Ведь пока девочка у меня, мы хочешь — не хочешь, но все-таки муж и жена. А к замужней женщине сватов не посылают – не по-людски это…- и она снова горько заплакала.

Я понимал, что самое лучшее для Зине в тот момент – это вволю выплакаться. К счастью, тетя всё еще не возвращалась, и я молчал, не желая еще больше растравлять ее сердечную рану. Зине, поплакав, стала наконец успокаиваться, потом вытерла глаза промокшим насквозь платком и, внезапно овладев собой, сказала мне:

— А знаешь, я и письмо отправила им сегодня, чтобы они приехали и забрали свою дочь. Я такое им письмо написала, что они, если они еще люди, вовек этого не забудут. Я в нем всё выложила!

Зине ждала моей реакции, но мне нечего было ей ответить. Сказать, что она правильно поступила, я не мог, поскольку снова разбередил бы ей рану, а она только-только начала успокаиваться. И сказать, что она не права, я также не мог, потому что то, что она сделала, меня, что греха таить, вполне устраивало. Я смотрел на нее и ловил себя на том, что испытываю двоякие чувства. С одной стороны, я думал о том, как ей сейчас тяжело, и искренне болел за нее душой. Но с другой стороны, сердце мое ликовало: ведь таким образом между нами исчезали все преграды, и мы могли бы создать семью и быть вместе. Я действительно не знал, как ее утешить, и при этом старался изо всех сил не выдать себя и скрыть ту невольную радость, которая так внезапно на меня нахлынула. Я боялся, что могу ляпнуть что-то лишнее, и поэтому не торопился с ответом.

Странное все-таки существо человек. И никому не суждено до конца постичь тайну человеческой души. Я сам себя не понимал. С одной стороны, я видел, что становлюсь причиной того, что мать оставляет ради меня свое дитя, и это не могло не печалить меня. Но, с другой стороны, я также осознавал, что эта их беда способна повлечь за собой счастливые перемены в моей собственной жизни. Эти две мысли развернули в моей голове настоящее сражение. Я был совершенно сбит с толку, моя совесть предательски молчала, и я не знал, что делать дальше. Наверное, несмотря ни на что, внутри человека всё же остаётся что-то дикое, и если тому способствуют обстоятельства, оно тотчас же поднимает голову и дает о себе знать».

* * * * *

[1]Чтобы помочь читателю разобраться, как в курдском обществе обычно решался вопрос ребенка в случае развода родителей, переводчик счел уместным дать следующие пояснения. Рассказ был написан в 1974 году, и в то время, если ребенок был мал, то при разводе его часто забирала сторона отца. Причиной тому обычно становились соображения, что мать может снова выйти замуж, а воспитание отчимом при живом отце считалось постыдным и недопустимым.

 1  2  3  4

         Эти слова больно ударили Хане. Она откинула одеяло, повернулась на спину, посмотрела в глаза мужу и спросила:

         — По-твоему, я вру?

         Надыр почувствовал, что жена обиделась, и поспешил успокоить ее:

         — Просто я захотел сегодня побыть с тобой, чтобы поухаживать.

         — Нет-нет, иди на работу, я немного полежу, потом встану. – Хане немного успокоилась, почувствовав, что Надыр искренне предлагает свою помощь.

         — Мне кажется, ты на меня обиделась, — с сомнением в голосе сказал Надыр. Но Хане постаралась не показать виду:

         — Нет, почему я должна на тебя обижаться.

         Надыр заподозрил, что Хане что-то скрывает, но не стал углубляться. Все списав на ее головную боль, он, расстроенный, попрощался и ушел на работу.

         В тот день у Надыра не было настроения, и он не шутил как обычно с друзьями. Коллеги удивлялись.

         — Голова болит, — объяснял он друзьям и погружался в свои дела, надеясь отвлечься от мыслей о Хане и об утреннем разговоре. Но как бы он ни старался, не мог отогнать от себя свои проблемы. Да и работа не шла вперед. Он чувствовал, что что-то произошло, но никак не мог понять, что именно. Внезапно он вспомнил, что накануне вечером Хане его встретила не так, как обычно, и разговаривала с ним нехотя. Размышляя об этом, Надыр не заметил, что прошло много времени, а он так ничего и не сделал по работе.

         Гуле же в тот день была в прекрасном расположении духа. Она порхала по кабинету, переговаривалась с коллегами и даже шутила. Расстроенный вид Надыра доставлял ей удовольствие. И она решила довести начатое дело до конца…

         Хане еще лежала, когда дети встали. Они оделись, пришли к матери и присели на кровать.

         — Мам, тебе плохо? – спросил Касым. Хане лежала, уставившись в потолок.

         — Нет, сынок, я сейчас встану, — ответила Хане.

         Нане стояла рядом, не зная, что ей делать. Потом подошла к матери и положила ручонку ей на лоб. Хане поцеловала ручку дочери. Нане успокоилась, видя, что с мамой ничего серьезного не произошло. Хане тут же встала, приготовила детям завтрак, а сама вышла в комнату. Вчерашнее не давало ей покоя. «Интересно, она позвонит сегодня?» — спрашивала себя Хане. Ей и хотелось, чтобы та позвонила, и в то же время ей было страшно.

         В тот день Хане не пошла на работу. Весь день она ждала звонка, собираясь узнать подробности. Ей казалось, что Надыр ее обманул, пошел не на работу, а к любовнице. Она пару раз позвонила мужу, но, услышав его голос, ставила трубку. Значит, он был на работе.

         Надыр же, поднимая трубку и не слыша ответа, расстроенный, вешал телефон. Видя это, Гуле ликовала. Надыр несколько раз собирался позвонить домой, но потом отказался от этой мысли. Коллеги узнали бы, что у него дома не все ладно, а ему этого не хотелось.  Но днем он все же не выдержал и позвонил Хане. В кабинете была только Гуле. Он расспросил жену о ее самочувствии, но Хане отвечала коротко и холодно. Надыр опять задумался. Он терялся в догадках, не зная причину такой перемены. А Гуле, глядя на него, строила планы один хуже другого.

         И все же к концу рабочего дня Надыр немного отвлекся от своих тяжелых мыслей.  «Ну, бывает, — думал он, —  может, она услышала какие-то сплетни, поэтому обиделась. Ничего, она сама одумается. Я ничего плохого не сделал, так что же я переживаю? Время все расставит по своим местам». Так Надыр успокаивал сам себя, но в каком-то уголке его сердца сидела заноза, которая не давала ему покоя. Он очень переживал из-за жены, из-за того, что за столько лет совместной жизни это был первый случай, когда размолвка между ними произошла не из-за чего, без причины.

         В тот день Гуле ушла пораньше под предлогом того, что ей надо было куда-то пойти. Как только она зашла домой, сразу кинулась к телефону. Но в последний момент передумала. «Еще рано, надо подождать. Останется Надыр на работе – хорошо, не останется – еще лучше, я тогда и позвоню».

         Надыр остался на работе. Он знал, что с таким настроением ему не удастся сделать свою работу как положено, но ему не хотелось идти домой, зная, что дома обязательно состоится разговор с Хане. И он как мог старался оттянуть этот момент. «Лучше я посижу здесь, чем между нами будет скандал».

         Гуле видела, что Надыр остался на работе. Она подошла к телефону и набрала его домашний номер. Хане с нетерпением ждала ее звонка. Но перед этим она, как женщина разумная, решила проверить слова Гуле. Как только раздался звонок, она поспешно сняла трубку.

         -Алло?

         Но в трубке молчали.

         — Говорите, что же вы молчите? – нетерпеливо переспросила Хане.

         — Ну что, я была права? – спросила женщина. Хане ответила не сразу.

         — Положим, ты оказалась права. И что ты этим хочешь сказать?

         — Я хочу сказать, что твой муж связался с другой женщиной, а ты не будь такой наивной.

         — По-твоему, я не должна верить Надыру? – Хане не сдавалась.

         — Видишь, до чего тебя довело твое доверие? Пусть он себе развлекается, а ты продолжай ему верить, — с насмешкой сказала Гуле.

         — Если ты и вправду мне желаешь добра, почему не  называешь своего имени и не говоришь, откуда про все знаешь?

         Гуле немного помедлила с ответом.

         — Это уже твое дело, верить или нет, — сказала она. – Я все равно не скажу, кто я. Просто повторю, что мне жаль тебя, тебя обманывают. И потом, насколько я знаю, ты женщина умная и должна была понять, откуда я знаю такие подробности. Лишнего ничего я больше говорить не стану.

         Хане бросило в дрожь.

         — Раз ты так обо всем осведомлена, скажи: где сейчас мой муж?

         — Сейчас он у своей любовницы, точнее, в ванной – принимает душ, — прыснула Гуле.

         — И когда же он придет? – комок слез в горле не давал Хане говорить.

         — Если хочешь, я тебе через час позвоню и скажу, когда он вернется. Сама понимаешь, когда он в комнате, я не могу разговаривать. Как он выйдет от меня, я тебе сразу позвоню. Мне кажется, мы поняли друг друга. Сказать правду, мы давно вместе. И сейчас наши отношения зашли так далеко, что ты должна уйти.

         — Бесстыжая! — в сердцах крикнула Хане.

         — Чего же ты хотела? Я отобрала у тебя Надыра, и я счастлива. Извини, Надыр зовет меня, полотенце просит. Я тебе потом перезвоню, — и женщина повесила трубку.

         Хане застыла с телефоном в руках. Внезапно она вспомнила про свое решение и опомнилась. Она быстро переоделась, наказала детям вести себя хорошо и всем говорить, что мама ушла к соседке, взяла ключи, закрыла дверь на детей и пулей вылетела из дома. На улице она поймала такси и поехала к Надыру на работу. Такая решимость ее была вызвана тем, что она вдруг вспомнила, как недавно Надыр говорил ей, что у него есть срочная работа, которую он должен быстрее закончить. Хане решила проверить, правду ли ей сказал муж.

         Такси остановилось у работы Надыра. Хане вошла в здание и спросила у дежурного, на месте ли Надыр.

         — После работы Надыр не выходил из здания, — ответил тот. – Он работает у себя в кабинете. Буквально полчаса назад я поднимался к нему напомнить, чтобы, уходя, он не забыл выключить свет и отдать мне ключи.

         — А у него кто-то в кабинете есть? – спросила Хане.

         — Нет, он один. Насколько я знаю, вы его жена. Что-то случилось?

         — Нет-нет, ничего, — поспешила ответить Хане. – Просто есть срочное дело, и я должна ему кое-что передать. А телефон у него не работает.

