Медсестра сказала Аслану, что, несмотря на высокую температуру, Гуле провела ночь относительно спокойно.

        Аслан слушал медсестру краем уха, а сам все смотрел на больную. И чем дальше, тем симпатичнее становилось ему лицо этой уже немолодой женщины.

        Гуле же чувствовала себя неважно. Рана сильно болела, и она не могла даже поднять отяжелевшие веки и посмотреть на врача и медсестру: они оба словно расплывались у нее перед глазами, и всё вокруг было как в тумане.

        Аслан дал медсестре кое-какие указания и вышел из палаты. Вслед за ним вышла и медсестра и остановила его со словами:

        — Я хотела вам дать знать еще ночью, но увидела, что вы спите, и не стала вас будить. Она бредила всю ночь, все звала кого-то, называла разные имена. Я сделала ей укол, и только после этого она немного успокоилась.

        — Это от высокой температуры, – ответил Аслан. – Но вы должны были меня разбудить. Ну, да ладно, все нормально. Вы только будьте к ней внимательны. Чуть что, сразу зовите меня.

        Аслан отошел, но в следующую же минуту пожалел, что не спросил у медсестры, что именно говорила Гуле, кого звала, кого вспоминала. На какую-то долю секунды он даже решил вернуться и подробнее расспросить об этом, но потом передумал. «Надо было тогда спрашивать, сейчас уже неудобно», – с досадой подумал он и поймал себя на мысли, что и сам не может себе четко ответить, зачем ему это нужно.

        Длинный, даже бесконечный из-за ночного дежурства рабочий день с его заботами и хлопотами постепенно вытеснил Гуле из мыслей Аслана. Он вспомнил о ней лишь только в конце дня, когда зашел в свой кабинет переодеться и наконец уйти домой. По старой привычке подойдя к окну, он посмотрел на здание детдома и сам того не заметил, как цепочка его мыслей вновь привела к тому, о чем в бреду говорила Гуле. «Зачем мне это нужно? – подумал с досадой про себя Аслан. – Даже если я буду знать, о чем она говорила, что дальше? Это же не первый пациент, которому я делаю операцию, так зачем же я столько думаю о ней? Ее лицо мне незнакомо, тогда почему оно не идет у меня из головы и вызывает такое странное чувство?» Весь путь до самого дома Аслан задавался этим вопросом, но никак не мог найти на него ответа.

        Переодевшись и умывшись, Аслан сел ужинать. И хотя на первый взгляд он вел себя как обычно, жена сразу почувствовала, что с ним что-то не то.

        — У тебя сегодня нет настроения? Что-то случилось? – спросила она.

        — Нет, просто устал очень.

        Его ответ и тон звучали совсем неубедительно. Аслан и сам это почувствовал, но ему не хотелось снова возвращаться к этому вопросу.

        — Много было тяжелых больных? Ты, наверное, не выспался? – опять спросила она.

        Аслан ответил не сразу:

        — Нет-нет, тяжелых больных не было. Просто я плохо спал, сам не знаю, почему.

        На какое-то мгновение у него возникло сильное желание рассказать жене о ночном дежурстве и поделиться с ней своими ощущениями, но он сдержался. О чем ему было рассказать? О той женщине, которую видел в первый раз в жизни? О своих эмоциях, в которых он и сам не разобрался? О своих сомнениях, которые не знал, чем и как объяснить?

        Жена почувствовала, что Аслан не говорит ей всей правды, но не стала больше расспрашивать. Она хорошо знала его характер: захочет Аслан что-то рассказать – расскажет, не захочет – ничто не может заставить его это сделать. Поэтому она промолчала, и они закончили ужин в полной тишине.

        На следующее утро, придя на работу, Аслан сперва зашел в палату, где лежала Гуле. Ей уже было лучше, температура спала, и медсестра сказала ему, что этой ночью больная спала спокойно. Аслан слушал и при этом все смотрел на Гуле, на ее лицо, и чем дальше, тем сильнее ему хотелось смотреть на нее и быть рядом. Он ловил себя на том, что ощущает в присутствии этой женщины какое-то умиротворение и необычайную теплоту, что-то невидимое, но близкое его сердцу чувство.

        Гуле, отвечая на его вопросы, наконец открыла глаза. У нее были большие круглые и черные глаза, и, впервые встретившись с ними взглядом, Аслану почему-то стало не по себе. Гуле же внимательно посмотрела на него и в тот момент, когда он убрал со лба прядь непослушных волос, вдруг заметила его крупную родинку. Она растерянно отвела взгляд в сторону и вся сжалась. Нижняя губа еле заметно задрожала, и она закрыла глаза. Через пару секунд открыла их снова, и первое, что бросилось ей в глаза, это была родинка на лбу Аслана. Ни вопросов врача, ни слов медсестры она уже не слышала, а только молча и, оцепенев, смотрела на эту родинку. Потом вдруг снова закрыла глаза, словно чего-то испугалась. «Такое совпадение? Не может этого быть… Не может быть…» Повторяя это про себя, Гуле боялась открыть глаза. Но даже с закрытыми глазами она четко видела ту родинку на лбу доктора, которая, казалось, начала расти, и чем дальше, тем больше увеличивалась в размерах… В ушах раздался пронзительный звон, и Гуле сама не почувствовала, как потеряла сознание…

        То, что больная лишилась чувств, не сразу поняли ни Аслан, ни медсестра. Сначала, видя, что Гуле закрыла глаза и не отвечает на их вопросы, они решили, что она заснула. Удивленно переглянувшись, они смолкли, но вскоре почувствовали, что вряд ли это сон, в который могла так внезапно погрузиться больная. И только окликнув ее пару раз, они поняли, что она в обмороке. Засуетившись, они предприняли все, что было необходимо, привели ее в чувство, но, даже очнувшись, Гуле выглядело растерянно и странно: у нее продолжала мелко дрожать нижняя губа, а веки еле поднимались лишь наполовину.

        Аслану стало не по себе. Он и сам почувствовал, что ей стало плохо после того, как она внимательно на его лицо, а именно – на лоб, и в этом он был почти уверен, так как невольно перехватил направление ее взгляда. Но что за связь могла быть между ее взглядом и внезапной потерей сознания? Может, это было просто совпадением? А может, нет? Аслан не знал, что и думать.

        Ему вдруг стало так тяжело и неуютно, что, дав медсестре новые указания, он быстро вышел из палаты и поспешил к себе. Но ни одиночество, ни спокойная обстановка в кабинете не помогли ему хоть на шаг приблизиться к прояснению вопросов, мучивших его второй день. «Ну, что ж? – с вздохом подумал он. – Вопросом больше, вопросом меньше… Какая разница? Ведь все равно, вряд ли я найду на них ответ, так зачем же ломать голову?» Тут Аслан как будто  протрезвел, очнулся и посмотрел на все со стороны. На какой-то момент эти его терзания показались ему, мягко говоря, несерьезными и даже смешными: и показавшееся знакомым лицо пациентки, и ее внезапный обморок, и странный взгляд… Он вдруг решил, что с этим надо заканчивать – надо прекратить думать об этой больной, надо гнать от себя любые мысли о ней, надо успокоиться и спокойно жить и работать дальше. Но этот настрой продолжался у Аслана лишь до конца рабочего дня. Возвращаясь вечером домой, он опять вспомнил о Гуле, и прежние сомнения опять закрались в душу.

        Несколько следующих дней были похожи один на другой: Аслан каждый раз заходил к Гуле в палату, расспрашивал ее о самочувствии, она кое-как отвечала и при этом не сводила взгляда с его лица. Аслан, хоть и чувствовал себя в такие минуты не очень уютно, не торопился уйти. Он лишь отводил взгляд в сторону, а когда снова поворачивался к ней, видел, что она лежит с закрытыми глазами.

        «Разве такое может быть? – думала Гуле. – Нет, нет, навряд ли. Ведь бывают же в жизни совпадения… Но до такой степени?.. Ох, кто знает, что случилось, как случилось», – и она пускалась в долгие мысленные рассуждения, где спорила сама с собой. В такие моменты Гуле теряла чувство реальности, но, придя в себя, спохватывалась, что она в палате не одна, что он сидит сейчас рядом и, наверное, удивленно смотрит на нее. Она тут же открывала глаза и, действительно, встречалась с Асланом взглядом. Она смотрела на него, но  видела лишь ту родинку, из-за которой собственная боль отошла на самый задний план.

        Тем временем рана ее постепенно затягивалась, и она стала поправляться. Медсестре уже не нужно было дежурить около нее по ночам, родственникам было разрешено ее навещать, словом, дело шло на поправку.

        Аслан же, чем дальше, тем больше терял покой. Мысли, связанные с Гуле, продолжали мучить его, и, стараясь найти на них ответ, он стал стремиться к одиночеству. Каждый вечер под каким-нибудь предлогом он выходил из дома и совершал длинные пешие прогулки. Иногда, устав от долгой ходьбы, он направлялся в парк, присаживался на скамейку и, подперев рукой голову, думал, старался понять и вспомнить хоть что-то, что могло бы стать той ниточкой, которая помогла бы ему разобраться в своих ощущениях.

        На какое-то мгновение Аслану снова захотелось поделиться с женой своими мыслями, но он опять передумал. Жена же, видя такие изменения в поведении и характере Аслана, встревожилась не на шутку. Пытаясь несколько раз выяснить у него причину этой перемены, она каждый раз наталкивалась на его упорное молчание или неубедительные отговорки.

        Прошло несколько дней. Гуле уже чувствовала себя хорошо, и ее должны были вскоре выписать. А Аслан каждый день продолжал заходить к ней в палату и мог, позабыв о своих делах, подолгу там засиживаться. Они могли говорить о каких-то незначительных вещах, но большей частью молчали.

