*   *   *

           Деревня почти опустела. Остались в основном только люди из рода Усо – главы рода, к которому принадлежал отец Белге. Все они вышли из своих домов и провожали взглядом удаляющуюся толпу. Не успела она скрыться из глаз, как несколько расторопных парней, кликнув друг друга, собрались и, не мешкая, решили, что же им делать. Все сошлись на том, что нужно оповестить и предупредить других, чтобы все были готовы ко всему и, если понадобится, могли бы дать отпор. Весть облетела оставшихся сельчан молниеносно – спустя небольшое время кинжалы, топоры, палки в каждом доме уже лежали наготове. После этого все мужчины рода Усо собрались у него в доме. Он был главой рода, и его слово было решающим.

        — Ну, что? – степенно начал он и оглядел из-под густых бровей присутствующих тяжелым взглядом. – Вы все уже знаете, что наша соплеменница убила их человека. – Он сделал паузу. Никто не проронил ни слова. Усо зацокал и покачал головой. – Ничего не скажешь – докатились… Это и для нас большой позор, и для них тоже. А что люди скажут? Они скажут, что весь род не мог отомстить за смерть одного из своих, а какая-то там одна женщина взяла да и отомстила. Это что касается нас. А что насчет них? Скажут, что какой это был мужчина, что не мог сладить с одной женщиной и был убит. Теперь это случилось, ничего не вернешь, — Усо вздохнул и немного помолчал. Эти раздумья прервал один из присутствующих – седовласый мужчина лет пятидесяти.

        — Прости, что перебиваю тебя. Ты позволишь —  я скажу пару слов?

        — Говори.

        — Я хочу сказать, что месть за месть. Мы квиты – вот и все.

        — Ну, как же так? Все не так просто. Месть мести рознь. Отомстила-то женщина! Понимаешь? Женщина! Я состарился, но такого еще на своем веку не слышал! Да как же это так? Что же эта плутовка натворила!

        — Она правильно сделала, — громко сказал один из молодых, сидевший дальше всех. – Вот уж сколько лет, как убили ее брата, а никто из нас и не думал ничего делать. Да и этот подлец, ничего не скажешь, тоже был хорош! Никого ни за что не считал, да и мириться не думал. А она молодец и правильно сделала, что убила эту собаку. Она ничего плохого не сделала, только отомстила за брата. А если правду сказать, то это позор только нам, — взволнованно, громко и одним духом выпалил он и только после того, как выговорился, почувствовал свою оплошность: нельзя было вмешиваться в разговоры старших и тем более повышать голос. Поэтому, спохватившись, он поспешил исправить свою ошибку и обратился к главе рода:

        — Апо, извини меня, я наговорил лишнего. Просто расстроился очень, вот и не мог сдержаться. Еще раз извини.

        Усо опустил голову и ничего не ответил. Молчали и все остальные – ждали его ответа. Было видно, что и они не одобряли такого выпада от молодого парня, но в присутствии Усо ничего не смели сказать. Лишь только метнули в сторону провинившегося резкий и недовольный взгляд.

        — Бог тебя простит, лао, — ответил после долгого раздумья  Усо. – Да, брат мой, ты прав. Она отомстила. И, честно говоря, правильно сделала. Тот подлец совсем обнаглел – никого и ничто не признавал… — опять Усо сделал паузу. – Если он не мог сладить с одной женщиной, туда ему и дорога. Я только одного боюсь: как бы это не отразилось на всем нашем роде.

        — Погоди, — вмешался в разговор мужчина средних лет. – Уж кто должен был бояться, так это они, когда их подлец убил нашего человека. А они и плевать хотели на все!

        — Так получается, что их мужчины – орлы, а наши – бараны? Так, что ли? – послышался возмущенный голос другого.

        По комнате пробежал глухой ропот. Глава рода понял, что его последние слова не понравились присутствующим. В глубине души он почувствовал, что они правы, а потому и не захотел спорить с ними, осознавая, что это лишь внесет разлад между ним и всем родом. И решил изменить свой тон и заговорил более спокойно:

        — Ничего подобного, — Усо не спеша окинул всех пристальным взглядом. – Здесь каждый – сын своего отца, и такие слова тут неуместны. А если честно сказать, я с вами согласен: месть за месть. Он убил нашего человека, а Белге – его. Правда, тот мерзавец не стоил и мизинца нашего Титала, но все равно – по большому счету мы квиты. Это уже дело прошлое. Конечно, и посредники найдутся, чтобы затушить кровную месть и не допустить дальнейшего кровопролитья. А это уже дело будущего. Я же хочу сказать о том, что нам делать сейчас. Мы должны быть готовы ко всему. Держите оружие наготове. Если кто-нибудь из вас что-нибудь услышит, узнает, заметит – немедленно дайте об этом знать всем остальным. Предупредите своих жен и детей, чтобы далеко от дома не отходили. Кто знает, все может случиться. Они сейчас в таком состоянии, что не надо их провоцировать. Как принесут тело, чтобы никто не выходил из дома. Нам только не хватало сцепиться в этот день! А если, не дай Бог, это случится, кругом начнут говорить, что неужели среди нас не нашлось ни одного, кто образумил бы своих и не допустил бы новой войны? Нашему роду такое не подобает. Да, мы враги, между нами пролилась кровь, и все же – мы односельчане и соседи. Может, даже кто-нибудь из их молодых и скажет в сердцах что-то лишнее, ради Бога, заклинаю вас, сделайте вид, что ничего не видели и не слышали! Не углубляйте все это! Напоследок хочу вам сказать вот что: ступайте домой и не выходите, пока они его не похоронят. А там мы уже посмотрим, что и как нам делать. И еще я хочу вас предупредить – держитесь подальше от сплетников. Может, кто-нибудь из них придет и начнет вам что-то рассказывать или же допытываться – не слушайте их, гоните прочь! Не давайте им возможности впутать вас и всех нас в их интриги. И последнее, что еще я вам скажу, — было видно, что Усо в пылу забыл, что уже говорил о «последних» своих словах. Как говорится, слово за словом, одно предупреждение рождало другое, и конца-краю его речи не было видно. А что еще оставалось бедному Усо, когда он хотел не упустить ничего и оградить своих людей от возможных напастей? – Видимо, Авдал сам не хочет, чтобы это все продолжалось. Вы сами слышали, что он сказал жене Ото и своим молодым. Если так, то у него дурного на уме нет. Мы должны это иметь в виду. – Усо перевел дух и вдруг неожиданно заговорил о Белге. – А она молодец! Правда, я зол на нее, но она отважилась на такое, о чем еще очень долго и очень многие будут говорить и пересказывать. Если встретите ее, передайте ей мои слова, что она молодчина. Пусть что хотят говорят. Она свое дело сделала, а тому подлецу поделом. Молодец!

        Усо смолк. К концу своей длинной речи он немного оживился: лихо подправил усы, глаза его заблестели как у молодого, да и на собравшихся он смотрел уже не так строго. Но никто не проронил ни слова и не сдвинулся с места – все ждали его последних указаний. Усо почувствовал это и более степенным тоном обратился к соплеменникам:

        — Помните о том, о чем я вам сказал. Идите и будьте внимательны. Еще раз повторяю: если кто-нибудь что-нибудь узнает, немедленно сообщите всем. Будьте готовы ко всему. Ну, ступайте и будьте осторожны.

        Мужчины встали, попрощались и вышли. Каждый направился к своему дому.

*   *   *

              Солнце почти закатилось, как по деревне разнесся слух, что везут тело Ото. Те немногие, которые остались в деревне (кроме рода Усо), вышли во двор, а кое-кто даже взобрался на крышу – все смотрели на дорогу. Наконец показалась телега. На ней лежало тело, сверху покрытое ковром. Авдал с опущенной головой шел позади телеги, а вслед за ним все остальные: впереди мужчины и за ними женщины. Жена и дочери Ото с расцарапанными и окровавленными лицами, обессилев, уже с трудом передвигали ноги. Несколько женщин поддерживали их. Все шли молча, и только время от времени слышались всхлипывания жены Ото. Ни одного худого слова, ни даже проклятия не прозвучало, когда они вошли в деревню: все, как один, шли, опустив голову и в полном безмолвии.

        Телега остановилась у дома убитого. Мужчины спустили тело и с возгласом «брао1» занесли домой. Народ двинулся вслед за ними. В доме и в сенях яблоку было негде упасть. Людей было столько, что многие остались во дворе.

        Тело положили у стера. Хотели было отогнуть ковер и открыть лицо умершего, но Авдал не пустил.

        —         По нашим традициям нельзя, — сказал он и встал у ног покойника.

        Жена и дочери бросились Ото на грудь и заголосили. Но когда они разразились проклятьями, Авдал опять их резко одернул.

        — Говорю вам – оплакивайте как полагается. Остальное вас не касается. И чтобы я лишнего здесь не слышал, — нахмурившись, сказал он, достал из кармана кисет и стал заворачивать папиросу.

        Тем временем женщины вытащили из стера широкий толстый войлок, сложили его в несколько раз и положили вдоль стены, чтобы мужчинам было куда присесть. Рядом с покойником постелили циновку для женщин. Авдал сел рядом с шейхом, вслед за ним один за другим присели мужчины почтенного возраста. Глубоко вздохнув, некоторые из них потянулись за табаком и закурили, глядя на земляной пол. Рыдания и плач женщин заполнили комнату. Одна из родственниц попыталась было напеть траурную песню в честь усопшего, но вскоре ее голос затерялся среди истошных криков и воплей жены и дочерей Ото, и она смолкла.

        Тем временем оставшиеся во дворе мужчины разбились на группы и принялись обсуждать случившееся.

        — Да что же это она натворила? – сказал один вполголоса. – Никто еще такого не делал. Это просто неслыханно…

        — Видали, как она его изуродовала? – вмешался другой.

        Из рода убитого никого рядом не было – все сочли своим долгом войти в дом. Во дворе остались только чужие, и поэтому они, не опасаясь, разговаривали более открыто.

        — А куда нос и уши подевала? – спросил тот первый, который начал разговор.

        — А кто его знает, — пожав плечами, ответил другой. – Да и не важно это. Ей нужно было изуродовать его, вот и все!

        — Говорят, после этого она пошла на могилу брата.

        — Зачем?

        — Как это зачем? Пошла, чтобы у камня его сказать, что отомстила за него.

        — Вот это да! Кто бы мог подумать?

        — А я только что видел, как она и не в трауре вовсе. Оделась, принарядилась и вышла во двор, — сказал один молодой.

        — Ты смотри-ка! Хотела врагам своим дать понять, что сегодня для них горе, а для нее праздник.

        — Говорят, она кружку наполнила его кровью и отнесла на могилу брата, — добавил молодой.

        — Откуда ты знаешь?

        — Мать рассказала. Она сама ей сказала.

        — А чем она убила? – поинтересовался невысокий мужчина с живым взглядом.

        — Чем-чем? Кинжалом, ясное дело. Ты что, не видел его рану? Так полоснула, что кости были видны!

        — И что это за мужчина был, что не мог справиться с женщиной? – с усмешкой сказал молодой парень.

        — Да, не смог справиться, — назидательным тоном произнес седовласый мужчина средних лет. – Если бы мог, то не лежал бы сейчас убитый.

        — А вы почувствовали, он ведь довольно долго убегал от нее.

        — С чего ты взял, что он убегал?

        — Да там такой длинный кровавый след тянулся, вы что, не заметили? Видимо, она ранила его в руку, а тот, видя, что выхода нет, вот и побежал, чтобы спастись.

        — И не стыдно ему было удирать от женщины? – с некоторым презрением сказал молодой.

        — Не говори так, — опять седовласый вмешался в разговор. – Жизнь сладка, и тут не до стыда. Вот и удирал, чтобы выжить.

        — Говорят, Ото был без оружия.

        — А что, он не знал, что у него есть враги? Почему вышел из дому с пустыми руками? Почему недооценил врага? Вот и поделом ему.

        — По правде говоря, Белге не виновата, — сказал седовласый мужчина. – Тот совсем совесть потерял. Взять и так подло убить такого, как Титал, а потом нагло расхаживать, как будто ничего и не случилось… А род Белге-то? Они только говорить мастера. Вот уж сколько лет прошло с того времени, а они и пальцем не пошевелили. И это мужчины?

        — А по мне, да пусть они все станут ей жертвой. Она одна стоит всех их мужчин. Вот это женщина!

        Из группы, что стояла рядом, вышел Али и подошел к ним. Немного постоял, послушал и тоже вмешался в разговор.

        — Вы видели, она в трех местах его ранила?

        — Да ты что?

        — А как же! Голову разрубила, руку поранила и спину проткнула насквозь. Видно, когда Ото упал на спину, она тогда и вонзила ему кинжал в грудь. Я точно вам говорю, потому что когда тело стали поднимать, вся спина была в крови, а кровь-то вся уже запеклась. То ли кинжалом, то ли чем не знаю, но она ударила по груди и прямо сквозь ребра пригвоздила его к земле.

        — Вот это женщина! Да это настоящая львица!

        — Да какое там женщина! Не каждый мужчина бы сделал такое! Вот это да…

*   *   *

              Чем дальше, тем больше собиралось людей у дома Ото. В комнате, где лежал покойник, не хватало места для женщин, не говоря уже о мужчинах. Многие вышли во двор. Одни стояли у стены, другие присели на каменную скамью у входа, а те, кто помоложе, и вовсе опустились на корточки. Чужие уже не могли так откровенно разговаривать – рядом стояли соплеменники убитого, и вести такие разговоры при них себе не позволил никто. И все же – кое-где небольшие группы вполголоса продолжали шушукаться и не переставали восхищаться тем, что′ в этот день совершила Белге.

__________________________________________

        1 по курдским обычаям, так восклицают мужчины, когда заходят в дом умершего.

 1  2  3  4  5  6  7

*   *   *

          И только мужу Белге – Авдо – было не до восхищения поступком жены. Раздраженный, он весь кипел и не находил себе места. Как привезли тело Ото, он не проронил ни единого слова. Белге, видя его в таком состоянии, не сдержалась и спросила:

        — Да что это с тобой? Так и будешь молчать?

        — А что мне прикажешь делать? Может, мне еще и станцевать для тебя? – едко ответил Авдо.

        — Если хочешь знать, и ты, и я сегодня должны танцевать. Сегодня для нас свадьба, настоящая свадьба.

        — А чему нам радоваться? – Авдо нарочно подчеркнул слово «нам». – Может, тому, что сегодня мы целый род сделали своим врагом? Этому?

        — Ну, что мне тебе сказать? – удивленно ответила Белге. – Ты боишься того, что твой шурин отомщен? Будь ты мужчиной, ты бы сам давно отомстил за него.

        — А что, родня его сдохла, чтобы это сделал я? – было видно, что слова жены сильно задели его.

        — Ну, скажем, родня его не родня. А ты? – недовольно ответила Белге и даже не почувствовала, что впервые говорит с мужем так жестко.

        — Ты бы лучше подумала о том, что теперь мы будем делать. Только этого нам не хватало – нажить врагов!

        — А вы тут при чем? Это я сделала, я убила, я отомстила! Вот и все!

        — Но ты ведь не посторонняя, ты член этой семьи! – вскричал Авдо.

        — Да, я член этой семьи, но я дочь своего отца и та, которая отрезала свою косу из-за убитого брата. Это я отомстила, а не ты или кто-нибудь из вашего рода. Ты тут не при чем, и никто тебе и слова не скажет. А вместо того, чтобы успокоить и утешить меня, ты берешь и говоришь мне такое!…- Белге в негодовании еле сдерживала слезы.

        Авдо почувствовал ее правоту и в душе немного устыдился своей резкости. Но не захотел подать виду.

        — Ну, что мне тебе сказать? – и пожал плечами. Но сказал это уже более мягко. – Как ни крути, ты женщина, а у женщин, как говорится, волос длинный, ум короткий. Да чего уж там… — и махнул рукой.

        — Я поступила так, как сочла нужным, — обидевшись, сказала Белге. – А ты поступай так, как сам сочтешь нужным.