         — Вот уже несколько дней Надыр остается здесь после работы. Я еще в первый день его спросил, почему он задержался. А он ответил, что у него срочное задание, поэтому он остается поработать, чтобы успеть все вовремя. Жалко мне его, он так много работает. Работа никуда не убежит, пусть лучше следит за своим здоровьем.

         Хане поднялась на второй этаж, остановилась у дверей кабинета Надыра, прислушалась, нет ли кого внутри, потом открыла дверь. Надыр поднял глаза и, увидев жену, подскочил на месте.

         — Что случилось? Почему ты пришла? – испуганно спросил он. Хане подошла к нему, положила руку на плечо и нежно сказала:

         — Не бойся, ничего не случилось. Я просто пришла узнать, почему ты задержался.

         — Разве я тебе не сказал, что у меня срочная работа? Я думал, что предупредил тебя. У меня мало времени, поэтому я остаюсь после работы.

         — Я забыла, — Хане ласково взъерошила его волосы. Волосы были сухими. Хане не выдержала, всхлипнула и уткнулась Надыру в грудь.

         — Скажи мне, что с тобой случилось? – Надыр забеспокоился. Хане плакала, не в силах ответить мужу. Они долго стояли, обнявшись, и Надыр успокаивал жену. Но он хотел знать, почему она плачет.

         — Сядем, я тебе все расскажу, — Хане пододвинула стул, села рядом с Надыром  и стала рассказывать все, что произошло за эти два дня.

         * * *

         Гуле отошла от окна и села на диван. Поразмыслив, она решила, что пришло время довести задуманное до конца. Она оделась понарядней, надушилась, посмотрелась в зеркало и осталась собой довольна. Увидев, что в кабинете Надыра все еще горит свет, Гуле вышла из дома. Через несколько минут она была на месте. Дежурного не было, и она незамеченной поднялась наверх. Дойдя до кабинета, она резко распахнула дверь и вдруг, заметив Надыра с Хане, застыла в дверях.

         — Гуле? Что случилось? – удивился Надыр, увидев ее в такое время на работе. Гуле стояла как вкопанная, не находя ответа.

         — А что это ты так вырядилась? – с иронией спросил Надыр. Этого уже она стерпеть не смогла.

         — Мне нужны кое-какие бумаги, — нашлась она наконец, — я пришла за ними.

         — Это она! Это ее голос! – Хане вся дрожала. – Пока я жива, я ее голос не забуду!

         Надыр, опешив, смотрел на Хане, потом медленно перевел взгляд на Гуле.

         — Значит, это ты? Зачем тебе это было нужно?

         Гуле не ответила. Она резко повернулась и выбежала из кабинета.

         На следующий день она не пришла на работу. Через некоторое время сотрудники узнали, что она написала заявление об уходе и переехала в другой город.

1  2  3

         — Не дают спокойно работать, — она поднимала голову посмотреть, какую реакцию вызывают ее слова. Если сотрудники не реагировали, она вскипала еще больше. Гуле ждала, что кто-то ей возразит, и тогда она сможет выплеснуть весь свой яд, что накопился у нее на душе. И часто именно так и происходило, пока сотрудники не усвоили этот урок и не перестали реагировать на ее выпады. И Гуле бесновалась еще больше, не находя выхода своей неиссякаемой злости.

         Несмотря на свой скверный характер, работником она была отменным. Любое задание она выполняла идеально и в срок.  Самую трудную работу обычно поручали ей, и не было еще случая, чтобы она не выполнила ее точно и вовремя. Но даже это ее качество не могло смягчить в глазах коллег ее злой и завистливый нрав.

         Как-то раз сотрудники попытались с ней поговорить по душам, но она устроила им такой разнос, что они горько пожалели о своем намерении. И на собраниях никто не смел выступить против Гуле, не желая нажить на свою голову неприятностей. Но и она молчала, не нападала ни на кого, зная, что никто ее не поддержит, и она останется одна.

         Все больше и больше Гуле ополчалась против Надыра, ища причину для скандала. Но он старался не конфликтовать с ней, превращал все в шутку и не реагировал на ее выпады. Но зависть прочно поселилась в душе Гуле — счастливая жизнь Надыра не давала ей покоя. Она мечтала посеять раздор в его семье, разрушить его тихое счастье. Эта мысль затаилась в ее сердце, ожидая удобного случая. И такой случай ей представился.

* * *

         Иногда бывало, что Надыр задерживался на работе. Обычно он старался приходить вовремя, но если задерживался, обязательно звонил домой и предупреждал об этом. Или же заранее говорил жене, чтобы она не беспокоилась и что он задержится из-за неотложных дел. Надыр ничего не скрывал от домашних, и доверие друг к другу было взаимным.

         В те дни ему дали срочную работу, которую он не успевал сделать в срок. Поэтому, чтобы сделать все вовремя, ему и приходилось задерживаться. На деньги за эту работу он рассчитывал купить для Хане какой-нибудь подарок и сделать жене приятное. В течение нескольких дней он засиживался на работе допоздна, а когда Хане спрашивала, почему он опоздал, находил разные причины для объяснения, не желая заранее раскрывать свой сюрприз. Хане почувствовала что-то неладное, но не показала вид, что ее что-то беспокоит. Надыр уже не засиживался допоздна с ней и старался пораньше лечь спать. Это еще больше укрепило сомнения Хане, но она молчала.

         Гуле знала, что Надыр выполняет срочное задание и задерживается на работе. Она жила недалеко, и ее окна выходили на окна кабинета, где работал Надыр. Вечером она несколько раз замечала свет в этом окне и знала, что он еще там. Гуле возликовала – она нашла предлог. Пробил ее час. Она решила не упускать такой шанс. Гуле знала, что пока Надыр на работе, она не могла в это время позвонить его жене, потому что Хане могла перезвонить мужу, и ее обман мог раскрыться. Гуле также знала и о том, что Надыр не говорит Хане о дополнительной работе: она слышала, как тот говорил об этом друзьям. В общем, случай ей представился, и она решила им воспользоваться.

         В тот день Надыр опять остался на работе допоздна. Гуле ушла домой вовремя и, придя, стала караулить у окна, ожидая, когда Надыр уйдет. Ждать ей пришлось долго, ноги у нее затекли, и она поставила к окну табуретку, уселась и продолжила свое наблюдение. Чтобы Надыр ее не заметил, она задернула занавеску, выключила в комнате свет и притаилась. Надыр работал долго. Наконец он встал, собрал бумаги на столе, выключил свет и вышел из кабинета. Жил он на окраине города, и Гуле знала, что до дома он будет добираться примерно час. Тут же она подлетела к телефону и набрала номер.

         У Надыра в доме зазвонил телефон. Хане подошла и сняла трубку.

         — Алло?

         На том конце провода молчали.

         — Алло? – второй раз спросила Хане и уже собиралась повесить трубку, как вдруг услышала женский голос.

         — Это Хане?

         — Да, это я. А кто это?

         — Это не так уж и важно, — после некоторого молчания сказала звонившая и, не дав Хане ответить, продолжила. – Я считаю своим долгом предупредить тебя. Я знаю, ты женщина доверчивая и мужу своему веришь. Но…

         — Но что? – Хане поспешно спросила и почувствовала, как у нее задрожали руки. – С Надыром что-то случилось?

         В ответ Хане услышала хихиканье.

         — Какая же ты наивная, — доносился из трубки ехидный голос. —  Что с ним может случиться? Он наслаждается жизнью.

         — Какой жизнью? – Хане теряла самообладание. – Ты  о чем говоришь?

         — Я желаю добра твоей семье. Просто мне жаль тебя. Твой муж тебя обманывает. – Сказав это, Гуле почувствовала, как гора упала с ее плеч. Хане не верила своим ушам. Но Гуле не давала ей опомниться.

         — Неужели ты не задумывалась, где пропадает твой муж уже несколько дней? – и добавила. – Я просто сочувствую тебе.

         — Ты врешь, я тебе не верю, я доверяю своему мужу, — голос Хане предательски дрожал.

         — Это твое дело – верить или нет, — Гуле подливала масла в огонь. – Но я знаю, что говорю. Хочешь, скажу тебе, когда он придет домой?

         — И когда же? – с нетерпением спросила Хане.

         — Примерно через час. Если я окажусь не права, можешь не верить мне, — с этими словами Гуле положила трубку.

         — Алло, алло? – но только короткие гудки раздавались в трубке. Хане без сил опустилась на стул, бросив трубку телефона. Потом снова схватила трубку, надеясь услышать еще что-нибудь, но трубка предательски молчала.

         Хане не верила ушам, но этот женский голос звучал в голове: « Мне тебя жаль… Твой муж тебя обманывает…» «Неужели Надыр и вправду меня обманывает?» — думала Хане. — «А если нет, то почему позвонила эта женщина? И в самом деле, уже несколько дней он задерживается после работы. Где он, с кем?.. Да, она же еще что-то говорила…» Хане призадумалась и вспомнила, как звонившая сказала, что Надыр придет домой через час. «Если ничего нет, то откуда она знает, когда придет Надыр? Дай-ка я засеку время».

         Хане посмотрела на часы. Уже было поздно, дети легли спать. Хане сидела и ждала мужа. Стрелки часов мерно тикали, время шло, а Надыра все не было. Хане не выбегала как всегда на балкон, а сидела на диване, и мысли ее перескакивали с одного на другое, не давая ей сосредоточиться. Ни о чем другом как о звонке той женщины  и о времени она думать не могла. Но часы этого не знали — они размеренно и привычно тикали, отсчитывая секунды и минуты.

         Казалось, прошла целая вечность, прежде чем раздался звонок в дверь. Хане от неожиданности подскочила и посмотрела на часы. С момента разговора с незнакомкой прошло больше часа. Сама не своя Хане  пошла открывать. Надыр зашел, но Хане, не подойдя к мужу,  повернулась и ушла на кухню. Он разулся, переоделся, но Хане так и не вышла из кухни. Из-за усталости Надыр не обратил внимания на то, что Хане не встречает его как обычно. Не заходя в комнату, он прямиком отправился на кухню. Хане у раковины мыла посуду. Он сел на свое место и попросил есть. Хане молча положила перед ним ужин и вышла из кухни. И опять Надыр не заметил ничего необычного в поведении жены. Он поел, потом пошел в комнату, лег на диван и позвал жену.

         — Нет, мне и здесь хорошо, — с балкона ответила холодно Хане. Надыр не стал настаивать,  и не заметил, как уснул.