        «Да что же это со мной? – думал Аслан. – Ведь эта женщина годится мне в матери. Зачем меня так тянет к ней? Она ведь совершенно чужой мне человек: ни мать, ни сестра, ни родственница какая-нибудь… Почему же с того дня, как она к нам поступила, я не могу успокоиться? Что в ее лице есть такое неуловимое, что так близко моему сердцу? А ее глаза?.. Наверное, только в глазах матери может быть столько теплоты и душевности, и не только в отношении к своим детям, но и к другим людям. Ах, если бы и я мог заглянуть в глаза моей матери… Может, хоть тогда мое сердце смогло бы успокоиться? А ведь я, кажется, этой женщине пришелся по сердцу. Иначе она не смотрела бы на меня таким мягким и теплым взглядом…»

*  *  *

                Гуле лежала в палате и, как ни старалась, не могла уснуть. Ей не давала покоя родинка на лбу у Аслана и, теряясь в догадках, она не переставала себя спрашивать: «Разве такое может быть? Поразительно!.. А если это он? Как мне узнать точно?.. Ну, хорошо, допустим, это окажется он, и что тогда? Что я могу сделать и что я должна делать? Будь проклята эта война, будь трижды прокляты те, кто ее начал. А ведь все из-за нее, из-за этой войны…» Воспоминания ожили и медленно, выстраиваясь одно за другим, вереницей пронеслись у нее перед глазами. Переживая заново почти забытые события, Гуле вдруг вспомнила об одной детали, которая заставила ее вздрогнуть. «И как я могла об этом забыть?.. Ведь я же знала, что кроме родинки есть еще одна вещь… И как я не подумала об этом и до сих пор не обратила внимания? Как я могла быть такой забывчивой и слепой?» – Гуле не знала, куда деваться от досады. «А если это подтвердится, – продолжала рассуждать она, – значит, он …» – и даже в мыслях Гуле не могла продолжить эту фразу, не могла даже сама себе сказать и признаться, кем именно может ей приходиться доктор. В сердце прокрался такой страх, что ей стало не по себе. «Завтра… завтра все будет ясно, я обязательно обращу внимание, я обязательно посмотрю… Может, это он, а может, и не он… А если окажется, что это все-таки он? Что мне тогда делать?.. – и Гуле от этих мыслей прошиб холодный пот. – Господи, я не виновата, вернее, виновата война, а потом только я. Я не имею права… Если это так, то пусть все останется как есть, у меня нет морального права теребить и тревожить этот вопрос. Я сама лишила себя этого права… Да, но как мне пережить все это?..»

        В ту ночь Гуле так и не смогла сомкнуть глаз. Она, окаменев, ждала наступления утра и прихода доктора. Этот день был для нее чрезвычайно важен, потому что должен был дать ответ на сложнейший вопрос в ее жизни.

        Наконец настало утро. Гуле, привыкшая за эти дни к ранним визитам доктора, с нетерпением и страхом ждала его прихода, не отводя глаз от двери. Прошло некоторое время, показавшееся ей вечностью, и дверь наконец открылась. Но, к великому ее разочарованию, пришел не доктор, а медсестра, которая в ответ на вопрос Гуле сказала, что у доктора какие-то дела, которые он должен уладить, и что вряд ли он сегодня выйдет на работу.

        Гуле расстроилась и приуныла. С одной стороны, она была даже рада этой неожиданной передышке, которая оттягивала наступление такого важного и ответственного момента. Но с другой стороны, ожидание чем дальше, тем больше становилось нестерпимым и невыносимым. Все еще надеясь, что сегодня доктор все-таки появится, она спросила о нем у другой медсестры, и та тоже ей ответила, что сегодня доктора не будет.

        Гуле лежала на кровати и не знала, как ей отвлечься от тяжелых мыслей и пережить это ожидание. Уже был день, когда к ней заглянула медсестра. Она зашла, пододвинула стул к постели Гуле и присела, взяв ее за запястье и отсчитывая пульс.

 1  2  3  4  5  6  7  8

*  *  *

                Прошел месяц, потом другой. От Мамэ не было никаких известий. Несколько раз Касым порывался пойти позвонить ему, но с полдороги каждый раз возвращался обратно. А сердце трепетало и не переставало говорить ему, что так нельзя. Надо встать, поехать и посмотреть, как там сын брата, может, он болеет или у него какие-то трудности… И Касым постепенно сам убедил себя в том, что, скорее всего, с Мамэ что-то случилось. Эта мысль так прочно засела у него в голове, что однажды Касым решился и уехал в город.

        Хозяйка квартиры, где по найму жил Мамэ, сказала ему, что уже несколько дней как он получил квартиру и съехал. Касым узнал у нее новый адрес, и сердце его вдруг возликовало. «Плевать, не будем вспоминать старое. Слава Богу, квартиру он получил, теперь остается только его женить», – так думал Касым и, выйдя на улицу, поймал такси и назвал водителю новый адрес Мамэ. Через несколько минут машина остановилась у красивого высотного здания.

        Касым расплатился и легкой походкой быстро поднялся по лестнице на третий этаж. На площадке были две квартиры, но ни на одной из дверей не было таблички с номером. Немного помявшись, Касым постучал в квартиру справа. Дверь открыла молодая женщина.

        — Извините, здесь живет Мамэ? – спросил он.

        — Да. Простите, а вы кто?

        — Я его дядя.

        — Пожалуйста, проходите, – сказала она и шагнула назад, распахнув дверь пошире.

        Касым зашел внутрь.

        — Присаживайтесь, пожалуйста. Мамэ ушел на базар и, наверное, скоро вернется.

        Касым сел, и ему захотелось спросить у этой молодой женщины, кем она приходится Мамэ, но он сдержался. «Неудобно как-то… Может, это его подруга или знакомая», – подумал Касым и, встав, немного прошелся по комнате. Она была очень уютная, чистая и обставленная красивой новой мебелью, от которой еще исходил приятный запах дерева. Касым вернулся к своему стулу и снова сел. Зашла та молодая женщина и положила перед ним домашние тапочки.

        — Вы можете снять туфли и надеть эти тапочки. Ваши ноги, наверное, устали, пусть отдохнут, – сказал она Касыму.

        — Не беспокойся, доченька, ноги мои не устали. Все в порядке.

        Молодая женщина как будто немного обиделась и, забрав тапки, ушла на кухню и закрыла за собой дверь.

        Через некоторое время в дверь позвонили. Молодая женщина пошла открывать, и до Касыма донесся голос Мамэ. Он встал, поспешил в прихожую и, увидев Мамэ, кинулся к нему и стал его целовать. Но племянник встретил дядю довольно холодно. Они прошли в гостиную, сели, и Касым стал расспрашивать Мамэ, как у него дела. Тот отвечал еле-еле и даже не поинтересовался здоровьем дяди.

        — А кто эта молодая женщина? – спросил Касым, когда они остались вдвоем.

        — Твоя невестка, – ответил Мамэ.

        — Как это моя невестка? – опешил Касым. – С каких это пор невестка?

        — Твоя невестка и моя жена, – сказал Мамэ и посмотрел в сторону кухни, куда до этого ушла та молодая женщина. – Ну, давай, поторапливайся, принеси нам что-нибудь, – крикнул Мамэ, обращаясь к жене, – дядя, наверное, уже проголодался.

        — Ты что, женился? – не веря своим ушам, продолжал расспрашивать Касым.

        — Ну да, женился. Вот уже больше недели, как мы расписались.

        — А почему ты нам ничего не сказал? – гнев Касыма нарастал с каждой минутой.

        — А что бы я сказал? Мне не хотелось вас беспокоить.

        — Значит, твоя женитьба для нас беспокойство, да?

        Мамэ промолчал.

        — У тебя что, дядя умер? Родни нет? Близких нет? Как ты мог пойти на такое?!

        — А что я такого сделал? Мы полюбили друг друга и поженились. Что там такого? Зачем ты сердишься?

        — Значит, я для тебя никто, так, что ли? И это я, который тебя вырастил, дал образование, дал тебе все, что ты сейчас имеешь… А ты мне говоришь «А что я такого сделал»?

        Мамэ сидел молча и смотрел в сторону. В комнату вошла жена, принесла хлеб, выпивку, положила на стол и ушла на кухню, где стала шуметь посудой.

        — Ну, если ты так поступил, меня ни за что не посчитал, то знай – с сегодняшнего дня ты для меня умер, а я – для тебя. Будь проклята моя дорога к тебе домой, – с горечью сказал Касым и резко поднялся.

        — Подожди, дядя, куда ты? Хоть поешь что-нибудь, – сказал ему вдогонку Мамэ.

        — Будь проклят твой хлеб! Его есть нельзя! – бросил на ходу Касым и, резко хлопнув дверью, вышел.

*  *  *

                Прошло несколько лет. Касым больше не ездил в город, а Мамэ так ни разу не показался в деревне. Настало время, и Касым умер. Мамэ не приехал и на похороны дяди. Говорят, Касым взял с жены и дочерей обещание ничего не сообщать сыну брата о его смерти. «Пусть не приходит и не оплакивает меня. Уж слишком много боли он мне доставил», – наказал им Касым.

1  2  3  4  5  6  7

        Дядя все это видел и понимал без слов.

        — Иди присядь рядом со мной, – сказал он и немного пододвинулся. Мамэ только этого и ждал. Он быстро сел и, не медля, обнял Касыма и сказал:

        — Может, ты на меня обиделся, дядя?

        Касым ничего не ответил и только почувствовал, как в тот момент, когда племянник обнял его за шею, у него от радости так затрепетало и екнуло сердце, как никогда в жизни.

        — Я знаю, мой дядя не станет на меня обижаться, – сказал Мамэ, подкупая сердце Касыма своим заискивающим тоном.

        — Твоя тетя и двоюродные сестры очень на тебя обижены, – сказал Касым, стараясь не смотреть на племянника.

        — Ничего, я сейчас все улажу. Самое главное, чтобы ты на меня не обижался, а остальное все чепуха.

        — Но почему ты не приехал? Мы ведь тебя так ждали… А знаешь, сколько раз родные и близкие спрашивали меня: где Мамэ, почему он не приехал, почему на обручении его сестры его нет среди нас?

        — Да будь оно неладно, я все бегал по делам квартиры.

        — А когда я звонил, почему не сказал об этом?

        — Там были мои сотрудники. Мне не хотелось бы, чтобы они знали про то, что я хочу записаться на кооперативную квартиру.

        — Ну, и что ты сделал? Записался или нет?

        — Я все документы подготовил, теперь дело только за деньгами.

        — Я ведь сказал тебе, чтобы о деньгах ты не думал. Как тебе будет нужно, ты только скажи. И когда ты должен заплатить?

        — Чем раньше, тем лучше.

        — Ну, если так, тогда я не смогу в этом году проводить дочь, – и Касым в задумчивости стал поглаживать усы. – Я дам знать Флиту, что в этом году свадьбу справлять не буду, пусть рассчитывает на следующий год. А в ближайшие дни, как только представится возможность, я возьму на базар несколько коров и овец, продам, прибавлю к этим деньгам кое-что из того, что отложено дома, и пошлю их тебе.