        Авдо промолчал. А Белге занялась домашними делами – за тот день их накопилось достаточно.

*   *   *

               Несколько соседок, закончив свои хлопоты по дому, зашли повидать Белге.

        — Ты что это натворила? – спросила Сайре у Белге, окинув ее удивленным взглядом. Другие женщины, присевшие вокруг Белге, тоже с нескрываемым любопытством рассматривали ее яркий праздничный наряд.

        — А что мне было делать? – Белге тяжело вздохнула, и глаза ее заблестели от подступивших слез. – Ни днем, ни ночью мне покоя не было. Да еще этот подлец перед глазами все время расхаживал, как ни в чем не бывало. Я готова была с ума сойти. Господи! За что мне такое? Ни отца, ни брата, никого не осталось! Даже невестка молодая вдовой вернулась в родительский дом. Что мне еще оставалось делать? Ну и что, что отомстить было некому? Что, безвинно пролитая кровь так и должна была оставаться безнаказанной? – Белге достала платок и вытерла слезы. Женщины вытерли глаза краями накинутых на плечи шалей.

        — Слушай, а как ты рискнула? Все-таки он – мужчина, ты – женщина, — спросила Сайре.

        — Я даже спать не могла – покойный все время являлся мне во сне, — Белге, застыв, смотрела в одну точку и прерывистым голосом рассказывала соседкам. – И он меня все время спрашивал: до каких пор кровь моя будет лежать на земле неотомщенной? Я просыпалась и понимала, что это сон. Но больше не могла заснуть. Я так больше не могла. Мне надо было что-то делать, а то бы я сошла с ума. Ах, Титал, что же ты наделал? Что ты наделал?… — и  Белге не выдержала и разразилась рыданиями. Поплакав и немного успокоившись, она вытерла глаза и продолжила. – Ты спрашиваешь, как я рискнула? Да в этом подлеце ни капли мужества не было. У бродячей собаки и то больше! Вы бы видели, как он струхнул, как смешался, как умолял меня, чтобы я его не прикончила!

        — Как? Он умолял тебя? – спросила ошарашенная Сайре.

        — Ну да! Он, как последний босяк, пресмыкался передо мной! И вы говорите, что он мужчина? Он только мог, как вор, исподтишка, сзади, подло убить бедного Титала. Да еще и возгордился! Вот, мол, какой я! Человека убил и ничего не боюсь! Да вы и сами видели, как за день до этого Титал его так отдубасил, что на его подлом лице живого места не осталось – все в крови было. А потом ходил как пугало с этой кровью на лице – ворон пугал!

        — Ну, да, родная, что и говорить. Если бы он тогда так подло не напал сзади, Титал бы ему показал… — сказала одна из женщин, которая до сих пор сидела молча.

        — Теперь получил свое? – продолжила Белге. – Человека он убил, называется! Я ему показала, псу этакому, что значит человека убить! – при этих словах глаза ее расширились, и столько ярости сверкнуло в них, что, казалось, она опять готова накинуться на врага и так же жестоко расправиться с ним.

        Женщины, увидев ее в таком состоянии, пришли в ужас. И у каждой мелькнула мысль, что действительно, в тот момент у Белге были глаза убийцы. Некоторое время все молчали. Потом Сайре спросила:

        — А чем ты убила?

        — Кинжалом. И не так, как он убивал Титала, не со спины. Я его несколько раз предупредила, чтобы он готовился. Какое там! Он, когда увидел меня и кинжал в моих руках, как подскочил, как встрепенулся! Я ранила его в руку, а он как пустился улепетывать! Вы бы видели, как он улепетывал! Вы бы только видели! Но он от меня не ушел. Я догнала его, ударила кинжалом по голове и прикончила.

        — Он был ранен в лицо? – спросила Сайре.

        — Нет, я только ударила по голове. Вы что, сами не видели?

        — Да нет же, они ковер накинули на него, да и Авдал потом не пустил открыть ему лицо.

        — Не пустил, говоришь? – удивленно переспросила Белге и тут же едко усмехнулась. – Значит, не пустил… Он и не мог пустить. Не мог, потому что я так его изуродовала, что тот, кто видел, не забудет это во веки веков. Спрашивается, чего вы прячете его лицо? Откройте! Пусть все видят! Пусть все увидят, что у него нос и уши отрезаны!

        — Да ты что? Так ты и нос с ушами ему отрезала? – в ужасе спросили женщины.

        — Ну да! Отрезала, а потом отнесла на могилу брата и оставила их там на съедение собакам, — сказала Белге и посмотрела на соседок. Ей хотелось увидеть, как они это воспримут.

        Женщины прикусили губы и переглянулись. Воцарилось тягостное молчание, которое поспешила прервать Белге.

        — Я свое дело сделала, — спокойно сказала она. – Я отомстила, а теперь будь что будет. Этой ночью я буду спать спокойно. А знаете что? – Белге неожиданно оживилась. – Я вас очень прошу, когда пойдете туда, ну, я про того подлеца говорю, так вот, когда пойдете, скажите им, чтобы они открыли его лицо. Посмотрим, откроют ли, а не откроют, то тогда что скажут?

        — Да не откроют они. Говорим тебе – Авдал не разрешил. Сказал, что обычаи не позволяют.

        — Ты смотри на него, а? Он тоже плут порядочный! Ишь ты! Да он просто не хочет позориться перед людьми, а потому и не пустил. Только глупо все это. Ведь когда столько народу пошло за трупом, что, ни у кого глаз не было? Что, все ослепли, что ли? Все равно этого не скроешь. Не сегодня-завтра все об этом узнают. И нечего сюда обычаи приплетать – они тут не при чем.

        — Но ты молодец! Так рискнуть… — с восхищением сказала одна из женщин. – Я ни за что бы не смогла. Мне от одного только вида крови становится дурно. Куда уж чужую кровь пролить…

        — Если бы, не дай Бог, с тобою случилось бы то же самое, и ты бы смогла, — вздохнула Белге. – Как ни крути, месть – это грех, страшный грех. Врагу этого не пожелаю. Она, как червь, попадает в голову и грызет душу. Ты не забываешь о ней ни на минуту. Лишаешься покоя, не можешь спать. Я ведь вам говорила, что брат мой снился мне каждую ночь. Если бы я не отомстила, я точно сошла бы с ума. А когда я убила, сразу же пошла на могилу и сказала ему об этом. И как будто камень с души упал. Посмотрим теперь, приснится ли мне он этой ночью и что скажет…

        Белге залилась слезами. Душевная рана открылась снова, словно не было тех долгих лет, за которые она могла успокоиться. Она плакала так, словно все это случилось вчера. Женщины плакали вместе с ней.

        Наплакавшись и немного успокоившись, Белге поднялась и начала было хлопотать, чтобы чем-то угостить соседок, но те не пустили. Утешили ее как могли, посоветовали не выходить из дома и, попрощавшись, ушли.

        Немного отойдя от дома Белге, одна из женщин сказала:

        — Надо бы и туда зайти, — кивнула она в сторону дома Ото. – Все-таки неудобно, мы соседи. Как бы потом не стали нас упрекать, что вот, мол, у нас такое горе приключилось, а вы ни разу не появились.

        — Ото, конечно, негодяем был отменным, прости меня, господи, да и соседство особо не признавал, но что поделаешь – неудобно. Хочешь – не хочешь, а пойти надо, — сказала Сайре, и женщины направились к дому убитого.

*   *   *

           В ту ночь Усо послал людей в дом Авдо предупредить их о том, чтобы они вели себя очень осторожно, не выходили бы из дома и детей никуда не отпускали. И еще он особо наказал, чтобы Белге помалкивала и ни в коем случае не вмешивалась бы ни в какие разговоры.

        — Что случилось, то случилось, — сказали гонцы. – Апо сказал, чтобы вы были осторожны. Шутка ли – женщина взяла да и убила их мужчину. Рана у них свежая, и связываться сейчас с ними нельзя.

        Авдо молчал, глядя куда-то в сторону, и трудно было понять, слышит ли вообще он эти слова или же думает о чем-то другом. Белге стояла рядом и тоже молчала, хотя внутри нее все кипело и ей не терпелось высказаться. Но присутствие мужа сковывало ей язык – он должен был ответить гостям сам. Но Авдо продолжал молчать, и Белге, видя все это, заговорила сама:

        — Передайте апо, пусть не беспокоится, мы будем осторожны. Что было нужно, я уже сделала. А слова уже не к чему. Вот только жаль, что отомстить должны были мужчины, — с горечью произнесла Белге.

        Пришедшие предпочли сделать вид, что намека этого не поняли, и продолжили разговор. Но Авдо при этих словах словно очнулся от оцепенения, перевел взгляд на гостей и убитым голосом сказал:

        — Да что там говорить… Теперь мы уже враги навечно.

        — Почему? – спросил один из пришедших.

        — А ты не знаешь, почему? – вопросом на вопрос ответил Авдо. – Теперь его кровь на нашей совести.

        — А кровь Титала тогда на чьей совести?

        Авдо еле сдержался, чтобы не ответить «Какое мне дело до крови Титала», но из-за Белге прикусил язык и промолчал.

        А гость продолжил:

        — Ведь Белге-то нам не чужая, она наша. А если хочешь, я тебе прямо скажу, что врагами являемся только мы и они. Ты тут не при чем.

        — Белге ваша, но она член этой семьи. И этот дом за нее в ответе, — громко и резко сказал Авдо.

        — Но ты упустил самое главное: она отомстила за брата. Не просто так взяла и убила, а отомстила. Месть за месть. А ты тут не при чем. И беспокоиться тебе не о чем – мы рядом, — сказал гость и посмотрел на второго, словно ища у него поддержку своим словам. Тот утвердительно кивнул.

        «А где вы были, когда нужно было отомстить за Титала?», — подумал Авдо, и язвительная улыбка появилась у него на лице. Потом повернулся к жене, которая к тому времени отошла в сторону и прислонилась к стуну1, сложив на груди руки, и сказал ей:

        — Принеси нам что-нибудь поесть. Что было, то было. Господь милостив и так не оставит. Все образуется. Давай, скорее накрывай на стол. Уже поздно.

        Но гости заторопились, от ужина отказались и, попрощавшись, ушли.

*   *   *

           После их ухода не прошло и несколько минут, как зашли двоюродные братья Авдо. Их приход был как нельзя кстати: после посланников Усо остался тяжелый осадок, и Авдо сидел мрачнее тучи. Но появление родственников, их участие и внимание заметно оживили его, да и не только его. Белге тоже была рада их приходу, хотя в глубине души с горечью сожалела о том, что такой близкой родни, которая могла бы в трудный час прийти на помощь, ни у нее, ни у Титала не было. «Видно, такова моя судьба, что ж тут поделаешь», — с болью подумала она и незаметно для гостей тяжело вздохнула.

        Белге накрыла на стол. Мужчины поужинали и продолжали о чем-то беседовать. Было уже заполночь, но гости уходить не собирались. Напротив, они заявили, что в эту ночь не оставят их одних и поэтому останутся ночевать. Но Авдо был категорически против.

        — Но как же так? – они не скрывали своей тревоги. – А если, не дай Бог, что-нибудь случится? Вдруг они возьмут да и придут ночью сюда, чтобы свести с вами счеты? Нет, Авдо, мы тебе не чужие и этой ночью останемся ночевать здесь.

        — Ни в коем случае, — твердо ответил Авдо. – Если вы здесь останетесь на ночь, только меня опозорите. Во-первых, они не посмеют. А если и посмеют, то мы еще посмотрим. И потом: если утром вас увидят соседи, что они подумают? Они подумают, что Авдо испугался, и поэтому родственники пришли и остались у него ночевать. Это же просто позор для меня! Давайте, вставайте, идите и ни о чем не беспокойтесь. Все обойдется.

        Они еще долго спорили с Авдо, но он настоял на своем, и поздно ночью гости, наконец, попрощались и ушли.

         __________________________________

        1 стун – один из деревянных столбов, поддерживающих крышу в курдском жилище.

 1  2  3  4  5  6  7

*   *   *

         Ото похоронили на следующий день. Собралась вся деревня, и только из рода Белге никого не было. Но об этом сельчане меж собой даже не судачили. А уж о ком было много разговоров, так это о Белге. Все не переставали восхищаться ее поступком и каждый раз приходили к такому мнению, что эта женщина достойна только уважения.

        Как того требовал обычай, сразу после похорон сельчане пригласили к себе родственников убитого и накрыли для них столы. После того, как справили первые поминки, соседи сбрили мужчинам рода Ото бороды, оставленные ими в знак скорби по умершему. А женщинам этого рода уже было позволено делать стирку и использовать мыло.

        Прошло еще немного времени. Мужчины из других родов стали поговаривать о том, что так оставлять нельзя и обязательно надо вмешаться, чтобы положить конец этой многолетней вражде.

        — Это может сделать только Севдин, — сказал один из мужчин. – И Авдал, и Усо его уважают и считаются с ним. Если вмешается Севдин, считайте, что дело сделано.

        — С удовольствием! – воскликнул Севдин. – Ради такого дела я и сына своего Амо готов принести в жертву.

        — Да хранит Бог твоего сына и дай тебе Бог здоровья. Я всегда знал, что ты человек добрый. Да воздастся тебе и твоему сыну за это.

        — А если вдруг увидим, что Авдал и Усо не захотят мириться, тогда нам ничего не остается делать, как вмешаться всей деревней, — подал голос другой седовласый мужчина. – Вот только поможет ли это? – и с сомнением покачал головой. – Ну, сколько такое может тянуться? Ведь нехорошо это…

        — И мы тоже хороши, что и сказать, — откликнулся невысокий старец. – Если бы мы в свое время вмешались, то сегодня все было бы по-другому. Ведь сколько раз говорил нам Севдин, а мы его не послушались.

        — Но ведь и мы не сидели сложа руки. Несколько раз намекали об этом Авдалу, а он открыто сказал, что Ото не желает ничего слушать, не хочет идти мириться и что он просто не может его заставить – вот и все!

        — Не хотел мириться, вот и получил по заслугам.

        — Ну, прошедшего нам не вернуть. Теперь мы о другом должны думать. Мы соседи и не имеем права оставаться в стороне. Надо их помирить, и как можно скорее, пока еще кто-то кого-то опять не убил.

        На том и порешили, что этим делом займется Севдин.

        В тот же вечер Севдин направился к Авдалу домой. Авдал его тепло встретил, они немного поговорили, и лишь только после этого Севдин обратился к нему с такими словами:

        — У меня к тебе дело, и ты должен сделать так, чтобы я отсюда не ушел недовольным.

        — Пожалуйста! Я готов тебя выслушать и уважить любую твою просьбу, — искренне сказал Авдал.

        — Я за правое дело пришел к тебе, — после небольшой паузы произнес Севдин. – Ты меня хорошо знаешь – я никогда не стану вмешиваться, если не буду уверен, что это нужно и это правильно. Иначе я бы не пришел. Скажу больше – за такое дело можно и сто раз пойти-прийти.

        — Говори, брат Севдин, я тебя слушаю.

        — Я пришел сказать тебе: нужно, чтобы вы помирились. Так нельзя! Вы соседи, и никому это не выгодно – ни вам, ни им.

        Севдин говорил долго. Он привел множество причин, убеждая собеседника в том, что помириться с родом Усо просто необходимо. Особенно он напирал на то, что вражда может зайти так далеко, что с обеих сторон пострадает немало невинных людей.

        Авдал был человеком мудрым и дальновидным. Он и сам понимал, что ничего хорошего эта вражда не повлечет за собой. Но как глава рода, человек которого был убит совсем недавно, не захотел сразу же согласиться с этими доводами.

        — Брат Севдин, ты знаешь, как я тебя уважаю. Но мне кажется, еще рано говорить об этом.