         Хане довольно долго просидела на балконе, пытаясь убедить себя в том, что нежданный звонок был всего лишь страшным сном. Но, к сожалению, женщина звонила на самом деле и вернулся Надыр действительно через час. В душе Хане все переворачивалось. Не слыша голоса Надыра, она удивилась, тихонько встала, заглянула в комнату и увидела, что он крепко спит. Сомнения ее только укрепились, и она вернулась на балкон, села, и слезы сами собой полились из глаз. Плакала она долго и горько, потом встала, пошла в спальню, приготовила постель и стала будить мужа:

          — Вставай, постель готова, иди ложись.

         Надыр открыл глаза, присел и оглянулся:

         — Я заснул, да? – спросил он жену. Хане не ответила, пошла в комнату к детям, поправила на них одеяла и вернулась. Надыр все еще сидел на диване.

         — Иди ложись, — повторила она. И в этот раз Надыр не заметил, что жена, разговаривая с ним, не называет его по имени. Хане снова вышла на балкон. Надыр же, сонный, переоделся, лег, а через несколько минут уже спал крепким сном.

         Хане не спалось. За эти два-три часа произошло столько всего, что она не могла прийти в себя. С одной стороны, тот звонок. А с другой, сегодняшнее поведение Надыра…

         Нет, говорила она себе, тут что-то есть. Когда Надыр так поступал? «Действительно, —  убеждала она себя, — женщина оказалась права. Откуда она знала, когда Надыр придет? Значит, он от нее и шел. А если он с ней, то почему она мне позвонила? Какая ей от этого польза? Нет, этого не может быть».  «Я желаю добра твоей семье…» — вспомнила она слова той женщины. «Может, она его с кем-то видела? Да, можно найти тысячу причин. Но одно ясно: дыма без огня не бывает, а я витала в облаках и ничего не знала. Но неужели Надыр способен на такое?»

         Хане была в растерянности. С одной стороны, она доверяла мужу, с другой, она не могла не обращать внимания на этот звонок и на поведение мужа в последние дни. Мысли смешались у нее в голове, и она не находила ответов на мучившие ее вопросы. Просидев на балконе полночи, она встала, пошла в комнату к детям, накрыла на них, потом ушла в свою комнату, разделась, выключила свет и легла. Но и здесь тяжелые мысли не давали ей покоя, и она пролежала до утра, так и не сомкнув глаз. Только на рассвете глаза ее стали смыкаться, и она заснула.

         Наутро, когда Надыр проснулся, он увидел, что Хане еще спит, повернувшись к нему спиной. Было уже поздно, они оба опаздывали на работу.

         — Хане, вставай, уже поздно, — стал будить он жену. Хане повернулась на бок, открыла глаза, посмотрела на мужа. На какой-то миг она забыла о вчерашнем и подняла уже было руку, чтобы обнять мужа, как вдруг все случившееся всплыло в памяти, и рука ее застыла в воздухе. Она вздохнула, опустила руку и укрылась потеплей.

         — У меня голова болит, я не пойду сегодня на работу, — и отвернулась.

         Надыр заметил холодные нотки в голосе Хане, но подумал, что это из-за головной боли. Он встал, оделся, умылся и, выйдя из ванны, отправился на кухню, думая, что завтрак как всегда уже готов. Но Хане по-прежнему лежала, отвернувшись к стене. Надыру это не понравилось, но он приготовил себе завтрак сам. Перед выходом из дома он подошел к жене.

         — Голова сильно болит? – сочувственно спросил Надыр и протянул руку к жене. Но она отвернулась от него.

         — Ничего, пройдет, — нехотя ответила Хане.

         — Может, я позову врача?

         — Нет, не надо, — отрезала она. Надыр почувствовал ее нежелание разговаривать, но не стал заострять на этом внимания, так как видел, что ее действительно мучает головная боль.

         — Если тебе так плохо, я не пойду на работу, — Надыр все еще не уходил.

1  2  3

        — Что случилось, сынок?

        — Давай достанем из тюка те веревки, пусть они будут у меня. Если почувствую, что мерзну, тогда сделаю так, как ты сказала.

        Мы открыли тюк, и веревки действительно лежали сверху. Мама хотела было распустить их, но я не пустил – они нужны были мне в сплетенном виде. Мы опять завязали тюк, мама взгромоздила мне его на спину, и я, зажав в руке веревки, ставшие моей надеждой, был готов идти дальше. В этот раз мама захотела, чтобы я шел впереди, но я, ссылаясь на то, что так еще больше промочу ноги, отговорил ее, и мы двинулись в путь: она впереди, а я следом. Пройдя несколько шагов, я опять оглянулся. Нет, идет, проклятый, не отстает. Видимо, тогда, когда его не было видно, он шел по оврагу. Расстояние между нами все еще немалое. Да и деревня уже недалеко. Я приложил руку к карману и нащупал в нем коробок спичек. Слава Богу, он на месте. Вдруг волк настигнет нас? Мне надо быть готовым.

        Мы идем очень быстро. Снег глухо скрипит под ногами, на небе светит полная луна. А я все поворачиваюсь и смотрю назад. Волк по-прежнему идет за нами. И чем дальше, тем больше сокращается расстояние между нами. Мы совсем близко от деревни, и хотя уже слышен лай деревенских собак, я все еще не рискую сказать маме, что за нами идет волк. «А вдруг она испугается и что-то случится?» — думаю я. И поэтому твердо решаю ничего ей не говорить, пока мы не дойдем до безопасного места. Иду и все тороплю маму, что, мол, замерз, давай побыстрее, а не то ноги уже совсем закоченели. От страха я позабыл все: и неимоверную усталость, и тяжесть тюка, и свадьбу. В голове вертелось лишь одно: что делать, чтобы спастись от волка. «Как увижу, что он близко, я подожгу эти веревки, — лихорадочно думал я и сжал их в кулаке еще сильнее. – Я знаю, знаю точно, — твердил я сам себе, — что волки огня боятся и не нападают на людей. Вот только надо чаще оборачиваться, чтобы он нас не застиг врасплох». И я стал оглядываться на каждом шагу, из-за чего пару раз даже сбился с дороги и увяз в снегу. К счастью, мама этого не заметила. Я иду и все проверяю, на месте ли мои драгоценные спички. Слава Богу, они на месте. Я даже боялся вынуть их из кармана, чтобы они вдруг не выпали бы из моих замерзших и неловких рук и не упали на снег. Кому нужны были бы отсыревшие спички? Поэтому я не убирал руку с кармана. Эти спички и туго сплетенные травяные веревки были моей единственной надеждой против одинокого и голодного волка, гнавшегося за нами по пятам. Я опять оглянулся и с ужасом увидел, что он бежит намного быстрее, чем раньше. Но мы к тому времени уже были у полей рядом с домами. Уже отчетливей слышен лай собак, доносятся звуки веселой музыки и видны люди, снующие туда-сюда. Повернувшись еще раз, я застыл от увиденного, и меня прошиб холодный пот: волк бежал во весь опор. Ноги мои ослабли, и я не мог заставить себя сдвинуться с места. Не знаю, минута ли прошла или больше, но кто-то как будто шепнул мне на ухо про спички и веревки. Опомнившись, я трясущимися руками отделил одну веревку, запустил руку в карман за спичками, и в эту минуту две наши деревенские собаки с лаем пронеслись мимо меня и кинулись дальше. Ни живой ни мертвый, я посмотрел в эту сторону. Смотрю – они пробежали немного, резко встали и яростно залаяли. Лают, а вперед не идут. А волк, уже совсем близко от нас, тоже стоит как вкопанный. Теперь ни собаки не рискуют кинуться на него, ни волк вперед не идет. А мама продолжает себе идти дальше, не обращая ни на что внимания и даже не оглядываясь. Я крикнул ей, чтобы она меня подождала. Мама остановилась. Я подоспел и, уже успокоившись, потому что опасность миновала, спокойно сказал:

        — Мама, оглянись и посмотри назад.

        Она тут же обернулась.

        — Это собаки нашего Усо. Что там такого? – недоуменно отозвалась она.

        — Я знаю, что там собаки, — сказал я. – Но там, подальше, на дороге – что ты там видишь?

        Мама вгляделась, громко вскричала и упала без чувств. Я кинулся к ней, стал растирать ей лицо снегом и трясти ее за плечи. Когда она очнулась, я принялся ее успокаивать:

        — Ну, что же ты? Мы уже дошли, он нам уже ничего не сделает. Видишь, собаки на него вовсю лают. Да разве он рискнет приблизиться хоть на шаг?

        Мама немного перевела дух.

        — А когда ты его заметил?

        — На обратном пути, уже после того, как мы обогнули перевал. С того момента я ни на минуту не выпускал его из виду.

        — А почему ты мне ничего не говорил?

        — А что нужно было сказать? Что волк за нами идет? Нет уж! Я правильно сделал, что ничего тебе не сказал. А то ты бы, как сейчас, упала бы в обморок, и что было бы тогда с нами? Он бы настиг нас в два счета и все! А если бы я не сказал тебе об этом сейчас, а только дома, то ты бы мне просто не поверила. Да и никто бы не поверил, я знаю!

        Мы оба, вздохнув с огромным облегчением, оглянулись назад. Волк так и стоял, где остановился, да и собаки тоже не кидались вперед, предпочитая лаять и рычать на него с безопасного расстояния.

        Мы с мамой пошли дальше и очень скоро вошли в деревню. Музыканты уже выходили из дома жениха, и за ними потянулся народ, предвкушающий долгожданное веселье и танцы.

        Мы дошли до нашего дома. Тем временем дядя и бабушка уже собирались, чтобы пойти на свадьбу, как вдруг открылась дверь и мы, измученные и уставшие, зашли внутрь. Увидев нас, дядя поразился и некоторое время не мог вымолвить ни слова. И почему-то он в сильном замешательстве смотрел именно на меня.

        — А как это вы пришли? – спросил он.

        — Да пришли кое-как, — ответила мама, тяжело вздохнув.

        — Но ведь я вам сказал, чтобы вы шли в соседнюю деревню и возвратились только утром, — он немного повысил голос.

        — А что нам там было делать, — я не нашел никакого другого ответа.

        — Если бы ты знал, что с нами по дороге приключилось… — сказала мама и покачала головой.

        — А что случилось?

        И мама рассказала эту историю со всеми подробностями.