*  *  *

                Не прошло и месяца, как Касым послал племяннику нужную сумму. Мамэ сразу же записался на кооператив, и ему осталось только ждать, когда закончится строительство. Ну, а свадьба старшей дочери Касыма была отложена на следующий год. Правда, жена пошумела, поворчала, но Касым был непреклонен.

        — Самое главное – это вопрос квартиры Мамэ, – говорил он жене. – Пока у него не будет квартиры, он не может жениться. Послушай, что ты хочешь? Я же не могу сидеть и наблюдать за тем, что продолжение рода моего отца подвергается такому риску! Ты что, хочешь, чтобы из-за каких-то копеек женитьба Мамэ была отложена на Бог знает какой срок? Ты этого хочешь?.. А насчет девчонки – ничего страшного, пусть останется на следующий год.

        — Ты что, думаешь, когда Мамэ получит квартиру, он позаботится о тебе? – чуть не плача, сказала жена. – Запомни сегодняшний день! Если Мамэ хоть один разок появится здесь, что хочешь мне скажи!

        Касым, разозлившись, замахнулся было на жену, но вмешались дочери и не допустили, чтобы отец поднял на мать руку.

        После получения денег Мамэ больше не появлялся, и известий от него тоже никаких не было. А Касым все ждал его и надеялся, что тот вот-вот приедет и обо всем расскажет – что он сделал, как устроил дела, сколько еще ждать… Но Мамэ все не было и не было. Из тех девушек, которых заприметил Касым для племянника, двух уже сосватали. Весть об этом сильно его огорчила, но он ни с кем не делился и все держал в себе.

*  *  *

                Прошел год. Мамэ по-прежнему не показывался в деревне. Касым, не выдержав, сам поехал в город навестить племянника. У того все было по-старому: так же, как и раньше, он жил в той комнате по найму.

        — А когда будет готова твоя квартира? – спросил Касым.

        — Еще нескоро, – ответил Мамэ. – Мне кажется, где-то через год.

        — А твоя женитьба? – ужаснулся Касым. – Сколько можно тянуть? Хорошие девушки не засиживаются в родительском доме, они выходят замуж. Так же нельзя.

        — Ну, а что я могу сделать? – пожал плечами Мамэ. – На смену одним хорошим девушкам придут другие, не менее хорошие девушки. Как говорится, «Были б головы, а шапок много».

        Касым вернулся в деревню и на вопрос жены о доме Мамэ ответил, что его строительство уже заканчивается и что совсем скоро у Мамэ будет своя квартира.

        … Наконец настало время, когда должна была состояться свадьба старшей дочери Касыма.

        Как-то вечером, когда жена была занята приданым, Касым подошел к ней и сказал:

        — Я хочу завтра позвонить Мамэ и сказать, чтобы он приехал на несколько дней раньше.

        — Позвони, но что-то я сомневаюсь… – и она покачала головой.

        — В чем сомневаешься?

        — Сомневаюсь, что он приедет. Как он на обручение приехал, так и на свадьбу приедет.

        — Не говори глупости, – разозлился на жену Касым. – Ты что, с ума сошла? Как это не приедет на свадьбу своей сестры? На обручение – да, он не мог приехать, потому что был занят бумагами на квартиру. А теперь, слава Богу, все готово. Я позвоню, и он обязательно приедет.

        — Ну, ладно, ладно, уж и сказать ничего нельзя, – и жена встала и поспешила выйти из комнаты. Она знала: если разговор в таких тонах пойдет и дальше – не миновать скандала. А через несколько дней должна была состояться свадьба, и матери совсем не хотелось, чтобы дочь ушла из отцовского дома с тяжелым сердцем.

        На следующий день Касым позвонил Мамэ на работу, но его не оказалось на месте. Касым попросил сотрудника, который снял трубку, передать Мамэ его просьбу – отпроситься у начальства на неделю, чтобы справить свадьбу своей сестры.

        — Какой сестры? – удивился коллега Мамэ. – А он нам говорил, что ни братьев, ни сестер у него нет.

        Касым растерялся и не знал, как объяснить в двух словах этому чужому человеку, что его дочь для Мамэ не дочь дяди, а настоящая сестра, что она и Мамэ выросли в одном доме, в одной семье.

        — Правда, – замялся Касым, – она не родная его сестра, а двоюродная. Какая разница? Что родная сестра, что двоюродная…

        — Конечно, конечно. Никакой разницы между родной сестрой и дочери родного дяди нет. Особенно такого дяди, как вы. Мы много слышали о вас и знаем, сколько всего вы сделали для Мамэ. Правда, он нам не говорил, но мы в курсе того, что даже деньги на его кооператив – и то вы ему дали.

        — Ну, я вас прошу, не забудьте ему передать, чтобы он приехал. В эту субботу мы будем его ждать.

        — Обязательно передам, будьте спокойны, дядюшка.

        Касым вернулся домой. Жена спросила:

        — Ну, что, ты поговорил с Мамэ?

        — Я звонил, но его на месте не было. Я поговорил с его сотрудником, и он обещал передать.

        Прошла суббота, за ней воскресенье, но Мамэ так и не приехал. Касым первым делом подумал, что ему ничего не передали, и снова отправился на почту звонить. Трубку взял все тот же сотрудник.

        — Может, вы забыли передать Мамэ, что мы ждем его? – спросил Касым.

        — Ну, что вы, дядюшка! Как я мог такое забыть? В тот же день, когда он вернулся, я все ему передал. Он тут же пошел к нашему начальнику, и тот ему разрешил поехать на свадьбу сестры. Поэтому он и не приходит на работу. Вот уже как три дня он должен был быть в деревне. Я не знаю, почему он не приехал. Здесь он так и сказал: «Еду в деревню на свадьбу двоюродной сестры». Я не знаю, в чем дело.

        Сердце Касыма сжалось от страха. «Может, не дай Бог, по дороге с ним что-то случилось?» – подумал он и, не выдержав, не стал возвращаться домой, а сел в автобус и поехал в город.

        Мамэ не было дома, и у хозяйки он узнал, что его племянник вот уже как три дня уехал в Москву за мебелью, потому что на днях получит квартиру и хочет подобрать к ней красивую обстановку.

        — А он не сказал, когда вернется? – спросил Касым с разбитым сердцем.

        — Говорил, что самое раннее – через несколько дней. Оно и так понятно: такие дела за пару дней не делаются. И вообще – дай Бог, чтобы у него все получилось. Ведь он не только для себя, он еще и для нас должен мебель купить. Мы и деньги ему дали, и сказали, какую именно хотим… А что же это вы в дверях стоите? Проходите, пожалуйста. Может, чашечку кофе?

        — Нет-нет, спасибо, удачи вашему дому, у меня много дел, я спешу, – отказался Касым и резко побледнел. – Но, насколько я знаю, у него не было столько денег, чтобы ехать в Москву за мебелью. Может, он занял их?

        — Ну, что вы! Он ничего не занимал. А вы думаете, куда уходила его зарплата за эти годы? Жил он один, тратил на себя немного, вот и скопил себе деньги на мебель. Да еще и нам одолжил немного! Что правда, то правда – у нас не набиралась нужная сумма, а он взял и выручил нас. И вообще, ваш Мамэ – замечательный парень!

        Касым, убитый и раздавленный, вернулся домой. Всю дорогу он не мог успокоиться и был потрясен тем, что сегодня услышал. Он понял, что надежда его покинула окончательно. То, во что верил, то, чему радовался, чем гордился, – все исчезло, испарилось, улетучилось. Понял, что во всем был обманут и что сын брата не оправдал тех надежд, которые он на него возлагал. Его цели, к которым он стремился, оказались пустыми, а все труды пропали даром.

        Касым не сказал жене, что Мамэ уехал в Москву. Только обронил, что его не отпустили с работы. Даже после такого разочарования ему не хотелось говорить жене правду. Ему было нестерпимо больно.

        — Я не верю, – покачав головой, ответила жена. – Ему просто не хотелось ехать, вот и нашел себе причину.

        Касым не издал ни звука.

        — Я же тебе говорила, он не приедет, а ты не верил, – сказала она со злорадной улыбкой.

        В любое другое время Касым не простил бы ей такого тона. Но в этот раз ему нечего было возразить.

        Прошло несколько дней. Сыграли свадьбу, но сердце Касыма не могло успокоиться. Он ни на минуту не мог забыть того, что сделал его племянник. Касым очень изменился: постоянно ходил не в духе, часами мог сидеть на камне у двери, о чем-то думал, не желал ни с кем разговаривать. Особенно он не мог успокоиться, когда вспоминал, как во время свадьбы кто только ни делал ему обидные намеки, спрашивая у него, почему не приехал сын его брата и что такое могло случиться, чтобы помешать ему присутствовать на свадьбе своей сестры. Касым пытался оправдать Мамэ перед людьми и в то же время понимал, что никто ему не верит. Все мысли о племяннике, все воспоминания о его выходках за эти годы – всё смешалось у Касыма в душе и разрывало ее на куски. Он слабел день ото дня, худел, стал очень забывчив, мог ни с того ни с сего оцепенеть  и подолгу смотреть в одну и ту же точку неподвижным взглядом… Жена видела эти перемены и часто донимала его вопросами:

        — Да что это с тобой? За что ты так переживаешь? Скажи мне, не молчи, я тоже хочу знать…

        Но Касым ничего не говорил. Да и что бы он ни ответил, все равно – жена обвинила бы только его и была бы права. «Я был как ребенок в его руках. Что ему хотелось, то я и делал. Вот поэтому он и стал таким… Мало мне… Поделом мне… Только я во всем виноват, только я и никто другой», – убивался Касым.

1  2  3  4  5  6  7

        Последние слова Мамэ произнес таким тоном, словно речь шла не о его двоюродной сестре, а о совершенно постороннем человеке. Касым с болью уловил эти нотки, но опять сделал вид, что ничего не заметил.

        — Как это что сказать? Ведь ты тоже член этой семьи, и твое мнение так же важно, как и мнение твоего отца, если бы он был жив. И теперь я хочу спросить твоего совета – соглашаться нам или нет?

        Раздался скрип кровати – Мамэ повернулся на другой бок спиной к дяде и ничего не ответил.