        — Нет, брат Авдал, не рано, — ответил Севдин. – Чем раньше решить этот вопрос, тем лучше. Откуда мы знаем, ведь, не дай Бог, все может случиться. И невинные люди могут пострадать. За что? Я так думаю, мы можем и мы обязаны сделать это. Ведь ты, наверное, сам заметил, что твои люди и родня Авдо уже готовы перегрызться. Бог знает, что может произойти. Это я и ты жизнь видели, разбираемся, что к чему, а наши молодые? Они же так не рассуждают, как мы с тобой. И поэтому мы, как старшие, обязаны оградить их от опрометчивых поступков. Брат Авдал, я думаю, что это самое верное решение. Ты же мудрый человек и всегда был за правду. Теперь все в твоих руках. Я тебя очень прошу, ради соседства, ради человечности – давай решим этот вопрос. Нам надо покончить с этой враждой.

        Авдал и Севдин еще долго спорили об этом, но под конец Авдал уступил и согласился с собеседником. Севдин был на седьмом небе от счастья, и, довольный, с легким сердцем он вернулся домой.

        На следующий день Севдин пошел к Усо. Разговор их закончился очень быстро, потому что Усо, долго не думая, сразу же согласился, да еще и поблагодарил его за благие стремления.

        — Клянусь, так только доброжелатель мог сделать. Да, да! Кто желает людям добра, именно так и поступает. Пусть будет по-твоему, я согласен.

        Севдин, еще более довольный, вышел из дома Усо и на следующее утро стал готовиться к важному событию: нужно было пригласить к себе домой глав обоих родов и, наконец, помирить их. Севдин встал рано и незамедлительно занялся делами. Домашние зарезали двух овец, приготовили угощение, накрыли в большой комнате стол, и Севдин послал сына Амо за несколькими почтенными мужчинами. Когда те прибыли, Севдин сам пошел за Усо и привел его домой. Оставив Усо с ними, Севдин с сыном направились к Авдалу, и через некоторое время все были в сборе.

        — Уважаемые гости, — обратился Севдин к присутствующим. – Сегодня мы собрались за правое дело. Перед нами стоит важный вопрос – покончить с враждой между родом Авдала и родом Усо. Ну, что тут скажешь? Все бывает. Случается, что и брат на брата обижается. Теперь я скажу вам прямо: да, случилось горе, и тут уже ничего не поделаешь. Что было, то было. Если оставить все как есть, то это ни к чему хорошему не приведет. И сегодня я позвал брата Авдала и брата Усо именно поэтому: им нужно покончить с этой враждой и помириться.

        — Послушайте, — заговорил один из приглашенных. – Уж так сложилось, что никто ни у кого в долгу не остался. Кровь за кровь. И с той стороны убит мужчина, и с этой стороны. И спорить здесь уже не о чем – вы квиты.

        — Брат Авдал, — снова заговорил Севдин. – Посуди сам. После того, как Титал был убит, их родня повела себя очень сдержанно, и никто не позволил себе лишнего слова. Да и вы, со своей стороны, в этот раз повели себя очень достойно. Вы не стали оповещать об этом власти, хотя могли бы. Вот если бы они узнали бы и вмешались – это бы испортило все дело. Эти вопросы мы должны решать сами, по нашим родовым традициям и законам.

        — Да, да, конечно, конечно, — раздалось несколько одобрительных голосов.

        — Мне кажется, — продолжил Севдин, — все ясно и понятно. Авдал и Усо братья, а мы, как соседи, доброжелатели и посредники, просим их помириться и в знак этого обняться, поцеловаться и начать разговаривать друг с другом.

        Приглашенные все, как один, одобрили слова Севдина. Каждый из них счел своим долгом что-то добавить от себя, а потом все затихло. Все ждали того, как поведут себя обе стороны. Авдал и Усо украдкой поглядывали друг на друга, и было видно, что они оба настроены миролюбиво. В этой ситуации первым полагалось заговорить Усо, и он не заставил себя долго ждать.

        — Я вас хочу спросить: откуда все это пошло – убивать друг друга? Это идет еще издавна, со времен наших дедов и прадедов. Так случилось и с нашими. Оба убиты, обоих сейчас нет в живых, — Усо замолк и почувствовал, что речь его получается не такой, как нужно. Поэтому резко оборвал и сказал прямо. – Мы соседи и односельчане. Не будем же мы враждовать вечно! Я со своей стороны готов заручиться, что отныне мы не будем вам врагами.

        Слова Усо всем понравились, и теперь всеобщее внимание обратилось на Авдала. Все ждали его ответа. Авдал же, опустив голову, немного помолчал, а потом, кашлянув, заговорил:

        — Ну, что мне сказать, уважаемые… Ну, теперь случилось все это. Что тут поделаешь? Вот и вы пришли сюда для этого, и брат Севдин взялся за это правое дело и безустанно хлопочет, и ведь видно, что все это от чистого сердца. Да и самому Богу не понравится, если не уважить все это. Я не могу не оценить это. Ради Севдина, его человечности и доброжелательности, ради вас, уважаемые, что вы сочли нужным прийти сегодня сюда, я вам говорю: с этого дня и мы не хотим враждовать. Будем братьями!

        Авдал и Усо поднялись, подошли друг к другу, обнялись и поцеловались. Все тоже встали со своих мест, и комната вмиг наполнилась шумом и возгласами одобрения. Благая цель была достигнута – примирение состоялось. Больше всех радовался Севдин и в порыве чувств несколько раз воскликнул:

        — Слава Богу! Вражды больше нет! Да воздаст вам Бог за это!

        Потом он пригласил всех в комнату, где столы были уже накрыты. Гости не спеша расселись и принялись за угощение. Разговоры за столом не утихали ни на минуту – настроение у всех было приподнятое и на душе было легко от того, что тяжкое и ужасное бремя наконец-таки сброшено с плеч.

        Как хозяину дома, теперь слово было за Севдином.

        — Дорогие гости! – не скрывая своего удовлетворения, произнес Севдин. – Я рад вас всех видеть здесь, в моем доме. Уважаемые брат Авдал и брат Усо! Добро пожаловать и вам. Слава Богу, мои соседи здесь, в моем доме, сегодня помирились, стали разговаривать, и с враждой между ними покончено. Я также рад тому, что турецкие власти так и не вмешались в наши дела. Конечно, так и должно было быть. Так было еще во времена наших дедов и прадедов, и мы должны продолжить эти традиции. Но у нас есть еще одна хорошая традиция – руководить целым родом и указывать верную дорогу нашим молодым, — Севдин, воодушевившись и увлекшись, не сразу почувствовал, что заговорил о вещах, не вяжущихся с сегодняшним событием. Но, заметив, что присутствующие стали поглядывать на него с нескрываемым удивлением, спохватился и решил перейти прямо к делу. – У меня к вам одна просьба, брат Авдал и брат Усо.

        — Мы слушаем тебя, уважаемый, говори, — сказали оба одновременно.

        — Наставьте своих молодых, чтобы они с этого дня ничего не натворили бы.

        — Это с каких пор их еще нужно наставлять, когда старшие уже все решили и помирились? Наставлять их не надо. Им все должно быть понятно и без этого, — немного обидевшись, сказал Усо и пожал плечами, настолько нелепой показалась ему эта мысль.

        — Нет, конечно, они не посмеют самовольничать, — хозяин дома попытался сгладить неловкую ситуацию, — но кто знает, все-таки кровь молодая, горячая.

        — Да что ты, брат Севдин, — вмешался Авдал. – Мир перевернется, этого не может быть. Неужто они не знают наших законов? Не все же должно говориться. Есть вопросы, которые должны пониматься сразу, без каких-нибудь  наставлений и объяснений.

        — Я знаю, знаю, — поспешно ответил Севдин. – С вашим авторитетом никто не спорит – вы известные и уважаемые люди. Но кто его знает, молодо – зелено, да еще и язык за зубами не всегда сдерживать могут, — сказал и пожалел о последних словах. А вырвались они у него потому, что ему не хотелось оставлять нерешенным ни одного вопроса, и каждая мелочь казалась ему очень важной. Кроме того, ему хотелось снискать себе славу человека, помирившего эти два рода. И не только глав этих родов – Авдала и Усо, но и всех членов каждого рода. Поэтому ему хотелось предусмотреть все и не допустить, чтобы дело ограничилось бы лишь «формальным» сегодняшним примирением.

        Неловкое молчание за столом продлилось недолго. Все присутствующие хорошо знали характер Севдина, его искренность, прямолинейность и честность. А потому и не стали углубляться в сказанное им, а тем более придираться. Беседа мирно продолжилась.

        Через некоторое время все поднялись со своих мест, Авдал и Усо опять обнялись и поцеловались в знак подтверждения примирения, попрощались с хозяином дома и вместе со всеми вышли.

        Идя рядом и мирно беседуя друг с другом, Усо и Авдал шли по деревне. Это нужно было для того, чтобы показать всем сельчанам, что примирение состоялось. Их появление на улице вызвало всеобщую суматоху. Люди выбежали из своих домов, чтобы посмотреть на эту картину. Конечно, очень многие до этого уже знали о том, что Севдин взялся посредничать и что для этого он пригласил Авдала и Усо к себе. Но им было интересно, удалось ли их помирить или нет. И когда все увидели, как Авдал и Усо вместе вышли и пошли рядом, да еще к тому же мирно беседовали друг с другом, всем все стало ясно – примирение состоялось. Друзья и доброжелатели возликовали, а завистники и сплетники приуныли.

*   *   *

         Когда Авдо узнал, что все собрались у Севдина в доме, с той же минуты лишился покоя. То и дело он выбегал во двор, чтобы посмотреть, не вышел ли кто оттуда, потом заходил домой, но через несколько минут опять выскакивал обратно. Как говорится, сердце его трепыхалось как птица.

        А что сама Белге? Ей было все равно: помирятся ли Авдал и Усо или нет. Самое главное – она свое дело сделала. И совершенно не обращала внимания на мужа, сновавшего туда-сюда, и спокойно занималась домашними делами.

        Когда Авдо увидел, что Усо и Авдал мирно и вместе вышли, он кинулся домой и, счастливый, заявил жене:

        — Поздравляю тебя, они помирились. Они только что вышли, идут рядом и разговаривают.

        Белге метнула на мужа недовольный взгляд и промолчала. Но он на радостях ничего не заметил.

        — Слава Богу, — сказал он, облегченно вздохнув. – Наконец-то этот грех смыт с моего дома.

        Эти слова Белге не понравились, и, уже не выдержав, она повернулась к мужу:

        — Подожди, так получается, что я, отомстив за брата, грех принесла  на порог твоего дома, да? – и посмотрела ему прямо в глаза.

 1  2  3  4  5  6  7

         — Да ладно, ладно, — Авдо не захотел углубляться. – Что было, то было, — и быстро вышел из дома. Белге недовольно зацокала и покачала головой.

             — Ну, что мне тебе сказать, — вдогонку ему сказала она, глубоко вздохнула и, отойдя, присела и задумалась. А задуматься ей было о чем. Конечно, этому примирению она в душе была рада. И ей не хотелось, чтобы вражда продолжалась и стала причиной еще одного несчастья. Но с другой стороны, она хоть и отомстила, но сердце ее было ранено, и на эту еще открытую рану как будто насыпали пуд соли. Чувства ее вновь всколыхнулись, и она заплакала. Плакала долго, но слезы помогли ей успокоиться, и она, вытерев глаза, решила посмотреть, где Авдо, и вышла во двор. Но Авдо и след простыл – он ушел узнавать свежие подробности сегодняшних событий.

              — Вот уж действительно правду говорят: «Мужчины друг друга убивали, а женщины тем временем косточки перемывали». Куда ему до моих забот?

                   Но, поразмыслив более спокойно, Белге почувствовала, что муж со своей стороны тоже где-то прав.

            — В конце концов он же чужой сын, и сердце его за моего брата болеть не будет, — рассуждала она. – Он тоже боится, как бы из-за всего этого не пострадали его родные. Вон она у них какая большая, его родня! Не то, что у меня – никого не осталось. Нет, он не виноват. Это жизнь такая. Своя рубашка ближе к телу.

*   *   *

                   В тот же вечер Авдал собрал всех своих мужчин-соплеменников у себя в доме, а Усо – своих.

                   Когда все расселись, Усо спокойно и не торопясь обратился к присутствующим с речью:

                  — Дай Бог здоровья Севдину. Он добрый и честный человек. Сегодня он подготовился, позвал меня, Авдала и еще несколько человек к себе домой. Он нас помирил, мы с Авдалом обнялись и поцеловались и стали разговаривать. Севдин так и сказал: с вашей стороны был убит мужчина и с их стороны был убит мужчина. Месть за месть. Мы так и договорились, что больше никто никому мстить не будет. Надо воздать должное и Авдалу, что он и его люди не стали ставить в известность власти. Теперь, как говорится, крови между нами нет. Вражда закончена. Вы можете, как и раньше, разговаривать с ними, ходить к ним, на все их празднества и печали. Они должны видеть, что мы держим свое слово. И чтобы я не слышал бы, что кто-нибудь из вас совершит какую-то глупость. Он горько пожалеет об этом. И пусть потом пеняет только на себя. Не забывайте о том, что мы с Авдалом помирились и стали разговаривать. Мы с ним договорились обо всем, так что смотрите у меня, — Усо последние свои слова произнес как угрозу и оглядел всех присутствующих внимательным взглядом.

                — Апо, мы же не дети, что ты нам сейчас говоришь такое. Что, мы не понимаем, как все должно быть? – обиженно сказал один и оглянулся на других, чтобы увидеть их реакцию. Всем его слова пришлись по душе, а многие и кивнули в знак согласия.

                — Лао, лучше предупредить сейчас, пока ничего дурного не случилось, — ответил Усо. – Это мой долг. Я ничего не сказал такого, чтобы обидеть или оскорбить вас. Я только предупредил вас. Или же вы хотите, чтобы моя договоренность с ними была нарушена?

                 — Нет! Конечно же, нет! – раздались отовсюду голоса.

                  — Ну, так имейте это в виду и не забывайте об этом, — сказал Усо.

                 — Как скажешь, апо, мы так и сделаем, — сказал один. – Ты наш старший, и твои слова для нас закон. Мы же, к слову сказать, как сыновья тебе. Как мы можем тебя ослушаться или же сделать что-то такое, что повредило бы твоему имени и авторитету? Этого никогда не будет. Будь спокоен за нас, мы не подведем.

                  — А если и найдется такой, пусть тогда он позабудет, с какого он рода, — резко сказал один из мужчин, гневно сверкнув глазами. – Таких соплеменников надо гнать в шею! Им не место среди нас!

             — Конечно, — Усо поспешил перебить говорившего, потому что знал его горячий нрав и то, что он мог бы испортить все дело. – Но, слава Богу, таких среди нас не было и быть не может. Но предупредить заранее никогда не лишне.

                   — Дай Бог тебе здоровья. Верно говоришь, — одновременно сказали несколько мужчин среднего возраста.

              После того, как столы были убраны, мужчины закурили в ожидании того, что′ им напоследок скажет глава рода.

            — Ну, что? – Усо сделал несколько глубоких затяжек. – Больше мне добавить нечего. Идите и будьте осторожны. И предупредите Белге, пусть образумится и не болтает лишнего. Что было нужно, она уже сделала.

          — И все же она молодец, — раздался негромкий голос с того места, где сидели мужчины помоложе. Все с удивлением посмотрели в ту сторону. То был младший сын Усо. – Кто бы мог подумать – решиться на такое?

          Усо сделал вид, что не услышал этих слов. Ему не хотелось обострять на них внимание присутствующих и начинать все сызнова. А потому и перевел разговор на другую тему, давая тем самым понять, что этот вопрос закрыт.

            Мужчины в тот день засиделись у Усо допоздна и только когда минуло заполночь, поднялись, попрощались с хозяином, поцеловав его руку, и разошлись по домам.

 *   *   *

          В тот же вечер в доме главы другого рода – Авдала – тоже собралось много мужчин. У всех был подавленный и мрачный вид. Авдал спокойно поведал им о том, что′ случилось за этот день в доме Севдина. Некоторым этот рассказ пришелся явно не по душе, но никто не обронил ни слова. Все как будто чего-то ждали и сидели, понурив головы. Когда молчание затянулось, Авдал не выдержал:

            — В чем дело? О чем вы думаете, почему молчите?