        — Горе мне! – вскрикнул дядя и хлопнул себя по коленям. – Да разве можно так? Можно было так рисковать?! А если бы что-то, не дай Бог, случилось? Если бы волк напал на вас, тогда что? Послушай, — обратился он ко мне, — я знаю, это все твои проделки. Ты что, не понимаешь, чем все это могло закончиться?! Тебе же было сказано не возвращаться сегодня назад!

        — А ничего он нам не сделал бы, — сказал я тихо.

        — Как это «не сделал бы»? – дядя, еле сдерживаясь, повторил мои слова. – А что обычно делают с людьми зимой голодные волки? Может, ты думал, что он придет и полижет тебе руку? Или ты не знаешь, сколько людей в том ущелье стали его добычей? Господи, — и он воздал руки к небу, — спасибо тебе за то, что в эту ночь ничего плохого не случилось и за то, что ты не дал прерваться роду моего брата!

        — Но ведь со мной были веревки и спички, — поспешил сказать я в свое оправдание. – Разве волк посмел бы напасть на нас?

        — Как это? И что бы ты делал с этими веревками и спичками? – удивился дядя. – Может, ты думаешь, что мог бы напугать ими голодного волка?

        — Да, мог бы, — уверенно ответил я.

        — Интересно, как?

        — Я бы поджег веревку с одного конца и нес бы ее за собой. Волк бы испугался огня и не напал бы.

        — Ну, ты даешь! – дядя улыбнулся. Мои доводы явно развеселили его, и он не был уже так зол на меня. – С чего ты взял, что волк испугался бы?

        — Об этом написано в моем учебнике, — я даже немного был горд тем, что мог показать свои знания. – А еще могло бы быть и так, что волк принял бы эти веревки за змею. Змей они тоже боятся.

        Дядя ничего не ответил и посмотрел на меня уже более ласково. А я быстро снял свои чарыхи и уселся перед тондиром отогреть намокшие и замерзшие ноги. Мне хотелось поскорее попасть на свадьбу.

        Бабушка попросила у меня спички – ей нужно было зажечь лампаду, чтобы пройти в кладовую и наскрести нам чего-нибудь на ужин. Я достал из кармана спички и протянул ей коробок. Она взяла его, отошла к нише, где стояла лампада, и вдруг вернулась обратно.

        — Сынок, но там только обгоревшие спички и нет ни одной целой. Чем же мне зажигать?

        Я подпрыгнул, подбежал к бабушке, взял коробок и посмотрел. Действительно, там лежало несколько обгоревших спичек, которые я, видимо, по рассеянности не выбросил и машинально положил обратно, а потом и вовсе позабыл об этом.

        Я застыл. Потом посмотрел на маму – она лишь покачала головой. Я в растерянности перевел взгляд на дядю.

        — И ты хотел напугать волка этими обгоревшими спичками? – с иронией сказал он и махнул рукой.

        … Через некоторое время мы всей семьей пошли на свадьбу. И почему-то мне хотелось верить, что вся деревня узнала о том, что за нами гнался волк, но я его не испугался. Я, чувствуя себя в тот вечер настоящим героем, важно расхаживал туда-сюда и иногда поглядывал на ту девушку. Но, к моему великому разочарованию, она ни разу так и не посмотрела в мою сторону.

        А на следующий день мама испекла хлеб и, как обещала, раздала его по соседям.

 1  2  3

Художник Арыф Савынч.

        — Подожди, сынок, разве дядя не сказал тебе, чтобы мы на ночь глядя не шли обратно, а добрались бы до соседней деревни и переночевали там у Рубена?

        — Да, сказал. Но за то время, пока мы доберемся туда, мы можем успеть вернуться домой. И потом, ведь сегодня в деревне свадьба.

        — Но ведь поздно, — с сомнением в голосе сказала мама.

        — Ничего, мы успеем. Пока все соберутся для говянда[1], мы к тому времени уже вернемся.

        Вот уж сколько лет, как в нашей деревне не справляли свадеб. Шла война, и было не до этого. А это была первая после война свадьба, и мы все за эти долгие тяжелые годы истосковались по веселью, по праздничной суматохе, по музыке. И поэтому мне хотелось во что бы то ни стало успеть попасть на эту свадьбу. И не только из-за этого. В нашей деревне мне нравилась одна девушка, и я искал любой повод, чтобы хоть издали полюбоваться ею. А на эту свадьбу она уж точно пришла бы, и будь у меня связаны ноги, будь я за семью горами – я бы все равно сделал все, чтобы быть в этот вечер в деревне. Ничто не могло бы меня остановить: ни зима, ни это глубокое ущелье, ни надвигающаяся темнота.

        С этим решительным настроем я шел обратно. Но возвращаться было гораздо труднее – надо было преодолеть крутой подъем, да еще с тяжестью на спине. Шли мы не так быстро и часто останавливались, чтобы перевести дух. Во время очередной остановки мама, отдышавшись, с упреком сказала мне:

        — И зачем нужно было нам, сынок, на ночь глядя возвращаться? А если, не дай Бог, поднимется ветер и разыграется вьюга, что нам тогда делать?

        — Ничего страшного, мам, — ответил я, — небо ясное, и ветра не будет. Вот увидишь, до ужина мы доберемся обратно и даже успеем к началу говянда.

        — Так ты из-за свадьбы не пустил, чтобы мы пошли к Рубену? – сказала мама с улыбкой.

        Я ничего не ответил и пошел вперед. Мама последовала за мной. Немного похолодало, однако ветра не было. Солнце уже скрылось за горами, но их вершины все еще были очерчены золотистым заревом.

        — Мам, давай прибавим шагу, чтобы пока еще светло, мы успели бы дойти до перевала, — сказал я, а у самого в голове вертелось только одно: как сделать, чтобы поспеть к свадьбе. И это придавало мне еще больше сил и гнало вперед. Я шел и не мог нарадоваться двум вещам: предстоящей в деревне свадьбе и приезду дяди. Он, поди, не только съестное нам принес, но, наверное, и кое-что из одежды для меня. Упиваясь этими мыслями, я и не заметил, что мама сильно отстала от меня.

        — Мама, что случилось? Почему идешь так медленно? – прокричал издали я.

        — Трудно мне, сынок, — ответила она еле слышно. – Задыхаюсь я.

        — А почему не окликаешь меня, чтобы я тебя подождал?

        — Я пару раз позвала тебя, но ты не услышал.

        Мне стало стыдно от того, что я, углубившись в свои мечтания, совсем позабыл про маму. Я остановился и подождал, пока она не подошла. Взял ее узел и положил на дорогу. Она подогнула юбки, присела и сказала мне, чтобы я тоже присел и хоть чуть-чуть отдохнул. Но я отказался и остался стоять. Она немного посидела, перевела дух, потом встала, взяла в руки свою ношу, и мы опять двинулись дальше. Перевал был уже близок, но к тому времени солнце окончательно скрылось, и стало совсем темно. Правда, чем дальше, тем больше крепчает мороз, но ветра нет. Наверное, сама природа сжалилась над нами, потому что если бы разыгралась вьюга, то еще не известно, чем бы закончился наш поход. А сколько было таких случаев, когда люди насмерть замерзали в этом ущелье или же на них обрушивалась лавина! Рассказывали, как не так давно несколько человек из соседней деревни попали под лавину, и сколько не искали их тела, никак не могли найти. И так они под снегом пролежали всю зиму до весны, пока не стал таять снег. Только потом их нашли и отвезли хоронить как полагается.

        Но в тот раз нам с мамой повезло – ветра не было. В ущелье стояла мертвая тишина, которая время от времени нарушалась шумом небольших камней, которые попадали нам под ноги и скатывались вниз, увлекая за собой другие. Мои чарыхи стали такими жесткими и так скользили по затвердевшему снегу, что мне с трудом удавалось удерживаться на ногах. Дорога была крутая и очень опасная, и сорвись я, как говорится, и косточек моих бы не собрали.

        — Мам, твои чарыхи тоже затвердели? – спросил я.

        — Ну, а как ты думал, сынок? Конечно.

        — Смотри, будь осторожна, как бы не поскользнуться!

        — Да что там я, лишь бы с тобой ничего не случилось! Будь осторожен, не спеши, — и, воздав руки к небу, взмолилась. – Хатуна Фархан [2], я надеюсь на тебя, помоги нам в эту ночь целыми и невредимыми добраться домой! Огради мое дитя от худого, молю тебя! Обещаю, если все обойдется, я завтра же раздам горячий хлеб. Сынок, — обратилась мама ко мне, — если у тебя скользят ноги, я прихватила с собой несколько травяных веревок. Давай обвяжем ими твои чарыхи, и ты сразу перестанешь скользить.

        — Нет, пока не надо, — слукавил я, стараясь выиграть время. – А где эти веревки? Я их не видел.

        — Ты разве не заметил, как я, когда укладывали твой тюк, положила их туда? Я захватила их на всякий случай, думала, что они могут нам еще пригодиться.

        Вот так, переговариваясь, мы поднимались наверх. Я шел и все время оборачивался назад, чтобы посмотреть, как идет мама и не нужна ли ей моя помощь. Но она уже не отставала и шла на несколько шагов позади меня. В тех местах, где было трудно пройти, я протягивал ей руку и изо всех моих детских сил тянул ее вперед. Один раз я поскользнулся, и мамин испуганный крик эхом отозвался по всему ущелью. Но, к счастью, моя нога успела натолкнуться на большой камень, не то я кубарем скатился бы на самое дно ущелья.

        — Осторожнее, сынок, осторожнее, — на маме от страха не было лица. – И зачем только я тебя послушалась! Надо было нам идти к Рубену, как сказал твой дядя. И зачем я только согласилась!

        — Ничего, мама, мы почти дошли до перевала. А там уже дорога идет вниз, и нам будет легко. Вот увидишь, через полчаса мы будем в деревне.

        И действительно, до перевала осталось совсем немного. Но как раз-таки этот отрезок пути был самым трудным. Наиболее крутой подъем начинался именно сейчас. Мы немного постояли, отдышались, передохнули и, взявшись за руки, осторожно пошли вперед. Я опять был впереди и передвигался медленными шагами: нащупав твердую почву под одной ногой, только тогда я поднимал другую и точно таким же образом делал следующий шаг. Мама ступала по моим следам. В те минуты мне казалось, что эта изнуряющая и опасная дорога никогда не закончится. Я почувствовал, что мама выбивается из сил, и решил дать ей немного передохнуть. И я стал останавливаться через каждые пять шагов: пройду пять шагов и остановлюсь, потом опять пять шагов и снова пауза.

        — Ты зачем так часто останавливаешься, сынок? – спросила мама.