        — Ну, Мамэ, что ты мне скажешь? – немного подождав, опять спросил Касым. Но Мамэ молчал.

        — Мамэ?

        — Что, дядя?

        — Ты спишь?

        — Да, дядя, я засыпаю. Не могу даже веки поднять.

        — Ну, спи, спи, – сказал Касым, затушил папиросу, потянул на себя одеяло и попытался заснуть.

        Но до сна ли ему было? Равнодушие племянника ко всему, что касалось и его, и его семьи, так больно его резануло, что он не мог никак успокоиться. У Касыма защемило сердце. Он не мог не признать то, что чем дальше, тем больше Мамэ отдаляется от своей родни, но в то же время не мог ничего поделать. Ну, не мог он после того, как вырастил сына брата, все бросить под ноги, растоптать и сказать ему: «А знаешь что? С сегодняшнего дня ты сам по себе, а мы сами по себе». И потом, где-то в глубине души Касым думал и о своем будущем. Так как сыновей у него не было, он возлагал большие надежды на сына брата. Ему казалось, что Мамэ, когда придет время, поможет скрасить ему приближающуюся старость. Вот почему Касым молчал и предпочитал глотать всю горечь от поведения и поступков племянника. «Ничего, повзрослеет, поумнеет и поймет, что к чему», – оправдывал его в своих рассуждениях дядя и предпочитал жить этой слабой надеждой.

        Мамэ нарочно сказал, что ему хочется спать. В ту ночь он, возбужденный разговором о квартире, никак не мог уснуть. И уж, конечно, не из-за слов Касыма о дочери! «Да наплевать мне на твои сомнения! Хочешь, выдавай ее замуж, не хочешь – не выдавай, какое мое дело!» – думал Мамэ и старался лежать неподвижно, чтобы дядя убедился в том, что он заснул. Ему хотелось тишины, чтобы собраться с мыслями и хорошенько подумать над вопросами, связанными с приобретением кооперативной квартиры. А их было немало. Например, надо было обдумать то, как лучше отличиться перед начальством, чтобы с места работы без проблем получить все необходимые бумаги… Или же его волновал вопрос о сроках – успеет ли он к осени собрать все эти многочисленные справки, документы и так далее…

        Мысль Мамэ скользила с одного вопроса на другой, но ни на одном из них он не мог остановиться подольше и обдумать его во всех деталях. Уж слишком сильно он был взволнован, уж слишком неожиданно на него свалилась удача в виде обещанной Касымом помощи. И потом – то, что Мамэ был неспособен серьезно и вдумчиво остановиться на какой-нибудь одной конкретной проблеме, вполне было в его характере. Он был нетерпелив и поэтому очень часто принимал поспешные решения, которые в большинстве случаев не приносили желаемого результата. Не успев завершить одно дело, он хватался за другое, и в конечном итоге оба вопроса терпели неудачу. Что и говорить, то, что он вырос без забот и хлопот, был избалован, – все это и привело к тому, что его совершенно не интересовали вещи, не имеющие отношение к нему и его персоне. Круг его интересов сводился к собственному «я», а все остальное должно было либо беспрекословно подчиняться ему, либо всецело служить. Трудности и переживания других людей его нисколько не интересовали, и он не составлял себе труда даже выслушивать их или хотя бы формально  проявить интерес и выразить на словах сочувствие. И ему было все равно, шла ли речь о счастье и судьбе близких ему людей, об их будущем или о чем-нибудь еще. Вот почему этой ночью он не захотел обсудить с дядей вопрос замужества его дочери и высказать свое мнение. А, впрочем, его у Мамэ и не было, потому что этот вопрос, по его глубокому убеждению, не имел к нему абсолютно никакого отношения.

        Утром Касым попрощался и уехал в деревню. Мамэ же вплотную занялся сбором документов.

        Прошло немного времени, и однажды на работе Мамэ раздался телефонный звонок. Это звонил его дядя Касым.

        — В эту субботу ты обязательно должен быть в деревне. Приезжай в пятницу вечером, мы тебя ждем, – сказал ему дядя после того, как поздоровался и спросил о делах.

        — А что случилось? – удивился Мамэ.

        — Нет-нет, не переживай, всё в порядке. Просто в субботу вечером будет обручение. Я же тебе рассказывал про соседа Флита, так вот, мы договорились, и в эту субботу ты должен быть здесь.

        Мамэ немного замялся и посмотрел на своих сотрудников. Ему вдруг показалось, что они могли услышать каждое слово его дяди, но, поняв, что ошибается, взял себя в руки и, недолго думая, тут же нашел причину, чтобы отказаться.

        — Дядя, я не могу приехать, – сказал он в трубку так тихо, чтобы никто из присутствующих ничего не услышал.

        — Почему?

        — Потому что у меня много работы, – так же тихо ответил Мамэ.

        — Но ты ведь сам говорил, что по субботам и воскресеньям ты не работаешь и свободен. Поэтому я им сказал, что обручение должно быть в субботу вечером, чтобы ты мог приехать. Ты ведь самый близкий ей родственник и должен обязательно присутствовать.

        — Ты извини меня, дядя, но я не могу приехать.

        — Ну, хорошо… Раз ты не хочешь приезжать, это уже твое дело, – обидевшись, сказал Касым и повесил трубку.

        — Кто это был? – спросил у Мамэ один из сотрудников.

        — Мой дядя.

        — А что случилось? Надеюсь, все в порядке? Просто ты так сильно покраснел…

        — Нет-нет, все нормально. Спрашивал, как у меня дела, говорил, что соскучился.

        Мамэ и сам не понял, зачем он солгал. Все получилось само собой.

        — Ты смотри-ка, какой хороший дядя, – отозвался другой сотрудник. – Такой внимательный, заботливый… Вот бы мне такого!

        Мамэ вдруг показалось, что тот на что-то намекает, и резко повернулся в его сторону. Но, посмотрев на простодушное выражение лица коллеги, он убедился, что тот и не думал иронизировать, и, успокоившись, криво улыбнулся и продолжил свою работу.

        Каждый в кабинете был занят своим делом, и Мамэ, сидя за своим столом, рассеянно перебирал бумаги и при этом не переставал думать о звонке дяди. «Он на меня обиделся. Да-да, обиделся, это точно… Но с какой стати я должен считаться с его претензиями? Мне что, делать нечего, кроме как ехать в деревню и участвовать во всей этой возне? И без того голова забита проблемами, а тут еще и это… Пусть делают что хотят. Какое мое дело – дочь выдают замуж, свадьбу справляют, что делают, как делают… А вдруг он обидится и не даст мне денег, что мне тогда делать?.. Нет, он этого не сделает… Он не такой человек, он не сможет… Даже если и захочет, то не сможет… А вдруг жена не пустит? Нет-нет, разве станет он ее слушать? Даже тайком, но он все равно мне их отдаст, в этом можно не сомневаться. Самое главное – успеть собрать все бумаги…» Так думал Мамэ, и все же его мысли опять вернулись к вопросу о деньгах. «А если вдруг дядя не даст денег, что тогда мне делать? Занимать? Да и кто даст мне такую огромную сумму? Я же не смогу ее вернуть и через десять лет! Что делать?.. Надо немного подождать. Если за это время дядя не приедет меня навестить или не позвонит, я сам поеду в деревню и найду с ним общий язык… Иначе с квартирой ничего не получится».

        Прошло несколько недель. За это время Касым ни разу не приехал и не позвонил. Мамэ окончательно убедился в том, что дядя на него обиделся. И он решил, что в ближайшую же субботу поедет в деревню, там останется на ночь, переговорит с дядей, а в воскресенье вернется, чтобы в понедельник уже быть на работе. Так и сделал. Встав  с утра пораньше, Мамэ пошел в магазин, купил кое-каких гостинцев, чтобы подкупить их сердца, и, сев в автобус, поехал в деревню.

        Касыма дома не оказалось – он поехал в соседнюю деревню по каким-то своим делам. Жена дяди разговаривала с ним сухо и неохотно, а двоюродная сестра, у которой было обручение, даже толком не поздоровалась.

        Мамэ не обратил на это никакого внимания, немного посидел в доме, потом вышел на улицу. Тетя, сестра матери, жившая неподалеку, заметила его и решила подойти и поговорить с племянником, которого так давно не видела. Подойти-то она подошла, но, помня, как скверно он себя повел в прошлый раз, она уже не рискнула подойти поближе, обнять и тем более поцеловать его. Остановившись на приличном расстоянии, тетя спросила его о делах, и Мамэ ответил ей так небрежно, как будто хотел побыстрее от нее отделаться. «Чтоб тебе пусто было, – подумала она, расстроившись из-за заносчивого тона племянника. – Ведь я не чужая тебе, а родная тетя. Недаром народ говорит: «После матери роднее только ее сестры». Мало я тебя в свое время смотрела, заботилась о тебе? Уж если он не ценит все, что для него сделал Касым, куда уж говорить обо мне?» И тетя, горько, пожалев о том, что подошла к Мамэ, повернулась и ушла.

        — Кажется, племянник твой приехал из города? Что он тебе привез, а? – ехидно поинтересовалась у нее одна из соседок.

        — А мне ничего не надо! Слава Богу, у меня есть сыновья, и их мать ни в чем не нуждается, – рассердившись, ответила тетя.

        — Какой он все-таки дурной парень, – рискнула резко отозваться о Мамэ соседка, увидев, как разозлилась ее собеседница. – В который раз он приезжает из города, а все с пустыми руками. Пусть во имя памяти матери хотя бы раз вспомнил о тебе и сказал бы: давай-ка я возьму и отвезу этот платочек моей тете в подарок. Что, неужели это его разорило бы?

        Услышав это, тетя рассердилась еще больше.

        — О чем ты говоришь, голубушка? С меня достаточно и того, что я его вижу живым и здоровым. А больше мне ничего не нужно. Он еще неженат, у него столько хлопот впереди, и не он мне, а я ему должна помогать! И я не смотрю, как ты намекаешь, ему в руки в ожидании подарков и гостинцев, – сердито сказала она и, отвернувшись, поспешила отойти.

        Когда вернулся Касым, Мамэ все еще был во дворе.

        — Добрый день, – буркнул Касым и еле коснулся губами щеки Мамэ.

        — Да станут мои глаза землей под твоими ногами, – Мамэ нарочно энергично и как полагается ответил на приветствие дяди.