          — А о чем тут думать? – подал недовольный голос один. – Их мужчину убил мужчина. А нашего кто? Ведь это же позор на нашу голову!

            — А почему ты не учитываешь то, что с самого начала виновата была наша сторона, а не их? – насупившись, произнес Авдал. – Ты что, думаешь, покойный хорошо поступил?

               — Я не говорю, что он хорошо поступил, — ответил тот. – Но и то, что случилось, нас не устраивает.

           — А что нас устраивает? Уж не хочешь ли ты сказать, что после всего этого мы должны взять и в ответ отомстить женщине? – Авдал подчеркнул последнее слово. – Самым большим позором на нашу голову будет именно это!

            — Я не говорю мстить женщине. У них что, все мужчины повымерли? Мы не можем все это так быстро взять и позабыть. Да разве это забудешь? – тот, кто это говорил, был близким родственником Ото. И поэтому никто из присутствующих, зная о его искренних переживаниях, не вмешивался в разговор, хотя и они не одобряли тот повышенный тон, которым он разговаривал с главой рода.

                — А почему ты забываешь о том, что вот уж сколько лет, как этот тяжкий грех лежал на нас, а покойный Ото и в ус не дул? Сколько раз я говорил ему, что так нельзя, надо договориться с этими людьми, помириться в конце концов, но он меня не слушал. За столько лет хоть кто-нибудь из вас хоть что-нибудь слышал от них? Хоть одно худое слово?

              — Нет, нет, ничего такого не было, — вмешался в разговор другой.

             — Уж лучше они не молчали, а действовали! В тысячу раз было бы лучше, если бы Ото был убит мужчиной, чем этот позор обрушился на наши головы! – родственник Ото еле сдерживался.

           — Говорят, одного спросили: «Твоего отца кто убил – всадник или пеший?» А он отвечает: «Не все ли равно? Убили же!» — ответил пословицей Авдал. – Ну, теперь случилась эта беда, Ото умер. И прекратите эти разговоры о том, кто убил. Ведь убили не на пустом месте, а отомстили. И отомстили за убитого нами же мужчину. Так о чем речь? Мое мнение таково и я думаю, что это самое верное – месть за месть.

              — Ну, хорошо, понятно, но хотя бы время какое-то нужно, чтобы все хоть немного улеглось. Зачем прямо сейчас поднимать эти разговоры? – после слов Авдала родственник Ото заметно смягчил свой тон, и в последних словах уже слышался оттенок просьбы.

             — А ты что думаешь, твой апо столько не понимает? – Авдал тоже смягчился. – Я все это понимаю. Но медлить нам тоже нельзя. А вдруг один из наших молодых и горячих парней возьмет да и убьет кого-нибудь еще из их рода? И что, так и будем проливать кровь друг друга из поколения в поколение? Нет, мой дорогой, так нельзя. Говорят, и мышь не должна становиться врагом. А почему? Да потому, что хоть она и мышь, но она может спящему врагу выгрызть глаза и оставить его слепым. Нельзя недооценивать врага. И беда тому, кто об этом не помнит.

          Намек Авдала поняли все. Понял и родственник Ото, но предпочел сглотнуть и промолчать. Он и без того видел, что в споре с Авдалом остался один – никто из присутствующих не поддержал его. В глубине души он был согласен с главой рода, но ему, как близкому родственнику убитого, вполне понятно полагалось выглядеть безутешным и недовольным. И когда несколько человек вмешалось, говоря, что Авдал прав, он понурил голову и сказал низким голосом:

           — Прости меня, апо, что я наговорил тут лишнего. Как скажешь, так и будет. Я с тобой согласен…

        — Бог тебя простит, мой дорогой, — Авдал с облегчением вздохнул. – Я знаю, тебе сейчас нелегко, рана твоя еще свежая. Все бывает. На то и мужчина, чтобы в трудную минуту не потерял голову и с чувствами мог совладать. А как же? Может, с моей стороны и нескромно будет сказать, но твой апо знает, что делает. Я же вам плохого не пожелаю. А если и так, пусть Бог накажет за это меня и моих сыновей.

           — О чем ты говоришь? Да хранит Бог тебя и твой дом, — отозвался мужчина средних лет.

           — Так вот, я хочу сказать вам, — продолжил Авдал, — что мы должны с этими людьми жить в мире. – Он неожиданно замолк, перебирая в руках четки, и как будто глубоко задумался над чем-то. Но прервать молчание не торопился, словно хотел, чтобы до присутствующих дошел смысл каждого сказанного им слова. – Мы потеряли человека, причем, из-за нашей же беспечности. Но я убежден, что они не виноваты. Ни они, ни род мужа этой плутовки. Вы хоть понимаете, что после всего этого нашим врагом стал не один род, а целых два? Хочешь – не хочешь, но это так. А это нам совершенно не к чему. Вот поэтому лучше примирения ничего нет. Вы все хорошо знаете, что в этом деле посредничал Севдин. Не сегодня-завтра он пригласит нас и их, чтобы мы окончательно помирились. А вы что скажете?

           — Мы все с тобой согласны. Как скажешь, апо, так и будет, — раздалось несколько голосов, а остальные кивнули в знак одобрения.

            — Значит, мы решили, и со мной все согласны, — довольный, продолжил Авдал. – Правда, мы с Усо уже помирились и стали разговаривать, но если бы я не был уверен в вас, то не стал бы этого делать.

           — Дай Бог тебе здоровья, — сказал родственник Ото, словно хотел сгладить перед Авдалом свою вину. – Ты всегда укажешь верную дорогу и оградишь свой род от плохого.

           Заговорили и другие мужчины, наперебой расхваливая Авдала. Все сошлись на том, что помириться необходимо, и порешили, что когда Севдин пригласит к себе, все, как один, пойдут и без лишних слов сделают все, как подобает случаю и как того велят традиции рода.

            Принесли ужин, и все уселись за стол. Завязалась оживленная беседа. Говорили о чем угодно, но только не о том, о чем только что договорились. Вдоволь наговорившись, мужчины встали, пожелали домочадцам спокойной ночи и вышли. Авдал с сыновьями проводил гостей и, уставший, но довольный, вернулся домой.

*   *   *

               Севдин не стал долго тянуть и на следующий день зарезал несколько овец и пригласил Авдала и Усо с его людьми, а также несколько почтенных старцев из других родов. Все было сделано как положено. Мужчины обоих родов обнялись и поцеловались. Окончательное примирение состоялось.

                  С тех пор вражде пришел конец. И опять, как раньше, они стали ходить друг к другу в гости, а на радостях и в печали были вместе.

                   Не только в деревне Члкани, но и повсюду рассказывалось и пересказывалось о том, что′ сделала Белге. Чем дальше, тем больше эти рассказы обрастали все новыми и новыми подробностями. Эта история Белге передавалась из уст в уста, потому что курды – это такой народ, который ценит мужество, преклоняется перед ним и не перестает воспевать его. И это мужество тем ценней, если его совершает женщина. Ведь недаром говорят: «Лев есть лев – будь то львица или лев».

 1  2  3  4  5  6  7

        Гуле угасала на глазах, но никому о своей боли не рассказывала. «Так мне и надо, – говорила она себе, – поделом мне. Сама все натворила, и нет мне никакого прощения…»

        Но человек устроен так, что не может бесконечно долго хранить в сердце то, что его мучает. Он или ищет кого-нибудь, чтобы поделиться, или делает что-то другое, что могло бы хоть немного облегчить и успокоить ему душу. Гуле прекрасно понимала, что в ее возрасте и положении она никому не может доверить свою тайну, и продолжала рассуждать: «А что, если я пошлю ему (она никогда, даже в своих мыслях, не называла Аслана по имени) письмо и обо всем там напишу? А вдруг он возьмет и приедет? Тогда что? Тогда мне не надо писать на конверте свой адрес. Мало ли, что он сделает? Вдруг сорвется и на следующий же день будет здесь? И что мне тогда делать? В моем-то возрасте, с нашими обычаями… Мне только не хватало на старости лет опозориться… Ну, даже допустим, он обо всем узнал. Что это изменит? А изменит многое. Во-первых, он узнает, что его мать очень дурной человек. Пусть не строит иллюзий и не превращает в идеал ее образ. Во-вторых, он узнает, что в моей и его беде виновата война, она нас разлучила. В-третьих, он узнает, кто был его отец. Ради Азиза, ради его памяти пусть он обо всем узнает… Но не сейчас… Как-нибудь потом… Да-да, только не сейчас… Потом…»

*  *  *

                Гуле тяжело заболела, слегла и больше не встала. Это был полностью разбитый и раздавленный человек, который и сам толком не знал, что у него болит. Родные приводили к ней одного доктора за другим, но и те не могли взять в толк, чем конкретно болеет Гуле. Она же, словно чувствуя приближение конца, все время лежала на спине и молча смотрела в потолок. От еды и питья отказалась совсем и лишь время от времени с горечью повторяла:

        — Оставьте меня одну с моим горем.

        Как-то утром Гуле подозвала старшую внучку, достала из-под подушки конверт, передала ей и взяла с нее слово, что она сама, не говоря об этом никому из домашних, отнесет его на почту и бросит в ящик. Девочка пообещала, что все так и сделает, и, спрятав за кофточкой письмо, вышла из дома. Дойдя до почты, она вынула письмо, с любопытством повертела его в руках, захотела было открыть его и прочесть, как вспомнила, что только что обещала этого не делать, и лишь посмотрела на адрес. Бабушка посылала письмо в город, но обратного адреса почему-то не написала. «Наверное, тот, кто получит это письмо, знает наш адрес», – подумала она, потом бросила письмо в ящик и, беззаботно подпрыгивая, вернулась домой.

        — Ты никому ничего не сказала? – спросила у нее Гуле и при этом пытливо заглянула в глаза.

        — Нет, бабушка, что ты? Я ведь обещала тебе.

        — Да, моя хорошая. Смотри, не проговорись. У меня подруга живет в городе, ей-то я и написала. Кто знает, – и Гуле тяжело вздохнула, – может, это мое последнее письмо…

        Через два дня Гуле умерла, и никто так и не смог понять, от чего именно наступила эта смерть.

*  *  *

                Аслан взял письмо и внимательно посмотрел на почерк. Он был ему незнаком, и к тому же не было обратного адреса. Аслан нетерпеливо вскрыл конверт и приступил к чтению.

        «Дорогой Аслан!

        Я хотела бы написать «Аслан, сынок», но не знаю, имею ли я на это право. Когда это письмо дойдет до тебя, меня, наверное, уже не будет в живых. Я поклялась, что унесу эту тайну с собой в могилу, но так уж, видно, устроен человек – попав в трудное положение, он хочет с кем-то поделиться и тем самым облегчить себе душу. Для меня этим «кем-то» стал ты. Ты спросишь, почему? А потому, что я твоя мать, вернее, та женщина, которая тебя родила. Я родила, но не вырастила тебя. Вот поэтому у меня язык не поворачивается назвать тебя «сынок». Знай, что та женщина, которая дала тебе жизнь, еще несколько дней назад была жива (как странно писать о себе такое, но я знаю, смерть близка). Она повстречала тебя, и старая боль вернулась, да еще с такой силой, что сводит меня в могилу. Ты видел меня, но не знаешь, кем я тебе прихожусь. Однако перед смертью я хочу рассказать тебе, кто ты и чей сын. Я и так перед тобой бесконечно виновата и хочу, чтобы ты меня простил. До сих пор я так и не уверена в том, кто больше виноват в том, что случилось: я, которая оставила тебя, или война, которая жестоко разлучила меня с твоим отцом, или обычаи, оторвавшие мать от сына?..

        Твоего отца звали Азиз. Мы очень любили друг друга. Я была тобой беременна, и мы решили пожениться тем летом. Но этому не суждено было сбыться – началась война, и твой отец ушел на фронт. Я осталась одна. Ну, ты представь себе мое положение: при наших строгих обычаях незамужней девушке родить ребенка было равносильно смерти. И поэтому, когда на твоего отца пришла похоронка, я решила от тебя избавиться, пока ты еще не родился. Но что бы я ни делала, ничего не вышло. Случай представился только в больнице, где я родила. На мое счастье (будь оно проклято, такое счастье!), так оказалось, что там, где ты появился на свет, не было ни одного знакомого мне человека. Я оставила тебя там одного и убежала… До недавнего времени мне казалось, что следы твои затеряны. Но однажды получилось так (я не скажу, где и как), что я тебя встретила. Как я тебя узнала? По той черной родинке на лбу и по шраму на левой руке. Он ведь у тебя от шестого пальца, не так ли? Я в этом убеждена – именно такие шрамы бывают на месте удаленного пальца, а ведь ты родился с шестью пальцами на левой руке. Я прекрасно помню об этом, так же как и то, что твой день рождения — 20 октября 1941 года. Ведь это тоже так, не правда ли? Думаю, что мои доводы должны убедить тебя в том, что именно я та женщина, которая тебя родила… 

        А теперь решать тебе – обвинять меня или нет. Но я считаю, что мне нет оправдания, и ухожу из этого мира с тяжелым сердцем. Мне хотелось лишь успеть поделиться с тобой моей тайной, о которой никто не знал и не знает. И я прошу тебя только об одном: не тревожь ничего, оставь все, как было. Поэтому не пишу своего обратного адреса – ни к чему это. Все равно – мои дни (а может, и часы) уже сочтены, а если ты меня уже не застанешь в живых, то стоит ли пытаться что-то выяснять, узнавать, искать?.. И потом – я бы не хотела, чтобы после моей смерти все вокруг стали склонять мое имя… Ох, будь прокляты эти наши обычаи! Почему я не могла, когда повстречала тебя, позволить себе открыто сказать тебе, что я твоя мама! И пусть тогда ты был бы резок со мной, пусть! Мне бы от этого стало хоть немного легче!   

        Да, у меня есть сын, дочь, внуки, но твоя боль – особая. Может, именно поэтому я в последнее время не могу их видеть?.. Наверное, из-за того, что я их вырастила, выходила, а тебя еще младенцем бросила в больнице и ушла. Будь проклята эта война! Это ее раны, которые спустя столько лет сводят меня в могилу…

        Позволь мне в первый и последний раз сказать тебе «сынок»…

        Аслан, сынок!

        Итак, знай, что твоего отца звали Азиз, он ушел на фронт и не вернулся. Он был замечательным человеком. И я так говорю не потому, что я его любила, нет! Он действительно был очень хорошим человеком, смелым, порядочным, умным. Таких как он я так и не встретила в этой жизни… Душа разрывается, не могу много писать о нем. Каждый раз, вспоминая об этом человеке, у меня щемит сердце. Ты должен гордиться таким отцом. Его звали Азиз, и он действительно был азиз[1] – и для родни, и для всех людей, с кем был знаком… Ну, а мать звали… Нет, я не стану тебе писать мое имя, потому что уверена, что оно обязательно, пусть даже невольно, но займет в твоем сердце свой уголок… Ах, как хотелось бы мне еще раз увидеть и поцеловать ту твою родинку на лбу! Пусть даже ценой лишнего часа моей жизни». 

        Аслан дочитал письмо, и глаза заблестели от слез. Каждое слово в письме убедило его в том, что все написанное – правда. Сложив прочитанные страницы, он глубоко задумался. Он и сам не понял, почему, но в памяти вдруг всплыло печальное лицо Гуле и отчетливо встало перед глазами…

 1  2  3  4  5  6  7  8

        Наконец этот день настал. Ребенка завернули в новые пеленки и выписали справку, что 20 октября 1941 года в такой-то больнице такая-то родила мальчика. Гуле уже одетая стояла в вестибюле и ждала доктора, который, как ей передали, захотел обязательно ее увидеть. Наконец доктор появился, подошел к ней с улыбкой и первым делом справился о ее самочувствии.