        — Устаю, — солгал я, но мама поверила сразу.

        — Да ослепнут мои глаза, как же это так? – запричитала она. – Ведь говорила я тебе не возвращаться сегодня в деревню! А ты меня не послушался! Да я и сама виновата – не надо было с тобой соглашаться.

        — Ничего, мам, осталось совсем  немного, — стал я ее успокаивать. – Мы почти у перевала, а там уже дорога легкая и безопасная.

        Короче говоря, мы дошли до перевала. Здесь, наверху, всегда был сильный вихрь, но сейчас дул только слабый ветерок. Выглянула луна, и ее свет красиво освещал всю местность, покрытую нетронутым толстым снежным покровом. Издалека была видна наша деревня.

        Мы не задержались на вершине перевала, потому что боялись замерзнуть: дул ветер, а мы, разгоряченные и вспотевшие от тяжелой дороги, стояли на самом открытом месте. Дорога шла вниз, и снег под ногами был уже не таким твердым и скрипучим, как в ущелье. Мы стали быстро спускаться вниз, как вдруг мама неожиданно закричала:

        — Хамид! Хамид! Мы идем!

        — Мам, ты что, не знаешь, что дядя не должен идти нас встречать, — удивился я. – Он сам сказал мне, чтобы мы шли в соседнюю деревню и переночевали там.

        — Он и мне так сказал, — вздохнула мама.

        — Так зачем ты его зовешь?

        — А вдруг здесь дикие звери поблизости? Может, они услышат мой голос и не станут близко подходить?

        — А может быть и наоборот – они услышат твой голос и прибегут. Тогда что?

        — Нет, сынок, звери, услышав голос человека, пугаются и уходят.

        Я промолчал. Но сомнение и тревога вкрались в мою душу. Я почувствовал, что мама могла позвать кого-то только от сильного страха, и мне стало не по себе.

        Обратная дорога была намного легче. С того момента, как мы обогнули перевал, мама шла впереди, а я за ней. Небольшие овраги перемежались невысокими холмами. Стоило нам спуститься в овраг, деревня исчезала из виду. Но как только мы поднимались наверх, она снова была хорошо видна, и одни только мысли о том, что сегодня там будут праздновать свадьбу, грели душу и толкали уставшие ноги вперед.

        Мы прошли довольно много и уже вышли на равнину. Начиналась ровная дорога, но деревня была все еще далеко. Ветра не было, и все вокруг было спокойно. Приободрившись, мама стала рассказывать мне разные истории, и так, коротая время, мы возвращались домой.

        И вдруг как будто кто-то на ухо мне сказал, чтобы я оглянулся и посмотрел назад. Я повернулся и заметил вдалеке что-то серое, идущее вслед за нами. Это серое напоминало собаку, и я сразу же догадался, что это волк. В наших краях водились только волки и лисицы, но это существо не было похоже на лису. Значит, это мог быть только волк. Говорят, в такие моменты мысль человека начинает усиленно работать, и я тут же вспомнил, что волки боятся огня.

        «Не бойся, — сказал я сам себе, — у меня же есть с собой травяные веревки и спички. Он еще далеко, а если приблизится, я подожгу эти веревки, и он не посмеет броситься на нас. Видно, мама действительно испугалась, раз стала громко звать дядю. Поэтому не надо ничего ей говорить, может, все обойдется. Но нужно торопиться. Чем ближе к деревне, тем меньше для нас опасности».

        Я еще раз повернулся и посмотрел на волка. Нет, облегченно вздохнул я, он еще далеко.  Между нами несколько холмов и оврагов. Далеко-то далеко, но что для волка расстояние, если он побежит во всю прыть? Нам надо спешить!

        — Давай поторопимся, мама, у меня стали замерзать ноги, — соврал я.

        — Да ослепнут глаза твоей матери! А что же ты молчишь и не говоришь мне?

        — Я только что почувствовал.

        — Раз так, давай достанем те веревки, что у тебя в тюке, распустим их и положим тебе под ступни – ты сразу же согреешься, — сказала мама.

        — Нет, не надо, — ответил я. – Давай только пойдем быстрее.

        Мама зашагала быстрее. Я, идя следом, все оборачивался назад, а он, проклятый, упорно шел за нами. Оглянувшись в очередной раз, я обнаружил, что волка не видно. Все еще не веря в то, что он мог отстать от нас, и все-таки с маленькой надеждой в душе, я решил воспользоваться этой небольшой передышкой и попросил маму остановиться.

        ____________________________________

         — Завтра вечером армяне нашего племени собираются и уходят в сторону России. Я созвал вас всех сюда, чтобы сказать, что вы будете сопровождать их до тех пор, пока они не перейдут границу. С вами будет и мой Кулихан, он же будет вашим руководителем. Правда, среди армян есть проводники, но, насколько я знаю, некоторые из вас тоже неплохо знают дорогу. И не дай Бог, если с армянами по пути что-то случится! Вы должны благополучно доставить их до места и только потом вернуться обратно. Ну, давайте, вставайте и идите готовьтесь, чтобы завтра к вечеру все как один, при всем снаряжении стояли у моего дома.

         Вечером следующего дня всадники один за другим подъезжали к дому Тамр-бека. Спешившись, они привязывали коней и заходили в дом. Все были вооружены. Солнце уже почти закатилось, а вершины гор все еще были окрашены золотистым цветом. Вокруг было безмятежно и спокойно, и только вода в ущелье, пробивая себе дорогу, ударялась о камни и с шумом падала вниз.

         Тамр-бек вышел на улицу, огляделся по сторонам и, решив, что время уже настало, вернулся домой. Через некоторое время он вместе с прибывшими вышел во двор. Немного погодя из конюшни вывели коня Тамр-бека, накинули на него поводья, красивую сбрую и седло и подвели к хозяину. Тамр-бек легко и ловко вскочил коню на спину. Прибывшие последовали его примеру, и бек, пришпорив коня, поскакал вперед. За ним устремились все остальные, и только Кулихан немного замешкался. Мать обняла его за шею и никак не отпускала. Он силой разжал эти объятья и поцеловал ее руку. Потом посмотрел на молодую жену, стоявшую недалеко, слегка кивнул ей в знак прощания, пришпорил коня и устремился вслед за отъехавшими всадниками. Вскоре он нагнал их и поравнялся с отцом. Это был смуглый молодой мужчина высокого роста, с узкой талией и довольно широкоплечий. Глаза его были большими и черными, а вьющиеся волосы выбивались из-под колоза[4]. Лицо украшали черные тонкие усы. В седле он сидел ловко и молодцевато, и, казалось, даже сам конь чувствовал, какой непростой у него всадник, и поэтому, гордо подняв голову, гарцевал с явным достоинством и даже некоторой надменностью. Отец же украдкой поглядывал на сына и не мог наглядеться.

         Тамр-бек со своими всадниками достиг деревни Вардана, когда вокруг уже все стемнело. Армяне из близлежащих деревень тоже были там, и, полностью готовые к отъезду, ждали только их. Подъехав к дому Вардана, все спешились. К ним навстречу тут же вышел хозяин и, тепло поздоровавшись, завел домой.

         В полночь армяне пустились в путь и направились в сторону Армении. Возглавляли и замыкали поток беженцев по несколько вооруженных всадников из курдов и армян и столько же сопровождали эту колонну с обеих сторон. Тамр-бек и Вардан скакали впереди и о чем-то беседовали. Видимо, они оба чувствовали, что это последняя их встреча, и поэтому были откровенны друг с другом. Оба знали, что времени у них осталось мало, и в ту темную ночь на этой узкой горной дороге они говорили и не могли наговориться.

         Беженцы шли всю ночь и к рассвету достигли границ соседнего племени. Там, в одной ложбине, было решено остановиться на отдых, и со всех четырех сторон выставили караульных. Дым от костров поднимался наверх и тонул в утреннем воздухе. Вардан повернулся к Тамр-беку и сказал:

         — Тамр-бек, дорогой брат, ты должен возвращаться. Ты нас проводил и вывел за границы своего племени. Мы безмерно благодарны тебе и твоим людям. Ты нам сделал большое доброе дело, и мы никогда этого не забудем. Я очень прошу своего брата, пусть Кулихан возвращается с тобой. Он молод, устанет, еще намается с нами, а у нас, слава Богу, столько людей, что вполне достаточно. Не к чему ему сопровождать нас до конца.

         — Ни в коем случае, — Тамр-бек был непреклонен. – Я же сказал: пока он не переведет вас через границы, он не вернется. Ну что ж, друг Вардан?.. Вам счастливого пути и благополучного прибытия на место. Но знай – мы будем вас ждать. Я верю, что рано или поздно, но голубоглазые русские придут и не оставят нас и вас в этом положении. А уже там, на новом месте, если вдруг зайдет речь, то непременно скажи, что мы, курды, тоже надеемся только на русских… И все-таки как я не хочу, чтобы вы уезжали отсюда…

         — А ты думаешь, мы этого хотим? – с горечью отозвался Вардан. – Как оглянусь назад, посмотрю на наши места, сердце огнем горит. Но что поделаешь? Другого выхода нет.

         — Да, нет, — с тяжелым вздохом согласился бек.

         Оба замолкли, потом посмотрели друг другу в глаза и обнялись так тепло и с такой болью, как два родных брата, один из которых уезжает на чужбину, а второй остается и знает, что, может быть, они больше никогда не встретятся. Некоторое время они так и стояли обнявшись. А когда отпустили друг друга, Тамр-бек заговорил первым:

         — Я упустил одну вещь.

         — Какую? – спросил Вардан.

         — Откуда я знаю, это жизнь, и вдруг случится так, что мы никогда больше не увидимся. Давай попрощаемся как следует.

         Оба встали напротив друг друга, попрощались, пожали друг другу руки и поцеловались.

         — Друг Вардан, — сказал Тамр-бек и достал из кармана кисет, — в свое время армяне сделали для меня немало добрых дел. В этом кисете несколько золотых, возьми и не вздумай отказываться. Вдруг по пути что-то случится, и тебе они понадобятся? А если не понадобятся, ничего, вы идете в чужую страну, где вас может ждать много трудностей. Бог свидетель, мой заработок честен и чист, и в нем нет ни капли подлости и обмана. Я даю тебе это от всего сердца и уверен, что эти деньги обязательно вам помогут. Пусть это с моей стороны будет вкладом в вашу дальнюю дорогу.

         Вардан запротестовал и хотел было отказаться, но Тамр-бек насильно засунул кисет с золотом ему в карман и, твердо закрыв его рукой, сказал:

         — Если ты не хочешь, чтобы мы расстались в обиде друг на друга, замолчи.