        Касыму это понравилось, но он не подал виду. Он присел на большой плоский камень у двери, но Мамэ садиться не стал, а только подошел и встал рядом.

        — Что ты здесь стоишь? Зашел бы в дом… – сказал Касым, и в его голосе уже не было прежней обиды.

        — Скучно мне там одному, – Мамэ сразу же почувствовал перемену в тоне Касыма и продолжил еще более ласково и душевно. – Я вышел посмотреть, не идешь ли ты. Я так соскучился… Ну, как здоровье, как настроение?

        — Бог в помощь, спасибо, у меня все в порядке, пока не жалуюсь. Лишь бы у тебя было все в порядке, а больше мне ничего не надо. А как у тебя дела? Как твои товарищи?

        — Я твой покорный слуга, дай Бог тебе здоровья. У меня все хорошо, а товарищи передавали тебе большой привет.

        — Да пошлет Бог удачу и тебе, и им.

        Вот так, обмениваясь учтивыми фразами, которые приняты у курдов в начале каждой беседы, они еще немного поговорили, и Касым уже позабыл о своей обиде на племянника. Стоило ему только увидеть его, как лед в сердце моментально начинал таять, не говоря уже о том, как приятны ему были то внимание и та вежливость, которые так неожиданно проявил Мамэ.

        — А как моя тетя и девочки? – спросил Мамэ.

        Этот вопрос заставил Касыма снова вспомнить о своей обиде. Он опустил голову, немного помолчал, а потом как бы между прочим ответил:

        — Бог в помощь, спасибо, всё хорошо.

        Мамэ продолжал стоять, но демонстративно не садился. Желая привлечь внимание дяди к тому, как он устал, Мамэ стал переминаться с ноги на ногу. Ему хотелось тем самым показать Касыму, что степень уважения к нему так высока, что он не позволяет себе без разрешения дяди даже присесть в его присутствии.

1  2  3  4  5  6  7

        Не успел сторож закончить свою речь, как Мамэ невольно поднялся и сел, не зная, что ему делать. После его ухода он посидел еще немного и, теребя в руках соломинку, едко усмехнулся.

        — Что за глупый народ, – сказал он вслух и, сделав рывок, встал. Отряхнулся, оглянулся и, беззаботно насвистывая, направился в деревню. Ему было совершенно наплевать на то, что случилось: и на встречу со сторожем, и на те обидные слова, которые волей-неволей пришлось выслушать.

        А тем временем сторож подошел к тому месту, где работали косари, и, захватив охапку уже скошенного сена, положил ее на камень, сел на него и стал дожидаться, пока косари не закончат очередную полосу. Ждать пришлось недолго. Сельчане, с трудом переводя дух и вытирая вспотевшие лица, вскоре вернулись обратно и присели отдохнуть. Курильщики достали свой табак и стали сворачивать папиросы, а те, кто не курил, прилегли на бок, подперев рукой головы.

        — Как жаль, Касым, что твои заботы пропали даром, – вдруг сказал сторож, и Касым от неожиданности вздрогнул.

        Растерявшись, он посмотрел ему в глаза и спросил:

        — Почему?

        — Я тебе скажу, почему, – ответил сторож, сделал глубокую затяжку, выпустил дым из ноздрей, потом сдул пепел с папиросы, пепел попал на брюки, и, торопливо смахнув его, он продолжил: – Твой племянник Мамэ остался сиротой. Мы все видели своими же глазами, с какой заботой и теплотой ты его растил. Ты, конечно, молодец, что взял его к себе, вырастил, дал образование, но ты упустил очень важное – ты не научил его ни нашим традициям, ни с почтением относиться к старшим, ни тому, как принято держать ответ в разговоре…

        Касым от стыда готов был провалиться сквозь землю. Он понял, что на этот раз Мамэ вытворил нечто такое, что сторож, человек правдивый, но чересчур резкий, опозорит его на всю деревню. И Касым, стараясь не показывать свое смятение, спросил:

        — А что случилось?

        Сторож, подняв голову, посмотрел Касыму прямо в глаза и сказал:

        — Только что я встретил его в поле. Он лежал на спине, и когда я подошел к нему и сказал «доброе утро», он даже и не подумал встать и отвечает мне «доброе».

        Косари хором и дружно рассмеялись. Касым же от стыда покраснел, опустил голову, поднял с земли соломинку и стал ее надламывать. Все вокруг хохотали. Не смеялись лишь двое – сторож и Касым.

        — Когда я ему сделал замечание, что на приветствие так не отвечают, он взял и сказал мне: а зачем я должен говорить тебе «да станут мои глаза землей под твоими ногами», не жалко, мол, моих глаз, чтобы ты по ним прошелся?

        Косари рассмеялись еще громче. Легкая улыбка появилась и на лице сторожа.

        — Он что, чокнутый? – еле выдавил из себя один из косарей.

        — Нет, он не чокнутый, – покачав головой, ответил сторож, и с его лица мигом исчезло благодушное выражение. – Он заносчивый и зазнавшийся тип. Касым, – и сторож повернулся к нему, – может, он и получил образование, но грош цена такому образованию. Я плевать хотел на такую учебу, которая не считается с традициями. Я просто поражен! Так здоровались наши отцы и деды, а этот твой выучился нескольким буквам и теперь готов все бросить под ноги и растоптать… И в кого он пошел? Насколько я знаю, у вас в роду таких нахальных не было…

        — Может, со стороны его матери были такие? – подал голос один из косарей.

        — Да нет же, – вмешался другой, – я их хорошо знаю, это почтенные люди.

        — И что ни говори, мне жаль, Касым, что твои заботы пропали даром, – еще раз повторил сторож и поднялся.

        — Ну, зачем ты так, – обратился к нему один пожилой мужчина, – он еще молод, наверное, пока не знает, что к чему. Научится еще, ведь так не останется.

        — Если до сих пор этот молодой не научился правильно отвечать на приветствие, вряд ли он научится этому в будущем. А вообще-то, и я в этом уверен, он очень хорошо знает, как это нужно делать, но уж слишком много в нем спеси и гонора, – сторож от негодования повысил голос и пару раз ударил своим посохом по земле. – Ну, хорошо, допустим, он не знает, как правильно здороваться! А как правильно вести себя он тоже не знает?! Я, взрослый человек, подошел к нему, стою перед ним, обращаюсь к нему, а он лежит на спине и даже не думает не то что шевельнуться, он вообще не смотрит на меня! Нет-нет, мне кажется, он парень дурной. Ведь сколько наших молодых ребят выучились, получили хорошее образование, работают на больших должностях, но никто и никогда ничего подобного себе не позволил! Говорить с ними – одно удовольствие. Они всегда знают, где что можно говорить, как правильно вести себя, как нужно отвечать, уважают старших… А этот? Тоже мне, гордец нашелся, нос задрал и никого кроме себя не видит! Нехорошо это.

        Те из косарей, которые накануне были у Касыма в гостях, молча переглянулись. Они тоже считали, что сторож совершенно прав, но не стали ничего говорить вслух, чтобы не огорчать и без того убитого Касыма.

        Касым не знал, куда от стыда деваться. Его окатило холодным потом, он сидел, не поднимая головы, и угрюмо молчал. Тот пожилой мужчина, который до этого попытался сгладить ситуацию, посмотрел на Касыма и, проникнувшись к нему сочувствием, повернулся к сторожу и сказал:

        — Ну, ладно, ладно. Что ты тут разошелся? Что приходит на ум, то и говоришь, так нельзя. Ну и что такого страшного случилось, если молодой парень допустил ошибку? Что, мир перевернулся? Хватит, заканчивай эти разговоры. Не делай из мухи слона!

        Сторож метнул на него гневный взгляд и выпалил:

        — Ты ведь сам знаешь, что я прав! Так чего ты его защищаешь? Свою молодежь надо воспитывать правильно. Вот я и говорю, что жаль эту семью, из которой могут выйти такие бесчестные люди. Я что, не прав?

        — Ты прав, – ответил пожилой мужчина, – но всему есть границы. Человек должен понимать, где и что он может говорить, а где нет. Ты сам поучаешь людей и в то же время сам же позволяешь себе лишнее – издеваешься, ставишь перед другими в неловкое положение…

        — Это я-то позволяю себе лишнее? Что ты несешь? – сторож был вне себя от ярости.

        — Да, отвяжись ты! Что, совсем из ума выжил? – с раздражением бросил тот пожилой.

        — Ты сам из ума выжил! Куда, спрашивается, лезешь? Кто тебя просил вмешиваться?

        — Да перестаньте, что вы сцепились? Прекратите это дело, стыдно, – сказал один из косарей, поднялся, и вслед за ним вскочили на ноги и остальные, опасаясь, что может начаться драка.

        Сторож стоял на месте и, тяжело дыша, в бешенстве смотрел на своего «соперника».

        — Ну, что мне тебе сказать, несчастный… И меня знают в деревне, и тебя…

        — Несчастный это ты, который не может держать язык за зубами! Ты замолчишь или нет? Не выводи меня из себя, а то встану и выколю тебе глаза, – и тот пожилой поднялся и кинулся на сторожа с кулаками.

        Несколько косарей преградили ему путь и схватили его за руки. Другие схватили сторожа, который замахнулся своим посохом, но не дотянулся до противника. Их развели в стороны, и несколько человек насилу увели сторожа, который не переставал браниться. Другие же обступили пожилого мужчину и не отходили от него ни на шаг до тех пор, пока первая группа косарей не скрылась из виду.

        Когда все успокоилось, косари присели и закурили. Эта стычка оставила такой неприятный осадок, что настроение у всех до конца дня было окончательно испорчено. Подошло время обеда, и как бы ни звали Касыма другие косари составить им компанию, он отказался и молча отобедал в сторонке. Подавленный и расстроенный, он еле справлялся с привычной работой. Всегда выходивший на полосу раньше всех, Касым в тот день приходил последним. Двигаясь как никогда медленно, он еле взмахивал косой, и несколько раз получалось так, что все косари уже давно закончили свой участок, а он еще не дошел и до половины. Сельчане входили в его положение, и никто не позволял себе упрекнуть его в нерасторопности. Касым же так был поглощен мыслями о племяннике, что даже не замечал того, что постоянно отстает и вдобавок тормозит работу других.