        — Значит, вы сегодня уезжаете, – сказал он, пожимая ее руку. – Ну, вам счастливо. А это вам от нас, – и он, отогнув полу белого халата, вынул из кармана брюк билет и протянул Гуле. – И еще вот что. Я распорядился, чтобы к вокзалу вас подвезли на нашей машине. Медсестра будет с вами, она поможет с ребенком, пока вы не сядете на поезд.

        — Спасибо, спасибо вам огромное, доктор, – отозвалась Гуле, а у самой от волнения перехватило дыхание.

        — Ну, что, вы готовы? Вам через час надо быть на вокзале, чтобы успеть к поезду.

        — Да, я готова.

        — Тогда пойдемте, – и доктор позвал медсестру, велел ей взять у Гуле ребенка, и они вместе пошли к машине. Открыв дверцу, доктор еще раз пожал Гуле руку, попрощался, помог ей и медсестре поудобнее устроиться в салоне, потом захлопнул дверцу, и машина тронулась.

        У Гуле голова пошла кругом от массы вопросов, возникших один за другим: «Куда мне ехать? Как быть с ребенком? Что я должна сейчас делать?.. Потом будет поздно… Но что делать, как делать?..» Эти вопросы стучали у нее в голове все сильнее, но как Гуле ни силилась придумать что-нибудь, ничего не получалось. Прислонившись лбом к стеклу дверцы, Гуле растерянно и с обреченным отчаянием смотрела на проплывающую мимо улицу, по которой сновали спешащие по своим делам люди и автомобили. Вдруг на глаза ей попался большой магазин, и тут же в голове у нее отчетливо промелькнула одна мысль. Под тем предлогом, что ей нужно кое-что купить, Гуле попросила водителя остановиться. Он притормозил, и Гуле, открывая дверцу, задрожала с ног до головы. Не выдержав, она повернулась и в последний раз посмотрела на сына. Мальчик сладко спал. Не сводя с него глаз, полных боли и любви, Гуле наконец решилась и быстро вышла из машины. Потом стремительно направилась к тому большому магазину и, зайдя внутрь, растворилась среди толпы покупателей. Найдись среди них хоть один праздный человек или по крайней мере более наблюдательный, то он сразу же обратил бы внимание на молодую женщину, которая в растерянности и со странным выражением лица стояла среди снующих туда-сюда людей и смотрела куда-то вдаль. Гуле через витрину смотрела на машину, где был ее малыш, и вся дрожала. Слезы, не переставая, капали из широко раскрытых глаз, и она вся оцепенела. Внезапно она очнулась, и как будто кто-то рядом шепнул ей на ухо: «Ну, что ты стоишь, ведь поздно… Надо поскорее отсюда уходить…» Это был голос разума, но сердце продолжало плакать и удерживать ее там, откуда она все еще могла видеть машину, где мирно спал ее сын…

        Гуле, наконец приняв окончательное решение, оглянулась и  заметила в противоположной стороне вторую дверь, выходящую во двор. Помявшись пару секунд, она собралась с духом и стремительно выбежала через ту дверь.

        Гуле не знала, куда идти, но понимала, что ей нужно уйти как можно дальше от того магазина. Она шла по улице и не переставала плакать. Но, покружив пару часов, ноги сами привели ее обратно, к тому самому месту, где она оставила своего мальчика. Но машины уже там не было. Так, до самого вечера она бесцельно слонялась по городу и даже несколько раз оказывалась недалеко от больницы, где родила своего первенца. Она напоминала раненую медведицу, у которой отняли детеныша и которая не знает, куда идет, что ищет и что хочет сделать.

        Уставшая, разбитая и еле живая, Гуле поздно вечером села на поезд, но не на Тбилиси, а в тот самый город, где она училась. Она уже не плакала и лишь смотрела, уставившись в одну точку, таким жутким, бессмысленным и отрешенным взглядом, что кое-кто из попутчиков, приняв ее за сумасшедшую, поспешил отодвинуться подальше.

        Доехав до места, Гуле добралась до общежития и по шуму голосов, раздававшихся отовсюду, догадалась, что ее подружки уже вернулись с полевых работ. Она поспешила незаметно проскользнуть к себе и, наконец, оказавшись около своей двери, тихонько ее открыла и вошла. Асмик в комнате была одна и в тот момент занималась глажкой. Гуле, обессиленная и полумертвая, едва смогла кинуться на постель и уткнуться лицом в подушку. Подбежавшая Асмик принялась утешать подругу, но в ответ сквозь приглушенные рыдания услышала слова:

        — Асмик, прошу тебя, оставь меня одну…

        Асмик все поняла и молча вышла. Неизвестно, сколько времени пролежала Гуле на своей кровати, сколько проплакала… Она ничего не помнила и очнулась только глубокой ночью. Оказалось, что она потеряла сознание, и даже подружки, зайдя в комнату, не сразу поняли, что случилось, и сперва приняли этот обморок за глубокий сон. Решив, что она сильно устала с дороги, они сами ее переодели и уложили в постель. Гуле ничего из этого не помнила и когда очнулась, почувствовала, что не может даже поднять веки. Голова была как в огне и нестерпимо болела. Эта боль не ослабевала ни на минуту и продолжала усиливаться. Так продолжалось несколько дней. Увидев, что Гуле все хуже и хуже, подружки решили, что так оставлять нельзя, и отвезли ее в больницу. Пролежав там пару недель, Гуле понемногу стала приходить в себя. Физически ей стало лучше, головные боли прошли, и на первый взгляд вполне можно было сказать, что Гуле практически выздоровела. В какой-то степени так оно и было. Время, проведенное в больнице, помогло ей осознать, что прошлого уже не изменишь и надо продолжать жить дальше. Гуле постепенно сумела загнать поглубже ту душевную боль, которую испытывала за последние месяцы, и вернулась к прежнему ритму жизни.

        После выписки из больницы она прилежно продолжила свою учебу, а закончив училище, безропотно уехала по распределению работать в далекую деревню, где и познакомилась с Джамалом. Он недавно вернулся с фронта с ранением и, короче говоря, они вскоре поженились. У них родились двое детей, но, сколько она бы ни силилась не вспоминать о своем прошлом, так и не смогла заглушить в сердце боль за сына, которого она родила от любимого человека. Об этом печальном эпизоде так никто и не узнал (конечно, не считая Асмик): ни ее родня, ни ее семья. Гуле молчала об этом долгие годы, и, казалось, ее рана постепенно затянулась. Но только до того момента, как Гуле попала в больницу и увидела доктора. Родинка на его лбу и шрам от шестого пальца на левой руке совершенно отчетливо убедили ее в том, что этот врач – ее сын, которого она, не дав ему ни имени, ни своей фамилии, бросила посреди улицы и убежала.

        Гуле не щадила саму себя и, прокручивая в голове воспоминания, называла свои поступки жёсткими словами. Эта горькая правда, как горсть соли, посыпанная на обнаженную рану, жгла душу, жгла сердце.

        Вереница воспоминаний закончилась, и как похудевшее веретено монотонно бьется со стуком об пол, так глухо стучали мысли в голове у Гуле, и эти удары причиняли ей невыносимую боль. Поступив в больницу с одной болезнью, она вышла из нее с другой – более тяжелой, душевной и мучительной. Гуле хорошо знала, что такая рана уже никогда не затянется.

        Вот в таком состоянии муж Джамал с детьми на следующий день забрал ее и увез домой.

*  *  *

                …Медсестра, прождав в машине Гуле довольно долго, наконец не выдержала и решила пойти за ней сама. Бережно положив на сидение младенца, она велела водителю присмотреть за ним, вышла из машины и направилась в тот магазин, куда на ее глазах заходила Гуле. Там было полно народу, и как она ни высматривала, в какие бы отделы ни заглядывала, все напрасно: Гуле нигде не было. Заметив второй выход, она вошла во двор и даже обогнула все здание, но Гуле словно испарилась. Расспросы прохожих тоже ни к чему не привели, и медсестра, заметив недалеко киоск, спросила про Гуле у продавца. Тот ответил, что не видел, и на просьбу медсестры пообещал, что если такая женщина появится и будет кого-то искать, он ей передаст, чтобы она ждала машину возле магазина.

        Растерянная медсестра решила вернуться к машине, надеясь, что за ее отсутствие Гуле могла объявиться, но и там Гуле не было. Медсестра не знала, что делать: время отбытия поезда приближалось, они сильно опаздывали, и, беспокойно глядя на часы, медсестра почти отчаялась. Кинувшись обратно в магазин, она по телефону-автомату позвонила в больницу и рассказала обо всем доктору. Он удивился, но, прикинув, что Гуле могла спутать дорогу и даже подумать, что ее могут ждать на вокзале, велел медсестре срочно ехать туда.

        — Поезжайте быстрее, – сказал он. – Если ее там не найдете, обязательно позвони мне.

        Машина понеслась на большой скорости и очень быстро оказалась на месте.  Но поезд еще не подошел, и медсестра с ребенком на руках и водитель почти бегом зашли в здание вокзала. Он – в одну сторону, она – в другую, оба обошли все кругом, но Гуле нигде не было видно. К тому времени подъехал поезд. Прибывшие сошли, отбывающие быстро рассеялись по вагонам, и среди всеобщей суматохи лишь они вдвоем никуда не торопились и продолжали вытягивать головы, оглядываться по сторонам и искать среди потока пассажиров исчезнувшую женщину. Наконец поезд отъехал, и, потеряв всякую надежду, медсестра позвонила в больницу и сообщила, что так ее и не нашли. Доктор сказал им, чтобы они возвращались, и вскоре машина уже ехала обратно. По пути водитель остановился недалеко от того места, где стоял киоск, и медсестра, выскочив из машины, побежала спрашивать у продавца, не появлялась ли за ее отсутствие та молодая женщина. Он ответил, что не видел, и медсестра, уже не надеясь найти Гуле, пару раз обошла вокруг здания, потом опять зашла в магазин, снова поискала глазами, но Гуле нигде не было. Понурая, она вернулась к машине. К тому времени ребенок проснулся и плакал, и водитель, взяв его на руки, укачивал и старался, как мог, его успокоить. Подоспевшая медсестра взяла у него мальчика и сказала, что ребенок голоден и надо ехать.

        Машина еще не успела доехать, как об этом говорила уже вся больница. Одни утверждали, что Гуле сделала это намеренно –  оставила сына и просто сбежала. Другие, напротив, защищали ее, говорили, что она спутала дорогу и сейчас наверняка ищет машину и, не найдя, обязательно вернется в больницу… Каждый высказывал свою версию, но догадки оставались догадками, и никто ничего не мог знать наверняка. Тем временем раскричавшегося мальчика накормили, и он, успокоившись, крепко уснул.

        — Подождем до завтра, – сказал доктор. –  Если она не объявится, мы дадим телеграмму. Благо, у нас есть ее адрес.

        Гуле прождали до самого утра, но она так и не объявилась. Доктор распорядился выслать телеграмму, но не прошло и трех дней, как пришел ответ, что указанное лицо по данному адресу не проживает.

        Еще долгое время мальчик оставался в больнице. Врачи и медсестры все надеялись, что вышло недоразумение и мать вот-вот вернется. Но время шло, а за ребенком никто не приходил. В том, что она сделала это намеренно и вполне осознанно избавилась от сына, постепенно убедились даже те, кто рьяно ее защищал. Понимая, что долго держать мальчика в роддоме невозможно, сотрудники больницы оформили необходимые бумаги и сдали его в детдом.

        Там ему дали имя Аслан, там он и вырос, оттуда и вступил во взрослую жизнь.

*  *  *

                Со дня выписки Гуле из больницы, где ей была сделана операция, прошло несколько лет. За это время она очень изменилась: похудела, часто болела, стала очень нервной и раздражительной. Когда ей нездоровилось, близкие не могли даже заикнуться от том, чтобы позвать врача.

        — Сколько раз я вам говорила, при мне о врачах даже не упоминайте, – еле сдерживаясь, говорила она. – Хватит с меня…

        Гуле было не узнать. Она остыла не только к детям, но даже к своим внукам. Она искала одиночество и часто, как и в молодости, уходила в поле, могла уйти к реке, которая протекала мимо деревни, и часами, подперев рукой голову, смотреть на воду. И всегда была ужасно недовольна, если за ней посылали кого-нибудь из домашних. Стоило им проявить хоть немного больше настойчивости в расспросах, что с ней, Гуле неизменно отвечала одно и то же:

        — Вам этого не понять…

 1  2  3  4  5  6  7  8

        Именно в это время по училищу разнесся слух, что Азиз убит на фронте. И как ни старались все вокруг, чтобы эта весть не дошла до Гуле, ничего не вышло: она обо всем узнала. Узнала и слегла, словно подкошенная. Всем вокруг казалось, что она помешалась. А что еще можно было подумать, глядя на ее более чем странное поведение? Ее совершенно спокойное состояние вдруг могло неожиданно смениться таким приступом крика и слез, от которого окружающим становилось не по себе. Спустя некоторое время этот приступ мог прекратиться так же внезапно, как и начался. В такие минуты она затихала, никак не реагировала ни на чьи вопросы и лишь бессмысленно смотрела в потолок. Потом ее веки постепенно опускались, и она погружалась в сон. Каждый раз ей снилось одно и то же: ее красивый и стройный Азиз, его улыбка и приятный голос… Встрепенувшись, она просыпалась и, понимая, что это было всего лишь видением, снова впадала в прежнее состояние. Так повторялось изо дня в день, и подруги были напуганы не на шутку. Дело дошло до того, что кто-то даже предложил сообщить об этом ее семье в деревню, но, к всеобщему облегчению, постепенно ей стало лучше, и первый приступ тяжелого горя, казалось, все-таки отступил. Он отступил, но Гуле уже не была прежней. Улыбка и приветливый взгляд куда-то исчезли и уступили место глубокой грусти. Она продолжала ходить на занятия, но училась уже без прежнего усердия и кое-как. А тут еще поползли слухи о том, что в связи с ухудшением положения на фронте и наступлением врага училище могут временно закрыть. И действительно, так и случилось: студентов, большинство которых составляли молодые девушки (потому что почти всех парней призвали на фронт), направили на помощь колхозам и совхозам собирать урожай. Гуле тоже была среди них, но энергичная Асмик устроила так, чтобы не нагружать подругу тяжелой работой, и добилась того, что Гуле поручили заниматься стряпней для всей группы.

        — У каждого из нас свои обязанности. А твоими пусть будет приготовление обеда. Кто-то ведь должен этим заниматься, не так ли? Не будем же мы после работы сидеть голодными или питаться всухомятку!

        Никто из девушек не возражал против этой идеи, тем более что все знали, как вкусно она умела готовить. Но сама она, конечно же, понимала, что группа может спокойно обойтись и без поварихи и что Асмик делала это только ради нее, и была ей бесконечно благодарна.

        Работа в поле кипела вовсю и уже подходила к концу. Однажды вечером Асмик, вернувшись со смены, улучила момент, когда рядом никого не было, и подошла к Гуле:

        — Знаешь, я сегодня поговорила с нашим руководителем, и он разрешил тебе уехать на несколько дней к своим в деревню. Ты не думай, я ему ничего не говорила о твоем положении. Я только сказала, что Азиз был твоим женихом и что его родители совсем недавно узнали, что он погиб, и что тебе обязательно нужно туда поехать. Он разрешил, так что завтра же уезжай.

        — Да ты что? – ужаснулась Гуле. – Как я в таком состоянии поеду в деревню?

        — А ты и не поедешь туда, – спокойно ответила Асмик. – Ты поедешь в Тбилиси. Ведь там живет твоя тетя – сестра матери. Помнишь, ты о ней мне как-то рассказывала? Так вот, поезжай туда,  тебе ведь скоро рожать. Она живет одна, она тебе и поможет. Ты ведь не чужая ей, в конце концов! Может, там и родишь, а она за тобой присмотрит, все что надо сделает и болтать зря не станет: зачем ей позорить племянницу? Послушай меня и поезжай, так будет лучше. Давай, вставай, надо еще собраться и хорошо выспаться, чтобы успеть к утреннему поезду. Вставай! Ну, вставай же, что ты сидишь?