         — А это еще и в придачу, да? – Вардан был явно смущен и обескуражен.

         — Стыдно, перестань! Мы ведь братья, и эта вещь не стоит того, чтобы о ней столько говорить, — возразил бек.

         Еще раз они пожали друг другу руки и попрощались. Тамр-бек попрощался со всеми армянами, с кем был знаком, и каждому пожал руку. В конце подошел к своему Кулихану, поцеловал его в голову и сказал:

         — Не забывай наказы своего отца. Если понадобится, золота не жалей и трать его столько, сколько сочтешь нужным.

         Тамр-бек отошел в сторону, и вдруг в сердце что-то екнуло. Обернувшись через плечо, он с любовью посмотрел на сына. Кулихан стоял там же, ласково смотрел на отца и мягко улыбался.

         Тамр-бек и несколько всадников вернулись обратно. Чем дальше, тем больше увеличивалось расстояние между ними и тем местом, где остановились на привал беженцы. Несколько раз бек оглядывался и смотрел в ту сторону. Сперва все было хорошо видно, но постепенно обзор заслонили горы и привал вовсе исчез из виду.

* * *

         Прошло несколько дней, но никто из уехавших провожать армян не возвращался. В душе Тамр-бека поселились тяжелые и тревожные мысли.

         — Почему они так опаздывают, — спрашивал он у односельчан почтенного возраста и в то же время боялся услышать ответ на тот вопрос, который сам же и задал. А вдруг, не дай Бог, по дороге с ними что-то случилось?

         — Потерпи, Тамр-бек, мир построен на терпении. Не волнуйся, подожди немного, ничего страшного нет, — успокаивали они его. Но бек не находил себе места. В душу вкралось мучительное сомнение, его глаза были постоянно устремлены на дорогу, а обострившийся поневоле слух ловил любой голос или известие. Но тех вестей, которых он ждал с таким нетерпением, все не было и не было, и тревожные мысли не давали ему спать. Время от времени он начинал обвинять себя в том, что был слишком поспешен и категоричен в своем решении послать Кулихана в такой поход, и горько казнил себя за это. Но в следующую же минуту принимался убеждать самого себя, что поступил верно, что иначе и быть не могло, одним словом, пытался заглушить угрызения совести и хоть немного ослабить ту боль, которая сидела глубоко внутри. Но больнее всего ему было видеть, как невестка с грустью смотрит на дорогу, и как бы ни хотелось беку пореже сталкиваться с ней, это было невозможно – она была членом семьи и с утра до вечера была дома, хлопоча по хозяйству. Вот почему Тамр-бек стремился почаще выходить из дома и бывать в деревне, а если и оставался дома, то предпочитал сидеть в ода и старался не выходить оттуда как можно дольше.

         В один день, наконец, пришло долгожданное известие о том, что посланники возвращаются. Услышав об этом, Тамр-бек вскочил и выбежал из дома. Посмотрев внимательно вдаль, он увидел, как снизу, по той самой единственной дороге, медленно поднимается группа всадников. В сердце сразу что-то екнуло, и он понял, что что-то случилось. Если бы все было в порядке, зачем они стали бы так медлить? «Произошло что-то плохое, это точно», — подумал Тамр-бек и в отчаянии продолжал следить за дорогой.

         Всадники подъехали поближе, и Тамр-бек, содрогнувшись, заметил, что конь Кулихана идет без всадника, а один держит его поводья и тянет за собой. Тамр-бек застыл на месте как вкопанный. В мозгу что-то стрельнуло, и он все понял…

         Тело Кулихана уложили на спину коня, один тянул его за поводья, а другие восклицали «брао-брао» и били себя по голове. Сбежалась вся деревня, и в сопровождении сельчан горестная процессия направилась к дому Тамр-бека. Коня подвели к двери, сняли со спины тело, занесли в дом и уложили перед стером. На коня накинули черные платки и одежду убитого и провели по двору. Покойника оплакивали долго, и только тогда, когда первый приступ горя немного стих и надрывный плач женщин стал слабее, Тамр-бек повернулся к прибывшим.

         — Расскажите, как все было.

         Один мужчина средних лет шагнул вперед и глухо сказал:

         — Хоть бы я был сегодня на месте Кулихана, Тамр-бек… Да ослепнут мои глаза за этого храбреца и льва! Мы сражались в бою, и он был крепок как сталь… Господи, как жаль, это был настоящий мужчина… — он положил руку на лоб, опустил голову и долго стоял молча. Все замолкли, и даже плача женщин не стало слышно: каждый хотел узнать, как погиб Кулихан. Табачный дым заполнил всю комнату.

         — Был третий день, как мы шли с армянскими беженцами, — он поднял голову, посмотрел потерянным взглядом на стену напротив и продолжил свой рассказ. – Мы были уже близки к границе, как натолкнулись на группу турецких аскяров. Мы сказали армянам, чтобы они продолжали идти к реке, а мы тем временем задержим турок. Несколько вооруженных армян остались с нами, а остальные ушли с беженцами вперед. Пока турки приблизились, мы успели спрятаться и занять хорошие позиции, и как только аскяры оказались на расстоянии выстрела, мы открыли по ним огонь. Бой шел довольно долго. Кулихан был рядом со мной, и ни одна его пуля не уходила впустую. Я видел собственными глазами, сколько аскяров он положил на месте. Турки уже начали отступать, как Кулихан поднял голову и сказал мне, что у него закончились патроны, и попросил у меня несколько штук… И в этот момент, да сгорит мой дом, пуля его настигла… Мы прогнали аскяров, они бежали и оставили на поле боя несколько своих убитых. Пока мы отстреливались, армяне успели перебраться на тот берег. Вардан убивался и все порывался вернуться с нами обратно сюда, но мы не пустили. Мы попрощались с ним и остальными армянами, взяли тело несчастного Кулихана и вернулись. Да сгорит мой дом, вот как был убит Кулихан.

         … На следующий день Кулихана предали земле по всем традициям.

         Прошло несколько месяцев. Жена Кулихана родила сына, и его назвали именем отца.

______________________________

[4] Колоз – курдский мужской головной убор. 

1  2  3  4  5

         — Говори, друг Вардан, — сказал Тамр-бек, и было видно, что слова Вардана сильно его расстроили.

         — Турция очень хитра и коварна, — продолжил свою речь Вардан. – Сегодня она заигрывает с некоторыми курдскими вождями, дает им взятки, чины и склоняет на свою сторону, потому что сейчас ей это выгодно. Она двуличничает и хочет рассорить между собой армян и курдов, чтобы они не объединились и чтобы потом ей было легче расправиться с ними по-отдельности. Запомни этот день, когда мы пришли к тебе домой и я тебе сказал, что мы уйдем… Если Турция не сотворит с курдами то же, что и с нами, с армянами, то знай, что я ничего не понимаю в этой жизни! Очень жаль, что в свое время наши и ваши руководители не нашли общий язык. Если бы не это, то оба наших народа были бы сейчас в другом положении. Конечно, так не должно было случиться, но все же случилось. Ты извини меня, Тамр-бек, этим вечером я тебя утомил. Что поделаешь, я сам расстроен и не могу сдержаться. Если я и сказал что-то лишнее, ты прости своего брата. Но клянусь этим хлебом – я  говорил от чистого сердца!

         Вардан замолк, потом достал свою табакерку, завернул папиросу и закурил. Разок-другой тяжело вздохнул. Присутствующие тоже напряженно курили, словно надеялись с помощью табачного дыма хоть немного заглушить свою душевную боль. Но это была не та боль, ослабить которую помогли бы одна или две папиросы: она камнем лежала на сердце, и с ней не так-то просто было справиться…

         Тамр-бек тоже закурил и долго молчал. Он думал над тем, что сказал ему Вардан, и у него щемило сердце. Слова Вардана были для него полной неожиданностью. Ему ни разу не приходило в голову, что в армяне его племени могут собраться и покинуть эти места. Но, думая над словами Вардана, он понимал, что тот прав. Положение действительно очень серьезное, и должен быть найден выход. А тот вариант, который предложили они, казался самым верным. Тяжело давать своему другу согласие на его отъезд, когда знаешь, что можешь больше никогда его не увидеть. Но другого пути не было. Да, да, самый верный путь тот, о котором сказал Вардан.

         Тамр-бек, погруженный в эти невеселые мысли, и не сразу заметил, что присутствующие не сводят с него глаз. Они ждали его ответа, от которого зависело многое, и бек, наконец, прервал затянувшееся молчание.

         — Друг Вардан, — упавшим голосом сказал он, — хоть бы всего этого ты мне не говорил… Я тебе правду скажу, клянусь головой сперва твоего сына, потом моего – мне очень тяжело, я сильно расстроен. Но что поделаешь, я вижу, что вы правы в своем решении. Да, я никогда не хотел бы, чтобы вы ушли из моего племени, но если вы так решили, идите, и да пошлет вам Бог удачу. Я тоже понимаю, что здесь вы можете пострадать, и если не сегодня, то завтра. Идите, вам счастливо, но помните одно – это жизнь, и все может произойти. Кто знает, вдруг случится так, что голубоглазые русские сумеют обуздать Турцию и вы сможете вернуться? Тогда будьте уверены в том, что когда вы вернетесь, то увидите свою деревню точно такой, как если бы вы оставили ее весной перед уходом на горные пастбища, а осенью возвратились бы обратно. Хочу уверить вас в том, что в ваше отсутствие никто, ни одна живая душа не прикоснется к вашей деревне, об этом можете не беспокоиться. Хотя, если честно, сейчас это не так уж и важно, — Тамр-бек тяжело вздохнул, выпил воды и продолжил: – Я хочу сказать вот еще что. Я никогда вас одних не отправлю. Кто знает, вдруг в дороге что-то случится. Проводники у вас есть?

         — Есть, есть, — поспешил ответить Вардан. – Некоторые наши люди хорошо знают дорогу. Еще до войны они занимались торговлей с армянами России и часто ездили туда и обратно.

         — Наши люди тоже хорошо знают дорогу, — кивнул Тамр-бек. – В свое время они добирались аж до самого Тифлиса. – Бек сделал небольшую паузу и продолжил: — Я не случайно спросил тебя об этом. Хорошо, что у вас есть опытные люди, и все же я со своей стороны тоже выделю вам проводников, и не только их, но и несколько вооруженных человек. Они будут с вами до тех пор, пока вы не перейдете границу.