        Подошло время полдника, и опять Касым не присоединился к своим товарищам. Сев поодаль, он очистил от скорлупы три сваренных вкрутую яйца, завернул их в лаваш и откусил первый кусок. Медленно пережевывая, он еле сглотнул и поймал себя на том, что и еда не лезет ему в горло. Но сколько бы он ни думал, выхода никакого не видел. Сказать что-то племяннику у него не поворачивался язык, а молчать тоже было нельзя. Мало того, что он опозорил его перед всеми соседями и родными, так сегодняшняя ссора тоже случилась по его вине. «Что ты о себе так возомнил? Чего возгордился? Ну и что, что у тебя есть образование? Неужели это дает тебе право смотреть на всех свысока и так себя вести? Тогда так гадко поступил с тетей, вчера при гостях вытворил такое, сегодня еще хуже… Так зазнался, что не только с людьми, даже с нами не желаешь разговаривать, – кипятился в душе Касым. – Бог свидетель, как я, отказывая во всем себе и своей семье, делал все, что в моих силах, чтобы ты мог учиться… Да… учиться, чтобы сегодня вытворять такое… Ах, если бы не память о моем покойном брате, я бы знал, как с тобой разговаривать. Но что делать? Что я могу сделать? Ведь сердце не камень, не могу я с ним быть резким. Уж лучше пусть уезжает поскорей, пока не наделал новых глупостей… Того и глядишь, ввяжется в еще одну историю, из-за которой всю жизнь будут перемывать мои косточки…» Касым думал, взвешивал и все же больше склонялся к тому, что советами и увещеваниями делу не поможешь. «Если до сих пор он не понял простых вещей, вряд ли поймет их потом. Видно, и моя вина тут есть. Упустил я в свое время момент, не научил его тому, что положено, вот и пожинаю теперь плоды моей беспечности и недальновидности. Да-да, я виноват, во многом виноват я сам: я его избаловал, во всем ему потакал, исполнял любые желания… Ну, а что мне было делать? Что, избивать его нужно было, не давать спуску ни в чем, держать как в клетке? Я не мог быть с ним строгим, вот и вырастил его таким  себе на голову…»

        Касым так углубился в свои невеселые мысли, что не сразу услышал, как ему кричат другие косари:

        — Ты что не идешь? Ведь уже поздно, пошли!

        Только тогда Касым очнулся и увидел, что косари вышли с поля и уже идут по дороге, ведущей в деревню. Касым засуетился и, выйдя на начало борозды, захватил свою торбу и инструменты для обтачивания косы и нетвердой походкой последовал за ними. Всю обратную дорогу он думал, что же теперь ему делать, и под конец решил, что племяннику говорить ничего не станет.

        Касым вернулся домой, повесил в коридоре косу и зашел в комнату. Мамэ дома не оказалось – он опять ушел в поле и пока не вернулся. Жена захотела накрыть на стол, но Касым сказал, что дождется Мамэ и отужинает вместе с ним.

        — Что с тобой сегодня? Ты не в духе? Что-то случилось? – спросила жена.

        Касым ничего не ответил, вернее, ему ответить ей было нечего.

        — Даже отвечать не желаешь? – обидевшись, сказала она и вышла из комнаты.

        Немного погодя Мамэ вернулся.

        — Добрый вечер, дядя.

        — Да станут мои глаза землей под твоими глазами, – Касым нарочно выделил каждое слово, как будто хотел своей интонацией обратить внимание племянника на то, как следует отвечать на приветствие. Но Мамэ не обратил на это никакого внимания, потому что эта форма приветствия была очень далека от его понимания.

        — У тебя нет настроения, дядя? Почему? – спросил Мамэ.

        — А с чего ему у меня быть? – и Касым уже готов был перед ним все выложить, но спохватился, что Мамэ сейчас в его доме просто гость, который завтра-послезавтра уедет, и поэтому решил ничего не говорить, чтобы не расстраивать перед дорогой ни его, ни себя.

        Мамэ понял, что у дяди что-то кипит на душе, но не стал ничего больше спрашивать. Оба сидели молча, и войди в эту минуту кто-то посторонний, то, глядя на них обоих, принял бы их за совершенно чужих друг другу людей, которые случайно оказались в одном помещении.

        В комнату заглянула жена Касыма и, увидев Мамэ, вернулась в кухню и стала готовить на стол. Через несколько минут она принесла им горячий обед и снова занялась домашними делами.

        Оба поужинали в полной тишине. Так же молча Касым закурил папиросу, тогда как всегда в такой момент любил повторять народную поговорку:

        — А кто у нас загрустил?

        — А тот, кто поел и не закурил.

1  2  3  4  5  6  7

        Годы учебы пронеслись для Мамэ стремительно и незаметно, и все благодаря стараниям и опеке Касыма. С дипломом о высшем образовании Мамэ вернулся в деревню, и радости дяди не было предела. Он был счастлив, и улыбка не сходила с его, казалось, помолодевшего лица. Когда они остались вдвоем, Касым спросил племянника:

        — Мамэ, сынок, а теперь ты мне скажи: что ты решил насчет работы – в деревню вернешься или тебя куда-то отправили?

        — Мне предложили работу в городе, – ответил Мамэ. – Через несколько дней я должен быть там. Я просто приехал попрощаться с вами.

        Касым немного помолчал, посмотрел в сторону и сказал  упавшим голосом:

        — Да поможет тебе Бог… А я-то думал, что ты вернешься в деревню…

        — Нет, дядя, не могу. Это такой хороший шанс, и я не могу его упустить. Думаешь, каждый после учебы может устроиться в городе? Ты ведь помнишь моих товарищей? – и Касым понуро кивнул. – Так вот, каждого направили в районы, и ни один не смог остаться в городе. Так что радоваться надо этому.

        Касым промолчал, потом достал из кармана папиросы и закурил. Он с горечью признавался себе в том, что те надежды, которые возлагал на племянника, не сбылись. У него заныло сердце…

        Пока жена Касыма накрывала на стол, они вышли во двор, но разговор почему-то не клеился. Мамэ со скучающим видом оглянулся вокруг и вдруг заметил, что его тетя – сестра матери – быстрой и суетливой походкой направляется к ним и вся светится от счастья.

        — Да стану я тебе жертвой, сынок! Слава Богу, ты закончил учебу и приехал, – сказала она и, приобняв, поцеловала племянника.

        Мамэ поморщился, ничего не ответил и, достав из кармана платок, постарался незаметно для нее вытереть щеку, которую она поцеловала. Касым же все заметил и, хотя поведение Мамэ ему не понравилось, он промолчал.

        — Поздравляю и вас, и нас с этим событием, – повернулась тетя к Касыму. – Слава Богу, наш Мамэ с честью вернулся домой.

        — Спасибо, да пошлет тебе Бог удачу, – ответил Касым. – Да, действительно, есть с чем поздравлять, слава Богу…

        Тетя стала расспрашивать Мамэ о жизни в городе, о его планах, но он отвечал ей сухо и односложно и явно показывал, что этот разговор его тяготит. Она сразу же почувствовала это и обиделась. Несмотря на все уговоры Касыма, она отказалась зайти в дом и, повернувшись, ушла.

        После ее ухода Мамэ подозвал младшую дочь Касыма и велел ей принести воду и полить ему на руки.

        — Но ведь ты совсем недавно умылся, – удивился Касым. – Что так вдруг?

        — Я брезгливый, – ответил Мамэ, скривив губы. – Меня затошнило от ее поцелуя, хочу умыться.

        Касым, потрясенный, посмотрел на племянника и зацокал, качая головой. Казалось, от его сердца оторвалась частица, которая упала и со звоном разбилась.

        — И тебе не стыдно? Как ты можешь себя так вести? – это было впервые, когда дядя в адрес Мамэ сказал что-то неодобрительное. И, отвернувшись, Касым молча зашел в дом.

        Мамэ пропустил эти слова мимо ушей и, заложив руки за спину, беззаботно прошелся по двору. Двоюродная сестра принесла ведро воды и стала поливать кружкой Мамэ на руки. Он тщательно вымыл лицо с мылом и вытерся новым желтым полотенцем. Потом, вытащив из кармана платок, которым недавно вытирал щеку, протянул его девочке и велел ей хорошенько его выстирать, прокипятить, прогладить и сегодня же вернуть. Девочка взяла платок и зашла в дом, а Мамэ стал прогуливаться по двору и беспечно насвистывать какую-то популярную мелодию…

        Вечером дядя сказал ему, что в честь окончания института хочет пригласить нескольких односельчан и отметить это событие.

        — Мне кажется, не надо, – ответил Мамэ таким небрежным тоном, словно речь шла не о нем, а о каком-то совершенно постороннем человеке. – А впрочем, поступай как хочешь. Я бы, например, не стал бы этого делать.

        — Нет, сынок, я обязан, – серьезным тоном ответил Касым. – Я ведь давно поклялся, что как ты закончишь институт, мы соберемся и отпразднуем это. Теперь, слава Богу, такой день настал, и самому Богу не понравится, если я не сдержу свое слово.

        На следующий день за столом Касыма сидела большая мужская компания. Мамэ как виновник торжества сидел во главе стола и с высокомерием поглядывал на собравшихся. Разговаривал он мало, и когда нужно было ответить на очередной тост за его здравие, небрежно кивал головой в сторону оратора или говорил: «Большое спасибо». Да и то эти два слова произносились с таким трудом, словно их вытягивали клещами.

        Касым все это видел и сгорал от стыда за племянника. Стараясь сгладить неприятное впечатление, которое оставляло на гостей поведение Мамэ, Касым через силу заставлял себя улыбаться и очень часто торопился опередить его и сам отвечал подобающими случаю фразами:

        — Мамэ ваш покорный слуга, лобзает ваши руки.

        В очередной раз, произнося этот ответ, Касым посмотрел в сторону Мамэ и заметил, как тот недовольно морщится, всем своим видом показывая, что эти слова ему явно не по душе. Касым прикусил язык.

        Застолье продолжалось. Касым взял рюмку и обратился к собравшимся:

        — Дорогие гости! Я поставил перед собой три цели.

        — Дай Бог удачи, – отозвалось несколько мужчин.

        — Две цели уже достигнуты, – продолжил Касым. – Первая – это поднять и вырастить сына покойного брата. Вы сами свидетели тому, каких трудов мне это стоило.

        — Дай Бог тебе здоровья, – ответили ему со всех сторон. – Уж мы-то знаем, как ты его растил, сколько забот и сил приложил.

        — Земля пухом усопшему, но и он, если бы был жив, вряд ли бы сделал столько, сколько ты, – хором отвечали другие.