        Гуле молча уставилась в пол. Ни «да», ни «нет» Асмик от нее не услышала. Увидев, что подруга никак не реагирует, Асмик поднялась и сама стала собирать Гуле в дорогу. Та продолжала сидеть, не двигаясь, и все думала над словами Асмик. Ведь в самом деле – не может же она рожать здесь или в городе, где училась. Об этом непременно узнали бы все. О том, чтобы рожать в своей деревне, даже и думать было смешно. Оставался только вариант с Тбилиси, и чем дальше, тем больше эта идея казалась ей самой лучшей и верной. Тетя ее живет одна, очень любит Гуле, она ее поймет и сделает все, чтобы не опорочить имя племянницы. Асмик права, рассуждала Гуле, она вполне может устроить так, чтобы я могла выйти из роддома без ребенка на руках.

        — Ты права, Асмик, – обратилась к подруге Гуле, отбросив все сомнения и даже обрадовавшись тому, что выход из тупикового положения наконец-таки найден. – Мне надо ехать к тете.

        Ранним утром Гуле и Асмик были на железнодорожной станции и ждали поезда. Когда подошел состав, на платформе стало твориться что-то невообразимое. Началась жуткая давка, каждый норовил протиснуться в вагон поближе и стоял такой крик и шум, что нельзя было расслышать даже стоящего рядом человека. Если бы Гуле не попала в поток людей, устремившихся к дверям ближайшего вагона, она бы ни за что не смогла бы попасть на этот поезд. Ее несло этим людским течением так сильно, что дорожная сумка, где были ее вещи, документы и немного еды, остались у Асмик. Что бы та ни делала, как бы ни старалась через головы людей передать Гуле ее сумку, ничего не получалось. Гуле, в свою очередь, оттесненная толпой к открытому окну вагона, тоже тянулась к сумке изо всех сил, но так и не смогла дотянуться до вытянутой руки подруги, и состав тронулся. Так, с Гулеиной сумкой в руках Асмик еще долго бежала параллельно набирающему скорость поезду и бежала до тех пор, пока не закончилась платформа. Ни передать, ни закинуть эту сумку куда-нибудь поближе к хозяйке она так и не смогла. А поезд тем временем, громыхая колесами, стремительно удалялся и вскоре совсем скрылся из виду.

        Вагон до отказу был набит людьми, и большая часть пассажиров ехала стоя. Было нестерпимо душно, тесно, и Гуле с большим трудом удалось кое-как пристроиться и встать около открытого окна. «Ни документов, ни вещей… Что мне делать?» – в отчаянии подумала Гуле, еле сдерживая слезы. Но деваться уже было некуда: поезд летел как стрела, унося ее от станции, и в голове вдруг мелькнуло, что так, может быть, даже и лучше. «Будь что будет», – сказала она сама себе и равнодушно посмотрела в окно, за которым мелькал тоскливый осенний пейзаж.

        Поезд ехал несколько часов, но за это время никто из сидящих так и не сошел, и Гуле, переминаясь с ноги на ногу, продолжала ехать стоя. В какой-то момент она почувствовала сильную и резкую боль, но, решив, что это от неудобной позы, сперва не придала ей никакого значения. Но чем дальше, тем сильнее становилась боль, и Гуле, как ни старалась сдерживаться при людях, уже никак не могла скрыть всех тех мук, которые испытывала. Одна из женщин почувствовала это и встала, уступив Гуле свое место. Гуле присела, но боль ее не отпустила.  Напротив, схватки участились и становились все сильнее и сильнее. Женщина, уступившая ей место, недолго думая, стала расталкивать толпу и,  протискиваясь к началу вагона, через несколько минут вернулась уже с проводником. Подойдя к Гуле, женщина наклонилась к ней и тихо сказала:

        — Доченька, у тебя начинаются роды. Куда ты едешь?

        — В Тбилиси, – ответила Гуле, морщась от боли.

        — Мне кажется, ты скоро родишь и не успеешь доехать. Я говорила с проводником, и он тебя спустит на первой же станции. Там есть больница, там и родишь спокойно. Ну, ты же не будешь рожать в поезде? Посмотри, сколько здесь народу…

        Гуле подумала, что женщина действительно права. Может, ей даже лучше рожать здесь, чем в Тбилиси… И она, еле сдерживая крик от очередной скрутившей тело боли, кивнула в ответ. Увидев, что Гуле согласна, проводник поспешил к себе.

        Схватки продолжались, и эта незнакомая женщина делала все, чтобы хоть как-нибудь помочь Гуле в этой непростой обстановке. Тем временем проводник вернулся, что-то шепнул на ухо той женщине и снова ушел.

        — Он уже сообщил на станцию, и пока мы доедем, там тебя будет ждать машина. Они и доставят тебя в больницу, не волнуйся. А где твои вещи?

        — У меня ничего нет с собой. Так получилось… – и опять ее скрутило от очередного приступа боли.

        Схватки становились все чаще, а боль все нестерпимее. Гуле казалось, что поезд еле тащится, но на самом деле он ни на минуту не сбавлял скорости и ехал довольно быстро. Дорога до ближайшей станции показалась ей бесконечной, но, к великому ее облегчению, машинист дал несколько протяжных гудков, и поезд, убавляя ход, наконец остановился. Люди в до отказа набитом вагоне молча расступились и открыли узкий проход для Гуле, которую с одной стороны поддерживал проводник, а с другой – та женщина. Гуле шла, еле передвигая ноги и кусая губы, чтобы не закричать. Ее с трудом спустили с поезда. Недалеко стояла машина скорой помощи, а две женщины в белых халатах уже стояли у дверей вагона. Бережно подхватив ее под руки, они было направились к машине, как в этот момент помогавшая Гуле женщина положила свою руку ей на плечо и сказала:

        — Ну, иди, доченька. Да поможет тебе Бог.

        Гуле поблагодарила ее, попрощалась и с помощью тех женщин села в машину скорой помощи, и автомобиль понесся на высокой скорости.

        Город, в котором очутилась Гуле, был ей незнаком, и тем более она не могла знать, далеко или близко от вокзала расположена больница. Но, к счастью, через несколько минут машина остановилась у ворот роддома, и Гуле помогли сойти и подняться на второй этаж аккуратного белого здания.

        Гуле  родила только поздним вечером. Родила мальчика.

        — Славный малыш, – сказал врач, взяв ребенка на руки. – А какая большая родинка на лбу…

        — Ой, доктор, смотрите, у него шесть пальцев на левой руке, – обратилась к нему акушерка.

        И хотя роды были тяжелые, Гуле была в полном сознании и услышала этот небольшой диалог от начала до самого конца.

        Мальчика унесли, а Гуле поместили в палату.

        Первые два-три дня ребенка почему-то не приносили, и только на четвертый день в дверях палаты появилась медсестра с младенцем на руках. Гуле взяла его на руки и внимательно посмотрела на крошечное личико. Посмотрела – и слезы невольно полились из глаз и стали капать на белые пеленки, в которые был туго завернут мальчик. У него действительно на лбу, в самом центре, была большая родинка. Младенец спокойно спал, и Гуле, глядя на него, искала в нем черты Азиза, дорогого ей человека, который ушел и больше никогда не вернется… Искала, но никак не могла уловить сходства… Может, потому, что ребенок был слишком мал?.. А может, потому, что глаза застилали слезы?.. Пришла медсестра забирать ребенка, и Гуле попросила ее распеленать мальчика, чтобы рассмотреть его получше. Та осторожно, чтобы не будить младенца, освободила его от пеленок, и Гуле увидела у него на левой руке шестой палец. Снова горько закапали слезы. «Ах, если бы Азиз был жив, как бы он сейчас радовался», – думала она, а у самой сердце разрывалось на куски…

        Когда Гуле привезли в больницу, при оформлении у нее попросили паспорт. Но она ответила, что его вместе с другими вещами у нее украли в поезде, и назвала неверный адрес. «Так будет лучше», – твердил ей разум, а сердце не унималось. «Как я оставлю его здесь? Что я делаю?» – стучало у нее в голове. Но разум и сердце боролись недолго. За эти несколько месяцев Гуле уже все для себя решила, и верх одержал, конечно, разум со своими холодными законами. И сколько бы ни трепетало сердце, взывая к чувствам, Гуле заглушила в себе все эмоции и продиктовала вымышленный адрес.

        На следующее утро после родов к ней зашел врач.

        — Может, нам дать телеграмму и сообщить твоему мужу, что ты здесь? – спросил он у Гуле.

        — Его призвали на фронт… – почти шепотом ответила она.

        — Тогда надо послать телеграмму кому-нибудь из твоих родных. Кто может приехать?

        — Нет, не надо. Отец тоже на фронте, мать вряд ли сможет приехать, а сестра еще совсем ребенок.

        Одним словом, Гуле не пустила подать телеграмму, и это ее немного успокоило. В противном случае этот обман обязательно бы вскрылся и помешал бы всем ее дальнейшим планам.

        Прошло несколько дней. Ребенка приносили к Гуле каждый день, но молока у нее почти не было, и мальчика кормила какая-то другая роженица. Гуле брала его на руки, внимательно смотрела на это маленькое личико, и опять разум с сердцем вступали в схватку. Когда ребенок был с ней, побеждало сердце. «Пусть остается со мной. Ну и что, что отца его уже нет? Подниму его одна», – решала про себя Гуле. Но стоило ребенка унести, как разум поднимал голову. «Как ты его вырастишь? А что люди скажут? Как ты будешь смотреть им в глаза? Если бы ты была хотя бы обручена, еще ничего. А сейчас что ты им ответишь? Нет, надо его оставить здесь. Другого шанса больше не будет. Ты не должна его упускать». И разум со своими железными доводами каждый раз одерживал верх над мягким сердцем.

        Гуле, сперва находившаяся между двух огней, стала постепенно успокаиваться. Голос сердца постепенно ослаб и почти затих под натиском неопровержимой логики, и Гуле твердо для себя решила, что уйдет из больницы одна, без ребенка. Несколько раз она порывалась убежать, но ее останавливало одно: у нее, ясное дело, забрали всю одежду, и она не могла покинуть больницу в одном халатике посреди хмурой осени. Сначала она хотела обратиться с этой просьбой к  женщине, которая отвечала за сданные на хранение вещи, но, глядя на ее неприветливое лицо, передумала и решила дождаться дня выписки.

 1  2  3  4  5  6  7  8

        Гуле стала стремиться к одиночеству. Так ей было легче справляться со своими переживаниями, и стоило ей остаться одной, как она давала волю слезам. Поэтому хотя бы раз в день под каким-нибудь предлогом она старалась выйти за деревню и пойти в поле, чтобы вволю там выплакаться. Только тогда она немного успокаивалась и возвращалась домой с облегченным сердцем.

        За эти летние месяцы Гуле втайне от всех получила несколько писем от Азиза. Он писал, что его пока не взяли на фронт, что он сейчас учится на командирских курсах и очень просил ее не трогать ребенка, не переживать и дождаться победы и его скорого возвращения.

        Даже если бы Гуле и хотела бы избавиться от ребенка, в деревне она не могла ничего сделать: об этом немедленно узнали бы все. Ехать из-за этого в город она тоже боялась – слухи могли бы моментально дойти и до деревни. Единственной надеждой было то, что Азиз мог скоро вернуться, и ей не хотелось бы, наспех избавившись от ребенка, расстраивать его и даже разочаровывать в себе. И она решила подождать до осени. «Если к тому времени Азиз не вернется, – рассуждала Гуле, – тогда и придется прервать беременность».

        Гуле была белокожей высокой девушкой. Большая черная родинка украшала левую щеку. У нее были светлые волосы, черные  глаза и тонкая талия. Она не носила национальной одежды и ничем не покрывала голову, а длинные волосы, заплетенные в две толстые косы, свисали ниже колен. Мужчины провожали ее восхищенными взглядами, но Гуле, зная о том, что привлекательна, не задавалась и, потупив глаза, молча проходила мимо.

        Дни пролетали один за другим, и каждое утро приносило недобрые вести. Дела на фронте шли хуже и хуже. Каждая плохая новость словно отрывала кусочек за кусочком от измученного сердца Гуле. Вот уже сколько времени, как от Азиза не было никаких вестей. В своем последнем письме он писал, что время подготовки уже заканчивается и скоро его перебросят на фронт. «Даже если мои письма будут опаздывать, – писал он, – чтобы ты не смела переживать. В твоем положении это очень опасно. За меня не беспокойся. Твоя любовь – это тот щит, который защитит меня от всех опасностей. Люби меня и не переживай – мне большое ничего не надо. Я скоро вернусь…»

        После этого писем от Азиза больше не было. «Наверное, он уже на фронте и у него нет времени», – думала Гуле и все чаще стала ходить в поле, прихватив с собой все его письма. Она перечитывала их по одному от начала до конца, а слезы капали на бумагу, образуя круглые расплывчатые пятна.

        Отсутствие писем от Азиза настолько угнетало Гуле, что она даже иногда забывала о своем положении. Бывало и так, что три-четыре дня подряд она и не вспоминала об этом, но такая короткая передышка не могла, конечно же, облегчить загнанные глубоко переживания, и чем дальше, тем тяжелее и тревожнее становилось у нее на душе. Масла в огонь подлило и то, что перед самым возвращением в город мать, внимательно глядя на нее, как-то спросила:

        — Ты, кажется, поправилась. С чего бы это?

        — А с чего мне не поправляться, – как можно беззаботнее постаралась ответить Гуле. – С утра до вечера ничего такого не делаю, ни забот, ни хлопот, вот и поправляюсь.

        При этих словах Гуле почувствовала, как краска бросилась ей в лицо. Она поспешила отвернуться, чтобы мать не успела заметить ее зардевшиеся щеки, и быстро вышла из комнаты. «Кажется, мама догадывается, – с отчаянием подумала она. – Поэтому надо торопиться, надо поскорее уехать в город. Если Азиз задержится, я избавлюсь от ребенка… А если он вернется?.. Нет, от ребенка надо избавляться, а там будь что будет…»

        Под тем предлогом, что получить место в общежитии к началу занятий очень трудно, Гуле вернулась в город на несколько дней раньше, чем планировала. Ребенок уже шевелился.

        Писем от Азиза все не было. Занятия уже начались, и Гуле уныло ходила в училище и такая же потерянная возвращалась обратно. Она стала очень замкнутой, никуда кроме уроков не ходила и всегда старалась остаться одна. Подруги, зная о том, что Азиз на фронте, и входя в ее положение, со своей стороны делали все, чтобы хоть как-нибудь развлечь ее и поднять ей настроение, но все напрасно: Гуле мрачнела с каждым днем. О том, что она ждет ребенка, не знал никто – Гуле не делилась об этом даже со своими близкими подругами. Скорее всего, кое-кто из них догадывался о ее состоянии, но никто не позволял себе тревожить ее бестактными вопросами и намеками, и все делали вид, что ничего не замечают.

        Гуле же после долгих сомнений и переживаний наконец решилась избавиться от ребенка и в одно утро под предлогом головной боли не пошла на уроки и осталась в общежитии. Дождавшись ухода подруг, она встала, оделась и со страхом, но с надеждой в душе отправилась к врачу. Ничего не утаивая, Гуле рассказала ему обо всем и попросила помощи.

        — Ребенку уже шесть месяцев, – покачал головой, ответил доктор, – и никакой врач не возьмется за это дело. Слишком большой срок, и в этот период что-то предпринимать никак нельзя – запрещает закон. Так что оставь эти мысли, потому что все равно ты ничего не сможешь сделать. Лучше смирись и роди ребенка – нормального и здорового. Вот тебе мой лучший совет.