         — Зачем столько беспокойства? – возразил Вардан. – Мы сами можем добраться до места.

         — Нет, друг Вардан, с вами обязательно должны быть мои люди. Вас много, все с семьями и имуществом, а на дорогах полно воров и разбойников, — твердо сказал Тамр-бек. – Пусть едут с вами, ничего с ними не станется. От этого вреда не будет.

         — Да, я знаю, что от этого вреда не будет, только я не хотел бы доставлять вам столько хлопот. Но если ты считаешь, что это необходимо, пусть будет так. А за твою заботу мы только благодарны.

         — Друг Вардан, — с горечью произнес бек, — я всегда говорил, что мы и армяне должны поддерживать друг друга. В противном случае Турция может легко сломать нас, как тонкий прутик, и выкинуть прочь. Ты ведь знаешь, я мало-мальски грамотный человек и знаю историю. Всякий раз, когда армяне и курды объединялись, враги не могли с ними справиться. Я обошел всю Турцию, встречался со многими курдскими ага и беками, и когда бы ни зашла речь об армянах, я всякий раз говорил им это. Но, к сожалению, некоторые из них погнались за собственной выгодой, вернее сказать, продали свой народ за несколько турецких курушей и теперь защищают это грязное дело, которое творят власти. Сегодня мне за них стыдно.

         — Не надо стыдиться, Тамр-бек, — сказал Вардан. – Мы так тебе благодарны, что нет слов… Ты сделал такое доброе дело, какое в это тяжелое время брат не сделал бы для брата. Как мы можем это забыть или же быть неблагодарны?

         — Друг Вардан, — отозвался бек, — я был обязан, я не мог этого не сделать. Я сделал то, что подсказывало мое сердце, моя совесть. Разве я мог забыть о нашем соседстве, о нашей дружбе и о ваших добрых делах? Поэтому я прошу тебя воспринимать это не как добро, а как долг дружбы и братства. Значит, решено: мои люди будут с вами, пока вы не перейдете границу. Я также напишу бумагу вождям тех курдских племен, через которые будет проходить ваша дорога. Пусть они тоже со своей стороны окажут вам помощь, чтобы ваши беженцы благополучно добрались до места. И еще: я пошлю с вами моего Кулихана.

         — Ни в коем случае! С нами будут твои люди, и совершенно незачем беспокоить Кулихана, — запротестовал Вардан. – Нет, нет, пусть Кулихан не едет с нами. Откуда я знаю, вдруг что-то случится? Он у тебя единственный, и если, не дай Бог, что-нибудь произойдет, я себе этого никогда не прощу.

         Кулихан был сыном Тамр-бека. Как уже было сказано, он был единственным ребенком в семье. Недавно сыграли его свадьбу, и молодая жена уже ждала ребенка.

         — Нет, Кулихан обязательно поедет с вами, — твердо сказал Тамр-бек. – Пока он не вернется и сам мне не скажет, что проводил вас и вы благополучно добрались до места, мое сердце не успокоится. Кулихан уже не маленький, пусть все видит сам и учится распознавать друзей и врагов. Пока мужчина не попадет в переделку и не пройдет закалку, он не возмужает.

         Как ни отговаривали его Вардан и остальные армяне не посылать сына, Тамр-бек остался на своем.

         — Я сказал и всё: Кулихан поедет с вами, и не надо лишних разговоров, — непреклонно отрезал бек, и все поняли, что продолжать об этом споры – пустое дело.

         Договорились, что армяне не мешкая начнут приготовления к отъезду и послезавтра вечером тронутся в путь. Гости встали, попрощались и хотели было уйти, как Тамр-бек, провожавший их до двери, вдруг заявил:

         — Я тоже приду вас провожать и поеду с вами до границы нашего племени.

         — Мало было всего, так еще и это? – возразил один из армян.

         — Когда кто-то из родных уезжает на чужбину, разве его не надо провожать? – ответил вопросом на вопрос Тамр-бек. – Вы уезжаете, и я не знаю, когда вернетесь и вернетесь ли вообще? – эту последнюю фразу он сказал по-армянски. – В конце концов, что тут особенного, если я и несколько всадников вас проводят? Не спорьте напрасно, я так решил и так и будет.

         Армяне пожали Тамр-беку руку, вскочили на своих коней и ускакали.

* * *

         Тамр-бек и Кулихан были в ода одни. Остальные члены семьи были в другой комнате.

         — Кулихан, сынок, недавно у нас были армяне, — обратился к сыну бек. – Они приходили сказать мне, что хотят перебраться в Армению. Ты сам видишь, какое у них здесь незавидное положение. Правда, мы вместе прогнали турецких аскяров, но кто знает, может, завтра-послезавтра сюда пошлют намного большее войско, чем тогда. Эти люди не хотят, чтобы из-за них у нас с властями возникли проблемы. Они сказали, что пока ничего не случилось, пока из-за нас не пострадало ваше племя, нам нужно уходить. Я понял, что они правы, и согласился. Послезавтра вечером они тронутся в путь. Ты и несколько наших людей должны поехать с ними и провести через границу. Как проведете их, возвращайтесь обратно, — сказал Тамр-бек, глядя сыну прямо в глаза.

         — Извини, отец, за прямоту, но если ты скажешь мне «иди и бросься со скалы», я тотчас же пойду и сброшусь, — искренне ответил Кулихан. – Вот только жаль, очень жаль, что армяне уходят. Это совсем мне не по душе.

         — А ты думаешь, твоему отцу это по душе? Как подумаю о том, что армяне уйдут, сердце кровью обливается. Но они правы: другого выхода нет. А вдруг заявятся турецкие аскяры и перебьют всех: и их, и нас заодно? Совсем другое дело, если все курды и армяне Турции стояли бы друг за друга горой. Вот тогда, даже если бы поднялась вся Турция, она не смогла бы с ними справиться. Но из-за некоторых наших и их глупцов во многих краях пошла разрозненность, а именно это и выгодно властям… Теперь вопрос их отъезда уже решен. Послушай своего отца, что я тебе скажу: прежде всего будь осторожен. Конечно, ты будешь не один, с тобой поедут несколько наших отчаянных и смелых ребят. Я знаю, через территорию каких племен вы пройдете, и я напишу каждому ага этих племен по бумаге, которую ты передашь лично при встрече. Кроме бумаги также передай на словах, что, мол, мой отец шлет вам большие приветы и просит вашей помощи в том, чтобы вы помогли беженцам-армянам нашего племени спокойно и без трудностей пересечь вашу территорию. Может, кто его знает, они не разрешат тебе идти вместе с беженцами, но ты на это не соглашайся. Скажи, что отец поручил мне, чтобы я сам перевел их через границу Турции и России. Какой ага как вас встретит, приедешь и во всех подробностях расскажешь своему отцу. Человек может не забыть ни хорошее, ни плохое… А хорошего я в свое время делал для них немало, и они не могут пойти против моего слова. Но откуда мне знать, это жизнь, и, может, эти люди изменились и теперь стали послушным орудием в руках властей. Поэтому ты должен быть очень осторожен, сынок. Не будь беспечен и знай, что мы тебя будем ждать. И да поможет тебе Бог.

         Тамр-бек замолк. Кулихан тоже молчал. Оба погрузились в свои невеселые и тревожные мысли.

         — А ты не хочешь ничего сказать своему отцу? – прервал молчание Тамр-бек.

         — А что мне сказать, отец? Что было нужно, ты уже сказал. Что касается меня, то я, как твой сын, обязан не уронить честь своего рода и сделать все, чтобы люди знали, чей я сын. Если же нет, то считай, что у тебя нет сына. Я не опорочу твое имя и не допущу, чтобы на него легла хоть малейшая тень.

         — Да стану я жертвой твоим глазам, ты и вправду мой сын, ты весь в нашу породу, — сказал Тамр-бек не без гордости, и на том разговор отца с сыном закончился.

         На следующий день, поближе к вечеру, Тамр-бек позвал к себе несколько человек из своего племени, известных своей храбростью и бесстрашием. Когда все собрались, принесли угощение, и после вкусного ужина хозяин обратился к гостям со словами:

1  2  3  4  5

         Пока отец с сыном вели разговор, в ода постепенно собрались те, за кем посылал Тамр-бек.

         Увидев, что все в сборе и ждут его слова, бек степенно начал:

         — Уважаемые присутствующие, я собрал сегодня вас по одному вопросу и хочу с вами посоветоваться.

         — Мы тебя слушаем, говори, Тамр-бек, — заговорили все разом.

         — Уже несколько раз ко мне приходят турецкие чиновники и от имени правительства передают, чтобы мы, здешние курды, участвовали в уничтожении наших друзей армян. И каждый раз мне удавалось водить их за нос и выпроваживать ни с чем. Но сегодня у меня был один, который так обнаглел и распустил язык, что я разозлился и прямо ему ответил, что мир перевернется, но мы, курды нашего края, никогда не пойдем на это. Я сказал, что участие в таких грязных делах не подобает нашей породе, потому что мы ели с ними один хлеб и не можем бросить это под ноги и растоптать. А он стал угрожать мне, мол, если так, то правительство пошлет сюда свои войска и с их помощью сделает свое дело.

         Тамр-бек немного помолчал, потом посмотрел в ту сторону, где сидели армяне. Те тоже молчали и лишь внимательно смотрели беку прямо в глаза.

         — Вы, наверняка, в курсе того, — продолжил свою речь Тамр-бек, — что в последнее время в городах, в долине убивают армян без разбору: будь то ребенок или взрослый. А теперь к этому гнусному делу хотят привлечь и нас. Я уверен – ни один курд не пойдет на такое, и, видно, правительство это поняло, и поэтому вполне может быть, что оно пошлет сюда свои войска. Мое мнение таково: нам и армянам нужно быть начеку, оружие должно быть готово в любой момент и связь между нами должна быть четко налажена. Когда мы увидим, что турецкие аскяры идут сюда, мы с армянами должны сообща выступить против них. Мы не можем в такое трудное время оставить наших друзей одних. И мы будем воевать: кто с большими жертвами, кто с меньшими, но обязательно будем! Герой, однажды родившись, однажды и уйдет. И я завидую тому человеку, который за правое дело жертвует своей жизнью. Я повторяю снова, и мое решение таково: мы не оставим наших друзей армян в беде. Настал час, и мы должны доказать, что наша дружба была не на один день. Во имя этой цели, если понадобится, мы готовы пожертвовать головой. А вы что скажете? Каково ваше мнение?