        — Пусть будет пухом земля и для ваших усопших, – отозвался Касым. – Все, что было в моих силах, я сделал. – Касым немного помолчал и посмотрел на свою рюмку. — Второй моей целью было то, чтобы Мамэ получил высшее образование. Слава Богу, и это тоже мне удалось осуществить, и в этом плане долга за мной нет. И сейчас я прошу у Бога только одну вещь – дать мне столько лет жизни, чтобы я успел сам женить моего Мамэ, а уж после этого как Бог распорядится… И это моя третья цель, а точнее мечта.

        — Дай Бог тебе здоровья, Касым! Дай Бог тебе и нам дождаться дня свадьбы Мамэ, – раздались отовсюду голоса, и все гости одновременно взяли свои рюмки и, чокаясь, выпили за счастье Мамэ.

        — Ну, давай, Мамэ, теперь твоя очередь отвечать, – обратился к нему тамада.

        Мамэ не спеша поднялся с места, пару раз кашлянул, прочищая горло, и, не глядя ни на кого, устремил свой взгляд на стену напротив и небрежно произнес:

        — Я очень благодарен моему дяде и всем собравшимся за то, что подняли за меня тост и выпили за мое счастье. Пусть будет так, как вы пожелали, – и, закончив свой краткий ответ, неторопливо выпил и сел на место.

        Касым от стыда опустил голову. Гости переглянулись, и наступила мертвая тишина. Все вдруг почувствовали ужасную неловкость не только от слов Мамэ, но и от того тона, каким они были сказаны. Такой ответ никак не укладывался в рамки тех традиций, на которых было воспитано не одно поколение. И все-таки застолье постепенно вошло в свою колею, один за другим зазвучали другие тосты, и вроде бы настроение у присутствующих снова поднялось. Но так казалось лишь на первый взгляд. На самом деле каждый, кто стал невольным свидетелем этой некрасивой сцены, чувствовал неуловимое напряжение, которое распространилось на всю атмосферу праздника. Весь оставшийся вечер Касым не мог оправиться, и гости, иногда поглядывая на хозяина, прекрасно понимали его состояние и в глубине души не могли не сочувствовать ему, видя, что все его усилия и старания, потраченные на племянника, ушли впустую.

        — Видно, труды Касыма пропали даром, – сказал один сосед другому после того, как все разошлись. – А ведь Бог свидетель, чего только он не делал для племянника. Даже отец родной и тот бы не сделал столько…

        — А ты заметил, как он косо смотрел на дядю, каким тоном отвечал старшим? – вмешался в разговор другой сосед. – Как будто он не Мамэ, а сын самого падишаха! Нельзя так зазнаваться!

        — Пусть что хочет делает, ему же хуже. Ведь говорят: «Сколько мышь ни роет землю, все себе на голову». Вот только жаль мне всех трудов и мучений Касыма. Кто-кто, но мы-то знаем, чего ему стоило вырастить сына брата. А теперь говорят, что он и не думает возвращаться в деревню. Вроде бы в городе нашел работу и там и останется. А бедный Касым как его ждал… Все время повторял, что, мол, хоть Бог и не дал мне сына, зато сын брата мне и вместо брата, и вместо сына. Ну, иди и после всего этого полагайся на кого-то и расти детей! Если родная кровь так отвечает на твое добро, то чего можно ожидать от чужих людей?

        Подобные разговоры вели и другие соседи, возвращавшиеся с застолья. Высокомерным поведением Мамэ были возмущены все, и каждый с горечью признавался, что все усилия Касыма пошли прахом.

        Касым был сильно подавлен и расстроен случившимся, но племяннику говорить ничего не стал. Ему казалось, что в этот вечер случилось что-то непоправимое. Жена и дочери видели его состояние, но молчали, потому что знали – расспрашивать его бесполезно, он все равно ничего не скажет и лишь досадливо отвернется.

        На следующее утро, починив сломанную рукоятку косы, Касым закинул ее на плечо и отправился косить сено. Тем временем Мамэ встал, позавтракал, вышел из дома и решил пойти немного прогуляться. Никого не позвав с собой, он один направился в поле, немного прошелся по нему, сорвал несколько ярких цветков, понюхал, потом отбросил в сторону и, решив отдохнуть, улегся на спину на цветущую и ароматную зелень и, подложив под голову руку, посмотрел на чистое небо.

        — Доброе утро, Мамэ, – вдруг послышался сверху голос. Это был сторож, присматривающий за лугом, старый и уважаемый в деревне человек. – А что это ты один?

        — Доброе… – небрежно ответил Мамэ и даже не подумал сдвинуться с места.

        Его ответ и поведение сторожу не понравились, но он, смолчав, все же привел рядом.

        — Ну, как настроение? – опять обратился к нему сельчанин.

        Мамэ, даже не подняв голову, небрежно кинул:

        — В порядке…

        Сторож немного подождал, думая, что Мамэ, как это принято в подобных случаях, тоже задаст ему вопрос о делах и здоровье, но так ничего и не дождался – Мамэ не проронил ни слова. Старик не на шутку рассердился.

        — Послушай, мальчик, на приветствие надо отвечать как полагается. Ты что, не знаешь этого?

        — Я тебе ответил, – спокойно сказал Мамэ. – Чего еще тебе надо?

        — У нас так не принято. Когда говорят «доброе утро», другой непременно отвечает не «доброе утро», а «да станут мои глаза землей под твоими ногами»[1]. Вот как нужно отвечать.

        — Мало ли что говорят, – небрежно сказал Мамэ и, повернувшись на бок, посмотрел на старика. – Предположим, я тебе ответил «да станут мои глаза землей под твоими ногами», и что тогда? Получается так, что ты, ступая по моим глазам, меня ослепишь. Разве не так?

        — Ну, что мне еще тебе сказать?.. Раз ты так считаешь, то Бог уже тебя ослепил, – с презрением и иронией ответил сторож. – Тот, кто не чтит обычаи дедов и прадедов, считай – покойник. Неужели ты думаешь, что раз проучился несколько лет в городе, то умнее всех? Что ты о себе возомнил, несчастный? Так говорили наши предки, и так передавалось из поколения в поколение, пока не дошло до нас. Ты думаешь, они все были глупее тебя? Ведь почему говорят «хорошее слово – весна для сердца»? Ведь если бы ты сказал «да станут мои глаза землей под твоими ногами», неужели я и на самом деле прошелся бы по твоим глазам? Мой дорогой, – язвительно усмехнулся старик, – учись, пока молод. В жизни есть еще много вещей, которые нужно знать и уважать. Хотя бы взять то, что я, человек, который намного старше тебя, стою над тобой, а ты даже не удосуживаешься не только встать, но хотя бы приподняться и присесть! Валяешься на спине, отвечаешь кое-как… И не стыдно тебе? Нет, голубчик, может, ты и выучил несколько букв, но я как посмотрю, человек ты никудышный. В вашем роду таких негодных мужчин никогда не было, и в кого ты пошел? Уж точно не в своего дядю Касыма! Жаль, очень жаль, что все труды Касыма унесло водой, – и с негодованием сплюнув, старик поднялся, закинул посох себе на плечо и ушел прочь.

 1  2  3  4  5  6  7

СОЗДАНИЕ СОВЕТА КУРДСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ АРМЕНИИ

                  В начале 1990-х годов материальное положение газеты «Рйа таза» продолжало стремительно ухудшаться и становилось просто бедственным. Об этом я написал статью под названием «Единственная газета на курдском языке в тяжелом положении», которая была опубликована в армянской газете «Айастан» («Армения») 20 марта 1992 года. Я умышленно не подписался под ней, а написал «редакция газеты «Рйа таза» и Совет курдской интеллигенции Республики Армения», чтобы придать статье еще больший вес и значимость.

                  На самом деле такого Совета тогда не существовало, и идея упомянуть это название в качестве наименования уже имеющейся у нас такой общественной организации пришла ко мне сама собой.

         На следующий день академик Шакрое Худо пришел ко мне и сказал:

         — Как хорошо ты сделал, что подписал ту статью от имени Совета курдской интеллигенции Армении. Правда, такого Совета у нас нет, — продолжил он, — но давай его создадим.

         Мы, несколько представителей интеллигенции (я, Шакрое Худо, Шарафе Ашир, Карлене Чачани, Чаркязе Раш) собрались, обсудили этот вопрос и решили создать такую организацию. Мне поручили написать ее устав, а Ш.Худо на учредительной конференции должен был прочитать основной доклад. Я подготовил текст устава, дал его Шакро, он прочел и кое-что добавил.

         Мы стали готовиться к конференции. Конечно, одним из первых необходимо было решить вопрос помещения. Наш выбор пал на Дом актера (сейчас это здание посольства Франции в Ереване), который находился в непосредственной близости от Дома прессы, где располагалась наша редакция. Мы поговорили с директором и, получив ее согласие, назначили проведение учредительной конференции на 9 мая 1992 года.

         8 мая мы собрались в редакции и были заняты последними приготовлениями. Художественному руководителю и основателю Ереванского театра пантомимы Арсену Полатову было поручено пойти и посмотреть зал, где пройдет конференция. Он ушел и вскоре оттуда позвонил. «Немедля идите сюда», — сказал он мне, и мы, оставив все дела, направились в Дом актера. Там нам рассказали следующее: несколько езидов, одетых в форму армянских народных ополченцев (фидаинов), пришли туда и пригрозили сотрудникам, большинство которых составляли женщины, что «если курды проведут здесь конференцию, мы взорвем здание». Бедные женщины были очень напуганы, и нам пришлось немало потрудиться, чтобы их успокоить. Было ясно, что это так называемые «новые езиды» и их очередные пустые угрозы. Однако, чтобы разрешить ситуацию, мы были вынуждены позвонить министру внутренних дел Армении Вано Сирадегяну и рассказать ему о создавшемся положении. (В то время у меня как у редактора официальной газеты был прямой правительственный телефон, которым я и воспользовался). Министр, выслушав меня, ответил: «Спокойно проводите свою конференцию. Пусть только посмеют что-нибудь сделать». Только после этого сотрудники Дома актера успокоились и позволили нам провести в их здании наше мероприятие.

         9 мая с утра я поехал в редакцию, чтобы оттуда пойти на конференцию. Там уже были Аскяре Бойик и Джамале Усе. Джамал сказал, что этой ночью «фидаины» ворвались в дом Чаркязе Раша и пригрозили, что если конференция будет проведена, то Чаркязу и его семье несдобровать.