        Услышав эти слова, Гуле вся оцепенела. Доктор беспощадно отрубил ту нить надежды, которая теплилась у нее в душе. Ее охватил ужас от того, что ничего поделать нельзя, и теперь вся деревня, да и все вокруг узнают о ее позоре. Позором покроется не только ее имя, но и вся ее семья, вся родня – далекая и близкая. Отказываясь верить в то, что ничего уже нельзя сделать, Гуле залилась слезами и снова и снова стала просить доктора помочь ей хоть чем-нибудь. Но он был непреклонен и лишь терпеливо объяснил ей причины, по которым он не может, да и не имеет права прервать беременность.

        Гуле, расстроенная и убитая, вышла из кабинета и побрела обратно. Возвращаться в общежитие в таком состоянии у нее не было сил, и Гуле до самого вечера ходила по парку недалеко от общежития и все думала, что же теперь ей делать. Этот вопрос стучал в голове как маятник и причинял ей невыносимую боль. Измученная Гуле как ни силилась, ничего не могла придумать. «Остается только наложить на себя руки», – мелькнуло у нее в голове. Но жизнь, как известно, сладка, и не так-то просто отказаться от нее в таком возрасте, особенно когда только начинаешь жить. Гуле присела на скамейку и, погрузившись в невеселые мысли, не сразу заметила подсевшую к ней подругу Асмик.

        — Что с тобой? – спросила она. – Ты расстроена? Перестань, не у тебя же одной горе. Война – она для всех война. Не надо так убиваться. Возьми себя в руки, так нельзя.

        Гуле промолчала. Она опустила голову, подняла с земли соломинку и стала задумчиво вертеть ее в руках.

        — Ну, что ты так убиваешься, – продолжала Асмик. – Да, Азиз на фронте, тебе нелегко, но что поделаешь, время такое. Не забывай, что не ты одна в таком положении. А если бы, не дай Бог, ты была бы на месте тех женщин, у которых мужья ушли на фронт и оставили на них детей?

        При упоминании о детях Гуле вздрогнула. Ей вдруг показалось, что Асмик обо всем знает, и она сразу покраснела. Гуле украдкой посмотрела на подругу и по выражению ее лица с облегчением почувствовала, что та, скорее всего, ни о чем не догадывается.

        — У каждого своя боль, – со вздохом сказала Гуле и после небольшой паузы еде слышно добавила. – А у меня особенная.

        — Это почему она у тебя особенная? Что за глупости? Откуда ты знаешь, может, завтра же Азиз вернется? Так нельзя, наберись терпения, не ты одна, вся страна в таком положении.

        — Я знаю, что всем сейчас тяжело, – дрожащим голосом сказала Гуле, – но мне от этого не легче. Ведь кроме ухода Азиза на фронт есть еще одна вещь, и это меня убивает…

        — Что за вещь? – удивилась Асмик. – Может, поделишься?

        — Это вопрос моего имени, чести и, если хочешь знать, даже жизни…

        И Гуле рассказала подруге обо всем, что случилось, а под конец, вытирая слезы, добавила:

        — Если не смогу избавиться от ребенка, наложу на себя руки. А что мне еще остается? Как после этого позора я смогу смотреть в лицо родителям? Как дальше жить среди людей и выносить их осуждение? Не лучше ли умереть и покончить со всем этим?

        Асмик была потрясена рассказом Гуле и за все это время не сводила с лица подруги растроганного взгляда, полного искреннего сочувствия. Но от последних слов Гуле о самоубийстве она просто вскипела:

        — Что за глупые мысли, как можно только думать об этом? Конечно, положение твое не из легких, но ты выкинь такое из головы. А вдруг так получится, что Азиз скоро вернется? Что потом?

        — Я не думаю, – ответила Гуле, в отчаянии покачав головой. – Вряд ли Бог пошлет мне такое счастье. Я тебя только об одном прошу, – и Гуле, повернувшись к Асмик, взяла ее руку и крепко сжала, – пусть все, что я тебе рассказала, останется между нами. Ты мне как сестра, и я, если бы с тобой не поделилась, наверное, сошла бы с ума.

        — О чем ты говоришь, – заверила ее Асмик, – конечно, никто об этом не узнает. Что я – ребенок, не понимаю, в каком ты положении? Ты со мной поделилась, а я возьму и расскажу всем об этом? Даже не думай! И вообще – считай, что мне ничего не говорила.

        — А что ты мне посоветуешь? Что мне делать? – глотая слезы, Гуле вопросительно посмотрела на подругу.

        Та вздохнула, покачала головой и ответила:

        — Ну, что мне сказать? Ты не должна была торопиться. Но что случилось, то случилось. Такой тяжелый вопрос, даже не знаю, что и посоветовать. Наверное, уже поздно что-то предпринимать. Сколько месяцев?

        — Уже шесть, – ответила Гуле и опустила голову.

        — Вот видишь, слишком поздно. Никто за это не возьмется.

        — Может, подождем до родов, а там уже видно будет? Если уж что-то делать, надо, наверное, делать это в больнице, а то потом уже поздно будет… Как ты думаешь? – и Гуле со страхом заглянула Асмик в глаза.

        — Даже не знаю… – протянула та. – Но ты где-то права: остается только больница. – Асмик помолчала и вдруг оживилась. – А знаешь, что? Давай поедем ко мне в деревню. Может, там что-нибудь придумаем? Я расскажу маме, а она, наверное, сумеет найти кого-нибудь в деревне, кто бы взялся тебе помочь. Ну, что, согласна? Едем?

        Гуле воспряла духом, и они договорились, что завтра же после уроков поедут к родителям Асмик, благо, деревня эта была недалеко от города.

        На следующий день Гуле и Асмик были уже там. Улучив удобный момент, когда Гуле была во дворе, Асмик рассказала матери о положении подруги и попросила помощи.

        — Доченька, ты ведь знаешь, это запрещено, – ответила мать. – Да никто и не возьмется, ребенок-то уже большой. Если хочешь, я могу, конечно, попросить бабушку Арег, но не думаю, чтобы из этого что-то вышло.

        Мать Асмик собралась и вышла, но довольно скоро вернулась. По ее лицу дочь сразу догадалась, что та отказалась, и, подробно разузнав у матери что к чему, Асмик вышла во двор, подошла к Гуле и присела рядом.

        — Та женщина, которая могла бы это сделать, не берется. Она говорит, чтобы ни в коем случае не пытались что-то предпринимать, потому что это очень большой риск и опасно для твоей жизни тоже.

        Гуле выслушала Асмик с каменным лицом, помолчала и, вздохнув, выдавила из себя один-единственный вопрос, который, скорее, был обращен не к Асмик, а к себе самой:

        — И что же мне теперь делать…

        — Остается только больница. Если уж что-то делать, то только там и нигде больше. Другого выхода нет.

        Переночевав у Асмик дома, обе подружки утром уехали в город.

        Гуле и Асмик жили в одной комнате, и все их разговоры в основном сводились к одному: к обсуждению того положения, в котором оказалась Гуле. И хотя она все уже для себя решила, ей надо было окончательно побороть все сомнения и хорошенько обдумать вопросы, связанные не только с этим шагом, но и те, которые могли бы возникнуть в будущем.

 1  2  3  4  5  6  7  8

        Медсестра поразилась его тону, но промолчала и вышла. «Что это сегодня с ним? Сначала резко разговаривал с той женщиной, сейчас со мной… Странно… Никогда не замечала за ним такого. Что на него нашло?» – думала она и, лишь дойдя до палаты Гуле, спохватилась, что выглядит расстроенной и хмурой. Сделав над собой усилие, она постаралась, насколько это было возможно, сделать выражение своего лица как можно более приветливым и только потом зашла в палату.

        — Я только что от доктора, и он обещал, что завтра же вас выпишет, – с улыбкой сказала она, ожидая, что Гуле придет в восторг.

        Но никаких радостных эмоций на лице Гуле и в помине не было. Казалось, она даже расстроилась из-за этой новости, и удивлению медсестры не было предела.

        — Значит, завтра я могу уйти… – растерянно и почти шепотом проговорила она, глядя в пол, – а он?..

        — Кто? – удивилась медсестра.

        Гуле смешалась и не нашлась, что ответить. Немного помявшись, она нерешительно обратилась к медсестре со словами:

        — У меня к вам просьба, пожалуйста, не откажите… И пусть это останется между нами… Не могли ли бы вы, если это, конечно, возможно, дать мне домашний адрес нашего доктора? Он мне может понадобиться, и на всякий случай я хотела бы, чтобы этот адрес у меня был.

        — Конечно, почему бы и нет? Подождите немного, я сейчас принесу.

        Не прошло и нескольких минут, как она вернулась и протянула Гуле сложенный листок бумаги. Та быстро схватила его и проворно спрятала, словно боялась, что медсестра может передумать и не отдать ей заветный адрес.

        Оставшись в палате одна, Гуле задумалась.

        «Значит, завтра я отсюда уйду. А ведь ему и в голову не приходит, кто я. Это человек дважды появлялся в моей жизни, и оба раза я оставляла его одного и уходила. За что мне такое горе? – и Гуле закрыла руками лицо, стараясь сдержать набежавшие слезы. – Не будь войны, разве так сложилась бы моя жизнь, разве я пошла бы на такой страшный шаг, разве оставила бы его одного?.. Будь проклята эта война, будь прокляты те, кто ее начал, будь прокляты их потомки за то, что разлучили меня с ним. Боже, какое горе – завтра уйти и так и не сказать ему, кто я. И, наверное, он никогда не узнает об этом… Что ж, так даже лучше – пусть не знает, пусть не мучается и живет спокойно. Ну, а я, сколько буду жива на этом свете, никогда об этом не забуду и унесу эту боль с собой в могилу. Поделом мне, я получила то, что заслужила, и должна за это ответить… Боже, за что мне такое наказание! Зачем так должно было сложиться, что наши с ним пути по этой жизни один раз уже разошлись и теперь расходятся снова? Я говорю ему «он», потому что не могу назвать его по имени: не я давала ему имя, для меня он безымянный. Но по чьей вине? Кто в этом больше виноват: я, не успевшая дать ему имя, или война, помешавшая мне сделать это? Будь она проклята… Сломала людям жизнь и не пощадила никого – ни  на фронте, ни в тылу, нанесла такие раны, что никакое время не вылечит. А ведь и ему сейчас нелегко: рос один, в детдоме, ни родных, ни близких… Нет, нет мне прощения. Кто узнает о том, что я сделала, обвинит меня и осудит. Но одна ли я виновата в том, что случилось? Да, шла война, было тяжелое время, строгие обычаи, вопрос чести… Можно привести тысячу причин, почему так произошло. Но если быть до конца откровенной, то виновата одна только я. Да, виновата, но не перед всем миром, а лишь перед ним и своей совестью. Виновата, виновата… Виновата и должна понести за это наказание… Вина… Наказание… Наказание… Вина… Но за что я казню себя, за что? За то, что война заставила меня сделать этот страшный шаг? Будь моя воля, я бы крикнула на весь мир, что причиной всему война! Война, война, война! Она во всем виновата! Война виновата, война виновата», – и, повторяя эти слова, Гуле сама не заметила, как произнесла их вслух. Но в палате никого не было, и никто ничего не услышал.

        Она лежала на спине и смотрела в потолок застывшим взглядом. Вереница воспоминаний, как неторопливо разматываемый клубок старых нитей, потянулась перед глазами, и дремлющая до недавних пор память стала оживлять уже поблекшие и почти забытые события и образы многолетней давности.

*  *  *

                Она училась в училище, и ее однокурсником был парень из соседней деревни – приятный и высокий молодой человек по имени Азиз. Их родители были хорошо знакомы друг с другом и довольно часто общались. Еще до поступления в училище Гуле чувствовала, что нравится Азизу, но в то время она довольно равнодушно воспринимала все знаки внимания, которые оказывал ей влюбленный юноша. И все же спустя пару лет Гуле и сама не заметила, что ее отношение к Азизу постепенно изменилось. Приятное и теплое чувство усиливалось чем дальше, тем больше, и как Гуле ни была бы по своему нраву сдержанна и рассудительна, это расположение уже никак нельзя было назвать простой симпатией. Одним словом, Гуле и Азиз полюбили друг друга, стали встречаться и договорились, что сразу же после окончания училища они поженятся.

        Как-то раз подружки Гуле по комнате в общежитии решили пойти в кино, но она почему-то не захотела идти с ними и в тот вечер осталась одна.

        «И зачем только я отказалась… Пойди я тогда в кино, и ничего бы не случилось», – с горечью думала сейчас Гуле. Но тогда она была молода, и ей казалось, что никакая сила на свете не сможет разлучить ее с Азизом.

        Она была в комнате одна, когда в дверь вдруг постучали. Это оказался Азиз, и, получив разрешение войти, он зашел и присел с ней рядом. Они поговорили пару минут о каких-то посторонних вещах, но при этом не сводили друг с друга влюбленных глаз. Азиз нежно держал ее руку, а Гуле не торопилась ее отнимать. Тогда он притянул ее за шею и приблизил к ней лицо. Гуле не отстранилась и продолжала смотреть на него горящим взглядом, и невольно их губы слились в горячем поцелуе… Она только и могла вспомнить то, как растерянно и смущенно прошептала в те минуты:

        — Что ты делаешь? Ведь сейчас девочки придут, – и сделала слабую попытку освободиться от его крепких объятий. Но эмоции взяли свое, и у нее подкосились ноги…

        С того дня их отношения изменились, и Гуле с Азизом стали встречаться при каждом удобном случае.

        — Чтоб ты и не думала волноваться, – говорил он, нежно притянув к себе любимую. – Как только закончим последний курс, мы обязательно поженимся.

        Так повторялось при каждой встрече, и Гуле, зная характер Азиза, ни на секунду не сомневалась в его словах и верила, что так оно и будет.

        Прошло несколько месяцев. За это время острота их чувств не только не притупилась, но стала еще сильнее. Особенно у Азиза, которому стоило не увидеть Гуле хотя бы часок в течение дня, как он поднимал настоящую тревогу, выспрашивая у ее подружек, где она и почему могла задержаться. Все их друзья и подруги уже давно знали об их любви, и среди них не было, пожалуй, ни одного, кому бы не нравился союз этой красивой и так подходящей друг другу молодой пары.

        Азиз снимал комнату, где они и встречались. Несколько раз он принимался ее уговаривать:

        — А чего нам ждать? Ведь все знают, что мы любим друг друга. Давай не будем тянуть и пойдем в загс и распишемся.

        — Ну, что ты, – возражала ему Гуле. – А как же мои родители? Как я могу без их согласия пойти на такой шаг? Нет, даже и не думай.

        — А если они будут против? – спрашивал он.

        — Не может быть. Я уверена, что они, если почувствуют, что я хочу, не станут возражать. – И Гуле, уткнувшись Азизу в плечо, как-то добавила: – Ты особо не зазнавайся, но знай – мне кажется, ты им тоже понравился.

        — А если даже они не согласятся, я так не оставлю, я тебя украду и все! – и Азиз, притянув Гуле к себе, начинал горячо ее целовать.

        Прошло несколько дней. Гуле, как обычно, вечером зашла к Азизу. Они сидели рядом, Азиз приобнял ее, и даже долгое молчание не тяготило никого из них: они любили друг друга и даже в молчании находили свою прелесть. Вдруг Гуле повернулась к Азизу и внимательно посмотрела на него:

        — Я хочу сказать тебе одну вещь.

        — Скажи, – ответил он и с любопытством придвинулся еще ближе.

        Гуле промолчала и почему-то отвернулась. Азиз не без труда повернул ее лицо к себе и спросил:

        — Ну, что ты хотела мне сказать?

        Гуле, потупив взгляд, молчала.

        — Что же ты молчишь? Я жду.

        Гуле подняла глаза, пристально посмотрела на него, словно стремясь убедиться, что он действительно хочет узнать то, о чем она собирается сказать, и, почувствовав всю искренность его вопросительного взгляда, собралась с духом и произнесла:

        — Я беременна.