         Тамр-бек, закончив речь, спокойно и внимательно посмотрел на присутствующих. Наступило молчание: каждый обдумывал то, что сказал бек.

         — Ты извини, бек, я хотел бы кое-что сказать, — подал голос мужчина почтенного возраста.

         — Пожалуйста, мы тебя слушаем, — ответил бек. Все невольно повернулись в ту сторону и посмотрели на попросившего слова.

         — Еще со времен отцов и дедов мы и армяне жили бок о бок, — сказал старец. – За всю свою жизнь я ни разу не слышал, чтобы армяне сделали нам что-то плохое. Мы с ними всегда были как братья. Так зачем же теперь мы должны идти на поводу у турок и сеять вражду между нами и армянами? Эти люди всегда в трудную минуту приходили нам на помощь. Теперь пришло время, и мы обязаны доказать, что тот хлеб и та соль, которые мы ели вместе, не осквернены и не брошены нами под ноги. У меня пятеро сыновей, и всех пятерых я готов послать на это дело. Я с тобой согласен, сегодня настал тот день, когда нужно защитить правое дело, и мы должны быть готовы идти на жертвы во имя этой цели.

         Старец закончил свою речь. Вслед за ним взяли слово несколько человек, и все они были согласны с решением бека.

         — Братья, — встал со своего места и обратился к присутствующим армянин по имени Вардан, человек известный, очень уважаемый и хорошо знающий курдский.

        — Говори, друг Вардан, только можно сидя, — сказал Тамр-бек.

         — Нет, ничего, я постою… Из уважения к почтенным присутствующим я готов стоять часами. Уважаемые братья, — вновь повторил Вардан, — позвольте мне от имени армян поблагодарить всех вас, от мала до велика. Ну, что мне сказать? Пусть Бог рассудит: кто прав, кто не прав… Что мы такого сделали Турции, что она взялась за наше истребление? У нас есть одна пословица, которая гласит, что настоящий друг проявляется в трудный день. Сегодня такой день настал, и вы, курды нашего края, стоите за нас горой. Мы этого никогда не забудем. Мы также не забудем и то, что благодаря Тамр-беку и другим уважаемым присутствующим никто из курдов не сказал нам, армянам, ни одного худого слова. Да, братья, я с вами согласен, мы не станем покоряться Турции, мы будем с ней воевать. Мы боремся за правое дело, и виноватый должен быть побежден.

         Все присутствующие решили следующее: каждый человек, каждая семья должна хорошо подготовиться, и как только турецкие войска пересекут рубеж и войдут на территорию края, сообща выступить против них.

         Домочадцы подали ужин, после которого гости попрощались с хозяином и разошлись по своим домам.

* * *

         В ту ночь Тамр-бек так и не смог уснуть. Он все думал о том, что делать, чтобы не нажить врагов в лице турок и при этом уберечь армян от резни. И сколько ни думал об этом, все больше убеждался в том, что другого выхода, кроме как совместного отпора врагу, у них нет.

         Прошло несколько дней. За это время никто из турок так и не появился: ни чиновники в деревне, ни солдаты на горизонте. Чем дальше, тем больше приходили недобрые вести. Рассказывали, что в долине и в городах поубивали много армян, а остальных собрали и погнали куда-то, и никто не знает, куда точно. Лишь только в племени Тамр-бека ни один армянин не пострадал. Каждый день Тамр-бек и Вардан, как ранее условились, обменивались посланниками и оповещали друг друга о том, что есть нового и какова обстановка.

         Та горная местность была труднодоступной и располагалась вдалеке от главных дорог. Попасть туда можно было лишь по одной дороге, да и та тянулась снизу. Если войска и пришли бы, то только по ней. Вот почему Тамр-бек и Вардан послали несколько человек наблюдать за дорогой, и если гонцы запаздывали (а иногда бывало и так), то Тамр-бек начинал беспокоиться и терять терпение и, недолго думая, посылал за ними новых людей, чтобы побыстрее получить ответ.

         Турецкие войска не показывались, но Тамр-бек знал, что рано или поздно такой день наступит, и поэтому держал людей своего племени в полной готовности.

         Прошло еще некоторое время, и однажды гонцы привезли известие о том, что снизу поднимается турецкое войско. Тамр-бек отдал приказ незамедлительно оповестить об этом всё племя и чтобы все поднялись на отпор врагу. Еще заранее было запланировано перерезать туркам дорогу из ущелья, расположенного под деревней. Через несколько часов все мужчины племени собрались, а Тамр-бек и Вардан разделили их и разослали по назначенным ранее местам. Сделали так, что ущелье было окружено с обеих сторон. За каждым камнем, за каждым деревом скрывался вооруженный курд или армянин и ждал прихода вражеских солдат. Гонцы привезли новую весть: турецкие аскяры уничтожают все на своем пути, убивают невинных людей и идут вперед. А командующий пригрозил, что, мол, племя Тамр-бека разорю, а его самого поймаю и страшно накажу.

         — Пусть сперва поймает, — усмехнулся Тамр-бек, когда ему передали эти угрозы, и повернулся к своим вооруженным людям. – Да стану я жертвой вашим глазам, вы сегодня должны доказать, что слава о вас как о бесстрашных мужчинах и доблестных героях не напрасно распространилась среди наших племен и аширатов.

         Тамр-бек и Вардан в сопровождении двух групп вооруженных курдов и армян поскакали к ущелью.

         — Нам  надо перерезать им путь, — сказал Тамр-бек Вардану. – Когда с обеих сторон ущелья наши ударят по туркам, те захотят из него выбраться. Но мы не должны допустить этого: ни одна нога турецкого аскяра не должна коснуться нашей земли. Уж лучше погибнуть, чем отступить хоть на шаг!

         Обе группы заняли свои позиции и стали дожидаться прихода турецких войск. Спустя некоторое время с обеих сторон ущелья раздались выстрелы, направленные на непрошеных гостей. Несколько солдат было уложено на месте, и войско смешалось. Как ни озирались по сторонам командующий с офицерами, ничего не могли заметить, а тем временем пули продолжали сыпаться градом. Войско, словно стадо, оставшееся без пастуха, впало в панику и не знало, как увернуться от непрекращающегося обстрела. Командующий отдал приказ идти дальше, и солдаты, оставив на дороге убитых и раненых, двинулись наверх. Свист пуль не прекращался. Аскяры тоже отвечали огнем, но их беспорядочные выстрелы уходили впустую и не наносили никакого ущерба курдам и армянам: каждый из них был надежно укрыт. Врагу же некуда было спрятаться – он был как на ладони и невольно становился легкой мишенью. Ущелье было довольно узким, и через него проходила неширокая дорога. По ней турецкие войска и продвинулись немного вперед, и тут по ним снова ударили вооруженные люди Тамр-бека и Вардана. Аскяры остановились как вкопанные: видно, и они взяли в толк, что не могут продолжать наступление – уж слишком в невыгодном положении они находились и были под открытым прицелом у противника. Опять посыпался град пуль, и солдаты начали отступать, забирая с собой раненных и оставляя убитых. Чем дальше, тем больше курды и армяне теснили врага, и, несмотря на крики и приказы офицеров отступать организованно, войско пустилось в беспорядочное бегство. Турки сбивали с ног друг друга, лишь бы спасти свою шкуру. По всей протяженности ущелья с обеих сторон укрывавшиеся курды и армяне поливали врага огнем и, объединившись, вытеснили аскяров и прогнали их далеко за тот рубеж, который считался территорией племени. Неприятель бежал, и верх одержали дружба и справедливость.

         По приказу Тамр-бека несколько человек остались наблюдать за границей племени, а остальные вернулись обратно. В сражении было убито несколько курдов и армян, но враг понес несоизмеримо большие потери. Тамр-бек распорядился спуститься в ущелье, собрать тела убитых аскяров и похоронить их.

         Прошло некоторое время, и в один день от караульных пришло известие, что турки полностью отступили и ушли. Нескольких человек разослали также в соседние с племенем Тамр-бека деревни, и посыльные, вернувшись, сообщили, что в тех краях тоже не осталось ни одного аскяра, что все они отступили и ушли в долину. И, тем не менее, Тамр-бек, опасаясь оказаться застигнутым врасплох, оставил несколько караульных, которым было строго приказано следить за дорогой.

* * *

         Как-то вечером Вардан и несколько армян пришли к Тамр-беку домой. Сели, поговорили о том о сем, поужинали, покурили, и Вардан обратился к беку со словами:

         — Тамр-бек, благодаря тебе мы прогнали турецких аскяров. Правда, и вы понесли потери, и мы, но Турция не достигла своей цели. И вам, и нам хорошо известно, что в других местах было убито много армян, а если кто и остался в живых, никто не знает, куда их погнали и что с ними сделали. Да, турки ушли, но ведь ты знаешь, на какую подлость способны власти, и я уверен, что однажды они нам это припомнят. И теперь мы пришли к такому мнению, что нам невыгодно и даже опасно оставаться здесь. Армения недалеко, вот мы и решили собраться и ночью тронуться в путь, перейти границу и уйти отсюда. Я знаю, Турция не забудет это свое унижение, и рано или поздно с тебя спросят, почему погибло столько турецких солдат. Да станет мой грех для тебя добрым началом, всё взвали на нас, скажи, что ничего не знал, что, мол, армяне втайне от меня взяли оружие и защищались. Мы не хотим, чтобы из-за нас пострадали вы. А нас к тому времени уже здесь не будет, мы будем далеко, и ничего с нами они не смогут сделать. Сегодня мы пришли к тебе домой и хотим сказать, что мы уйдем. И мы никогда не забудем того, что сделали для нас наши друзья курды, как они в трудные времена пришли нам на помощь, да еще и потеряли своих храбрецов во имя этого братства. Разреши нам, нескольким армянским деревням твоего племени, собраться и уйти. Правда, нам нелегко покидать свою родину, оставлять здесь могилы наших предков, наши родные горы… Очень трудно… Но что еще нам остается делать? У нас нет другого выхода, мы должны идти. Оставаться здесь нельзя: нас все равно перебьют, да и вы из-за нас втягиваетесь в еще больший конфликт с властями. И нам не хочется, но уходить надо. Как подумаю о том, что оставлю здесь всё и уйду, сердце обливается кровью, но другого пути нет. Выход только один: уйти как можно быстрее, пока власти не послали сюда еще больше своих аскяров. И я как брата тебя прошу: вину за убитых турок взвали на нас, армян, чтобы они вас не тронули. Ты прости своего брата, я бы хотел к сказанному добавить еще кое-что.

1  2  3  4  5