        Гуле продолжала пристально смотреть Азизу прямо в глаза. Она хотела уловить его первую реакцию, и в ту же секунду увидела, как в его глазах мелькнул счастливый блеск. Азиз, не говоря ни слова, вскочил, обнял Гуле, поднял ее на руки и, не переставая осыпать ее лицо поцелуями, покружил по комнате. Потом осторожно и бережно опустил ее на стул и, присев перед ней на корточки, стал целовать ее руки, губы, волосы:

        — Моя Гуле, любимая, если бы ты знала, как я счастлив… Теперь-то ты навеки моя…

        — Но я не могу оставить этого ребенка…

        Не успела Гуле договорить эти слова, как Азиз, потрясенный услышанным, резко отшатнулся от нее и, нахмурившись, жестко произнес:

        — Ты этого не сделаешь! Я этого никогда не допущу!

        — Но как я в таком состоянии покажусь родителям на глаза? Как? Скажи мне, как? – Гуле готова была в отчаянии расплакаться.

        — Об этом не беспокойся. Сейчас ничего не видно, – сказал Азиз уже более спокойно. – Через четыре месяца у нас экзамены, и мы перейдем на последний курс. Как только сдадим экзамены, мы поедем в деревню, и я тут же, не медля и теряя ни одного дня, присылаю отца с нашими родственниками к вам свататься. Летом справляем свадьбу, и к тому времени еще ничего не будет видно. В сентябре вернемся в город, снимем комнату и будем жить там, пока не закончим учебу.

        После этого разговора их любовь, казалось, разгорелась с удвоенной силой. Гуле ежеминутно, ежесекундно чувствовала, как изменился к ней Азиз: он стал еще более нежен, более заботлив и более внимателен ко всему тому, что касалось ее состояния. Он помогал ей с учебой, делал все, чтобы она не унывала и всегда была в хорошем настроении, и особенно настаивал на каждодневных вечерних прогулках.

        — Тебе нужен чистый воздух, – каждый раз повторял он, и они часами могли прогуливаться допоздна по городским паркам и улицам.

        Настало лето. Гуле и Азиз успешно сдали экзамены, перешли на последний курс и, счастливые и полные надежд, сели на поезд и отправились в путь. Эта обратная дорога была самой счастливой в их жизни: отдельное купе, билеты на которое с трудом раздобыл Азиз, прекрасное настроение, планы, связанные с их женитьбой и будущей семейной жизнью… Они радовались этому теплому ласковому лету, которое должно было стать лучшим и счастливым временем, тем временем, когда официально будут узаконены их отношения. Этим летом они сыграют свадьбу. Этим летом…

        В день, когда они приехали домой, стало известно, что началась война. Война началась и беспощадно смела те планы, которые еще за день до этого строили молодые люди, надеясь получить от этой жизни свою долю счастья. Азиза призвали на фронт, и Гуле осталась одна-одинешенька с внезапно свалившимся на нее горем. Самым тяжелым для нее было то, что она не могла в открытую выразить свои чувства: ведь никто в деревне не должен был догадываться об их отношениях с Азизом, иначе не избежать было позора. Уход Азиза на фронт, с одной стороны, ее положение, с другой – эти два громадных и страшных вопроса давили на Гуле всей своей тяжестью, и она не знала, что ей делать, куда деваться, к кому обратиться за советом… Чем больше был срок беременности, тем страшнее ей становилось. Одно было хорошо: пока ее положение не было заметно. Лишь только сильная бледность бросалась в глаза, и на неоднократные вопросы матери Гуле всегда находила разные ответы: то она устала, то не выспалась, то еще что-то…

 1  2  3  4  5  6  7  8

        — Ну, как вы, Гуле?

        — Спасибо, мне намного лучше, – оживилась она. – Вы же знаете, швы мне уже сняли, и решение теперь только за доктором – выписывать меня или нет. А его, как назло, сегодня нет… – Гуле помолчала немного и добавила: – Он очень хороший человек, душевный, мягкий… У него золотые руки. Он, наверное, женат?

        — Да, женат, – ответила медсестра. – У него двое детей – дочь и сын.

        — Дай Бог ему здоровья. А он с семьей живет отдельно или с родителями?

        — Насколько я знаю, у него нет родителей. А живет он здесь недалеко, совсем рядом.

        — А что, родители умерли?

        — Не знаю. Только знаю то, что родителей у него нет и что он вырос в детдоме.

        Гуле прикусила губу и опустила голову. Она не только не услышала, что еще ей сказала медсестра, но даже не заметила ее ухода из палаты. Она была ошеломлена…

        «Значит, он вырос в детдоме… Родинка на лбу, детдом… Неужели это он? Не может быть, чтобы это было простым совпадением… Но он ли это точно?.. Завтра, завтра уж точно все выяснится. Он придет, я посмотрю, а там… А если окажется, что это он, что тогда мне делать? Говорить ему или нет? Ведь это такой тяжелый вопрос, мне надо подумать, хорошо над ним подумать… А если это не он?.. Если не он?.. Нет, не может быть, это точно он… Ведь кроме детдома и двух примет есть еще кое-что, что трудно объяснить словами… Та симпатия, то теплое чувство к этому человеку, которое я ощутила в первый же момент, когда увидела его… Разве это ничего не значит? А может, нет?.. Неужели мне это все кажется? Неужели я сама себя обманываю и воспринимаю его не так, как есть, а как мне хотелось бы?.. Ведь кто знает, как и что было… Прошло столько лет, столько тяжелых лет, и все могло случиться… А если нет?.. Что бы ни было, я должна молчать, и никто, никто не должен знать об этом… И ему ничего не скажу… Пусть живет спокойно… А если все-таки сказать?.. Что это изменит? Может, у него и без этого хватает своих проблем, так зачем мне добавлять ему новые? Нет, я не стану ему говорить…»

        И вдруг у нее в голове промелькнула такая простая мысль, что она резко присела на кровати и потянула на себя одеяло. «А что это я так смешалась? Разве я уверена на все сто процентов, что это он, чтобы так волноваться и рассуждать? – уже более спокойно подумала она. – Завтра все выяснится, надо только подождать… Да-да, завтра, завтра я все узнаю наверняка». И, внезапно успокоившись, Гуле легла и на удивление быстро заснула.

*  *  *

                Еще не успело взойти солнце, как Гуле проснулась и первым делом посмотрела в сторону двери. До прихода доктора она не знала, чем скоротать время, и ожидание ей показалось целой вечностью.

        «Ну, где же он? Зачем так опаздывает, – с досадой повторяла она. – А вдруг и сегодня он не придет? – и Гуле сама испугалась этой мысли. – Если и сегодня его не будет, я не знаю, что будет со мной, я так сойду с ума…»

        Наконец рабочий день начался, и врачи приступили к обходу своих больных. Аслан, отсутствовавший вчера и не видевший Гуле целый день, пришел в больницу в крайнем нетерпении, зашел к себе в кабинет, захватил белый халат и, надевая его на ходу, поспешил к ней в палату.

        Гуле сидела на кровати и, беспокойно поправляя зачесанные назад седые волосы, смотрела на дверь. Когда Аслан вошел, она так растерялась, что забыла даже поздороваться. Но он, который был взволнован не меньше нее, этого даже не заметил. Пододвинув стул поближе к кровати, он сел и задал ей несколько вопросов о ее самочувствии. Гуле так рассеянно и тихо отвечала, что Аслан почти ничего не мог расслышать и был вынужден несколько раз ее переспрашивать. Ему показалось, что она чем-то сильно взволнована, и в недоумении он взглянул на медсестру.

        Аслан правой рукой взял Гуле за запястье и, глядя на часы, стал измерять пульс. Он и не заметил, как Гуле посмотрела на его левую руку и увидела шрам. Он продолжал внимательно отсчитывать ее сердцебиение. Вдруг неожиданно послышались всхлипы Гуле. Аслан и медсестра удивленно переглянулись, посмотрели на нее и поразились: глаза ее расширились так, что готовы были выскочить из орбит, дыхание прерывалось, а все тело покрылось холодным потом.

        — Что с вами, Гуле? Что случилось? Вам плохо? – смешался Аслан.

        Но Гуле не отвечала. Она лишь смотрела Аслану прямо в глаза и продолжала всхлипывать.

        — Гуле, что у вас болит? – опять повторил Аслан свой вопрос, но так и не дождался ответа – Гуле молчала.

        Аслан и медсестра уложили ее в постель, укрыли, и медсестра быстро сделала укол. А Гуле все смотрела на Аслана и молчала. На какое-то мгновение ему даже показалось, что она хочет ему что-то сказать, но не решается. Аслан растерялся и не знал, что и думать. Не представляя, что еще можно сделать в такой странной ситуации, он снова взял ее за запястье и стал отсчитывать пульс. Сердце, как и несколько минут назад, билось все так же быстро. Всхлипы участились и уже были похожи, скорее, на плач, сквозь который с трудом можно было разобрать лишь одно-единственное слово:

        — Сынок…

        Но ни Аслан, ни медсестра этого не расслышали – они были слишком заняты хлопотами, чтобы хоть как-нибудь успокоить больную.

        Прошло немало времени, пока Гуле не начала успокаиваться. Постепенно удары сердца вернулись к прежнему ритму, но глаза так и оставались расширенными, и их взгляд неотступно следовал за Асланом. И хоть бледность прошла и цвет ее лица приобрел более здоровый вид, она все еще находилась в состоянии шока: молчала и не отвечала ни на какие вопросы.

        Аслан взглянул на медсестру, и та, поняв его без слов, сделала еще один укол. Через некоторое время глаза Гуле постепенно закрылись, и она уснула. Аслан распорядился, чтобы медсестра ни на минуту не оставляла больную, и если будет необходимо, немедленно его вызвала, а сам вернулся к себе.

        «Что за странный приступ, – думал он. – И что же такое могло его спровоцировать? Вроде и температуры не было, да и чувствовала она себя нормально…» Аслан ломал голову над этими вопросами и как врач хотел в них досконально разобраться, но напрасно. Он, получивший хорошее медицинское образование, искал разгадку лишь в области физиологии. Откуда ему было знать, что ответы на его вопросы лежат в совершенно другой, психологической сфере? И что даже самый искусный психиатр не всегда может помочь пациенту не потому, что недостаточно сведущ в своей области, а потому что очень часто сам человек никак не может разобраться в своих эмоциях и правильно определить причины перемен в своем душевном состоянии…

        Несколько раз Аслан заглядывал в палату узнать, как больная. Гуле еще не проснулась и во сне продолжала иногда всхлипывать. Медсестра, которая не отходила от нее ни на шаг, обратилась к Аслану:

        — Доктор, она спит неспокойно и во сне называет чьи-то имена, кого-то проклинает…

        Аслан подошел к спящей Гуле и внимательно вгляделся в ее лицо, уже ставшее для него таким знакомым и даже родным. «Как странно, – думал он, – ведь через мои руки прошло столько больных, среди которых было немало хороших людей, но никто из них так не прикипел к моему сердцу, как эта женщина. Интересно, почему?»

        Все еще находясь под впечатлением собственных эмоций, Аслан повернулся к медсестре со словами:

        — Ты оставайся здесь и будь внимательна. Я у себя, и если что, немедленно дай мне знать.

        Прошло несколько часов, и в дверях кабинета Аслана показалась медсестра.

        — Она проснулась, доктор.

        — Ну, как она? – оживился Аслан.

        — Сейчас лучше, уже не плачет, только жалуется, что болит голова.

        Аслан с медсестрой направились в палату Гуле. Она лежала и с бессмысленной улыбкой смотрела в потолок. Их появления она, казалось, даже не заметила.

        — Ну, как вы, Гуле? – заботливо и мягко обратился к ней Аслан.

        Больная словно не слышала обращенных к ней слов и продолжала смотреть в потолок. Аслан повторил свой вопрос, и Гуле, очнувшись от оцепенения, вся вздрогнула и съежилась.

        — Я уже хорошо, большое спасибо, – ответила она, явно избегая встречаться взглядом с Асланом. – Пожалуйста, доктор, выпишите меня, мне уже лучше и давно пора домой.

        — Конечно, мы вас выпишем, но только не сейчас, – ответил спокойно Аслан. – Вам нужно полежать еще несколько дней, чтобы рана окончательно затянулась. Как она заживет, вы сможете вернуться домой.

        — Да я уже здорова, и я за все вам очень благодарна: и вам, доктор, и вам, моя дорогая медсестра. Мне незачем здесь оставаться. Я вас очень прошу, выпишите меня…

        — Нет-нет, еще слишком рано. Как только мы убедимся, что все в порядке, мы выпишем вас и без вашего желания, – говоря это, Аслан и сам не почувствовал, как резко и официально прозвучали его слова. Он как будто был даже обижен на эту женщину за ее желание покинуть больницу и лишить его возможность смотреть на это уже ставшее таким близким и родным для него лицо.

        Как Гуле ни старалась, никак не могла уговорить доктора ее выписать. Этот разговор оставил у Аслана тяжелый осадок, и он поспешно вышел. Медсестра же осталась, и Гуле, не выдержав, расплакалась прямо при ней. Повидавшая за свой многолетний опыт немало подобных сцен, медсестра в этот раз почему-то была растрогана и принялась утешать Гуле со всей мягкостью и душевностью, на которую была способна. Но как она ни старалась узнать поподробнее о причинах такого внезапного срыва, Гуле ничего ей не сказала. Лишь только обронила, что очень соскучилась по своим детям. Поплакав еще немного, Гуле потихоньку успокоилась. Медсестра, видя, что больной уже лучше, поднялась было, чтобы выйти, но Гуле протянула к ней руку и попросила ее остаться еще на минутку.

        — А сколько лет работает доктор в этой больнице? – спросила Гуле.

        — Больше десяти лет, – ответила та. – Вы не думайте, он очень хороший доктор. Не знаю, что на него сегодня нашло, но он очень спокойный, добрый и интеллигентный человек. Я никогда не слышала, чтобы он поднял на кого-нибудь голос. Наверное, сегодня его кто-то расстроил или что-то случилось. А так, он не такой…

        — Да все в порядке, я об этом и не думаю, – махнула рукой Гуле. – Мне просто хочется поскорее домой. Почему-то мне кажется, чем дольше я буду здесь оставаться, тем хуже я себя буду чувствовать.

        — Почему?

        — Не знаю, – и Гуле отвела взгляд в сторону.

        — Ну, не переживайте вы столько и не воспринимайте все так близко к сердцу, – и медсестра мягко прикоснулась к руке Гуле. – Он ведь не такой, он очень внимательный ко всем своим больным, тем более к женщинам. Я ведь вам рассказывала, что он сам из детдома. Если человек с самого детства видел столько трудностей и не очерствел, то это уже о многом говорит. Не обижайтесь на него, он же вам в сыновья годится, так стоит ли из-за этого столько нервничать?..

        Услышав слова «он вам в сыновья годится», Гуле вздрогнула и мгновенно покрылась холодным потом. Медсестра же продолжала говорить о чем-то еще и поэтому ничего не заметила. «Он вам в сыновья годится…» Гуле несколько раз повторяла про себя эту фразу и почувствовала, как у нее заныло сердце.

        — Не переживайте, – донесся до нее голос медсестры. – Вам действительно уже лучше. Я сегодня же поговорю с доктором, чтобы он вас выписал. А вы не волнуйтесь, – и медсестра вышла из палаты.

        Дойдя до кабинета Аслана, она приоткрыла дверь и увидела, как он ходит из одного угла в другой.

        — Доктор, – обратилась к нему медсестра, – Гуле очень переживает за детей и хочет вернуться домой. Вы ведь сами знаете, что с ней все в порядке, так не лучше ли ее завтра выписать?

        Аслан немного помолчал, потом, глядя куда-то в сторону, рассеянно повторил, как будто пытаясь в чем-то убедить самого себя:

        — Значит, переживает за детей и хочет вернуться домой… – потом смолк, несколько раз прошелся по кабинету туда и обратно и, внезапно остановившись, решительно повернулся к медсестре: – Идите и передайте ей, что завтра я ее выписываю. Пусть только не переживает за своих детей, завтра же она к ним вернется.

 1  2  3  4  5  6  7  8