         Мы направились к Дому актера. У здания уже собралось много людей, которые пришли на конференцию. Шакрое Худо тоже был в курсе, что произошло минувшей ночью в доме Чаркязе Раша (Чаркяз сам ему рассказал), и теперь сомневался, проводить ли нам конференцию или нет. Я рассердился и сказал Шакро:

         — Если мы не проведем эту конференцию, тогда нам лучше повязать наши головы женскими платками и не выходить из дома. Их угрозы не должны тормозить начатое нами дело. Если пошли и пригрозили Чаркязу, пусть он не приходит и не участвует в работе конференции. Но мы должны, мы обязаны ее провести.

         Шакрое Худо со мной согласился, и мы без Чаркязе Раша начали свою конференцию.

         Зал был полон народу, мест на всех не хватило, и многие стояли. В работе конференции приняли участие такие известные представители армянской интеллигенции того времени, как Сильва Капутикян, Серо Ханзадян, Геворг Эмин и многие другие. Я помню, как Сильва Капутикян не только приветствовала нашу конференцию, но и сказала, что «нам, армянской интеллигенции, тоже следовало бы создать такую организацию».

         На конференции был заслушан доклад Ш.Худо, зачитан и ободрен Устав Совета, и было принято решение обратиться в министерство юстиции Армении с тем, чтобы оно утвердило Устав нашей организации. Шакрое Худо был избран председателем Правления Совета, Шарафе Ашир и Чаркязе Раш его заместителями, я же вошел в состав Правления.

         После конференции мы, несколько товарищей, вернулись в редакцию. Наглые проделки «новых езидов» нас очень разозлили, и я позвонил заместителю министра внутренних дел и сказал, что хотел бы встретиться и поговорить по одному важному вопросу, и вкратце изложил суть проблемы. Тот ответил: «Пожалуйста, после работы приходите». Пошли я и Азизе Джаво. Замминистра сказал, что министр нас ждет, и мы прошли в его кабинет. Он очень хорошо нас принял и внимательно выслушал. Как только мы закончили рассказывать ему о проделках «новых езидов», он повернулся к своему заместителю и спросил:

         — Мы можем завести на них уголовное дело?

         — Нет, не можем, — ответил тот, — потому что от потерпевшего (то есть от Чаркязе Раша) не поступало никакого заявления.

         После встречи с министром мы несколько раз говорили Чаркязу, чтобы он подал заявление в Совет курдской интеллигенции о предпринятых в его отношении действиях «новых езидов», а мы обсудили и представили бы наше решение в министерство ВД и тем самым дали бы ход этому делу. Но Ч.Раш так ничего и не написал.

Во время очередного собрания Совета.

        Через несколько месяцев Шакрое Худо уехал в Москву, и председателем Правления Совета курдской интеллигенции Армении был избран я и по сей день занимаю эту должность.

         Наш Совет стал одним из основателей Союза национальных меньшинств Армении, а в последующем – одним из членов этой организации.

         Я бы не стал подробно писать о работе, которую проделал Совет, если бы клеветник Темуре Халил не написал на одном из курдских сайтов, что Совет курдской интеллигенции Армении – это пустая структура, которая ничего не сделала. (Темуре Халил примерно 20 лет назад уехал из Армении в Европу и оттуда периодически поливает грязью представителей нашей интеллигенции – меня, Джасме Джалила, Мирое Асада, Саманд Сиабандова, Джалиле Джалила, Ордихане Джалила, Джамила Джалил и других. Он написал на сайте, что был секретарем Совета. Замечу, что его так называемая секретарская работа заключалась в том, что он составил всего лишь 2-3 протокола собраний Совета. Что же касается меня, который более 20 лет возглавляет этот Совет, то он ни разу даже не упомянул мое имя. Более того, он сочиняет тысячи небылиц про меня и Совет и занят весьма сомнительным пиаром – своим и близких ему людей. Например, он пишет, что он писатель, но до сегодняшнего дня читатели не имели удовольствия ни найти в общей массе печатной продукции его художественных произведений, ни прочитать их. Вся загвоздка и все несчастье заключаются в том, что много курдских сайтов знают очень мало о курдах Армении, а он преподносит информацию так, как ему как выгодно, извращая факты и восхваляя себя, в то время как на его родине – в Армении – он известен как плагиатор и клеветник. Как тут не вспомнить нашу мудрую пословицу: «Иди туда, где тебя не знают, и хвали себя сколько хочешь»!).

         Ну а теперь вкратце о практической работе, проделанной Советом курдской интеллигенции.

• Совет вместе с секцией курдских писателей Союза писателей Армении подготовили и провели на правительственном уровне празднование 2-х юбилеев: 100-летие со дня рождения Араба Шамилова и 90-летие Надо Махмудова. Совет также отметил 500-летие поэмы Ахмаде Хани «Мам и Зин», юбилеи наших известных зарубежных поэтов – Джагархуна, Гажара, Горана и других.
• Благодаря усилиям, приложенным Советом и Союзом нацменьшинств Армении, деревня Шенкани (бывшая Корбулах) получила питьевую воду, и это после того, как ее жители десятки лет были лишены источников воды и доставляли ее из соседней деревни.
• Совет и Союз нацменьшинств отвезли бригаду врачей в курдские деревни, и в каждой из них был организован прием жителей. Кроме того, обе организации доставили туда лекарства и раздали их больным, а также передали ветеранам Великой Отечественной войны выделенную материальную помощь.
• Я и председатель Союза В.Чатоев много раз ездили в несколько курдских деревень Талинского района для решения вопроса их снабжения питьевой водой и с этой целью неоднократно встречались с районным руководством и должностными лицами в министерстве водного хозяйства, однако, к сожалению, ничего не смогли добиться.
• В деревне Шамирам (Аштаракского района) произошла трагедия: убили несколько членов одной семьи, и в случившемся обвинили соседей. Забегая вперед, скажу, что это делалось намеренно, чтобы столкнуть между собой два рода курдов-езидов (пострадавшая семья и соседи были из разных родов), посеять вражду между жителями деревни и в итоге добиться того, чтобы они покинули свои дома и ушли из села, а их земли отошли бы к соседней армянской деревне Аруч (бывшей Талиш). Мы поехали в Шамирам и взяли с собой журналиста из популярной армянской газеты «Аравот» («Утро»). Там мы подробно обо всем расспросили местных жителей, что позволило нам вникнуть в суть вопроса и разобраться в истинных причинах случившегося. На следующий день в газете «Аравот» на эту тему была опубликована резкая статья, которая, как потом показали события, дала новый импульс расследованию массового убийства. Позже следствие установило, что преступление совершили не жители деревни Шамирам, а несколько человек из села Аруч, которые впоследствии были арестованы и осуждены.
• По инициативе Совета и Комитета Армении по защите мира (председатель композитор Эдуард Мирзоян) была организована встреча представителей курдской и армянской интеллигенции, которая прошла в здании указанного Комитета. Во время встречи было  поднято множество важных актуальных вопросов, касающихся как жизни в республике, так и взаимоотношений между двумя народами.
• Я неоднократно от имени Совета выступал на различных собраниях и встречах республиканского масштаба и поднимал вопрос плачевного состояния, в котором оказались здания средних школ, клубов и библиотек в селах Алагяз, Рйа Таза и Сипан после землетрясения 1988 года. В последующем в Алагязе и Рйа Таза были построены новые школы и отремонтированы те объекты сферы образования, которые в этом нуждались.
• Как известно, вопрос учебников курдского языка стоял очень остро. Книг не хватало, а те, что были, физически и морально устарели и в целом не отвечали требованиям времени. Поэтому я от имени Совета поручил директору школы деревни Рйа Таза Халыте Джалилу подготовить учебник курдского языка. Он подготовил азбуку и учебник для 3-го класса, а я их отредактировал. К сожалению, Х.Джалил рано ушел из жизни, и по разным причинам эти книги еще долго оставались в рукописном виде и не публиковались. Спустя много лет вышла в свет его азбука при содействии Алихане Маме.
• Благодаря усилиям Совета газета «Рйа таза» перешла с кириллицы на латиницу и до сих пор выходит в свет на этом шрифте. Кроме того, Совет выдвинул вопрос, чтобы учебники курдского языка также публиковались на латинице. Правительство согласилось с этим предложением, и сейчас эти книги выходят на латинице.
• Совет письменно обращался в министерство образования и науки Армении с просьбой ежегодно выделять лимитные места (4-5 мест) вне конкурса для курдских абитуриентов, поступающих в республиканские вузы. Это могло бы помочь нам постепенно преодолеть острую нехватку кадров, так востребованных в школах и других очагах нашей культуры, но, к сожалению, все эти обращения были проигнорированы.
• Очень часто, на самых различных уровнях мы поднимали вопросы об отсутствии наших депутатов в парламенте, медицинских пунктах в курдских деревнях, наших кадров в правительстве и много других вопросов. Мы также выдвигали предложение о предоставлении эфирного времени (в неделю 2-3 раза) на одном из телевизионных каналов Армении для новостей на курдском языке…

         Итак, можно ли после всего этого считать Совет курдской интеллигенции пустой структурой, которая ничего не делала, как утверждает наш кляузник?

          Но, как говорится, что как рождается, так и умирает. То же самое относится и к Совету. Не могу не признать, что эта организация в последние несколько лет не функционирует в силу объективных причин. К сожалению, в Ереване не осталось той группы интеллигенции, которая была прежде и могла и хотела работать. В столице Армении действительно практически не осталось курдской интеллигенции, а те, кто есть, по разным причинам не проявляют активность и не могут работать. Взять хотя бы меня: я постарел, стал нездоров и с болью признаю, что формально Совет пока существует, но на деле его просто нет… Уже нет… Можно сказать, что Совет курдской интеллигенции Армении выполнил свою миссию и теперь как структура перестал существовать. 

РАЗНЫЕ ФОТО, ОТКРЫТКИ

Усуб бек	Усуб бек со своими родственниками	Абовян среди курдов. Художник Седракян.
Говянд в Алагязе. 1959	Бериван. Измир	На горных пастбищах Курдистана
Переход вброд. Измир	Жизнь в Северном Курдистане	Курдская девушка
Курдский танец в Западном Курдистане	Курд из племени Джаф. 1836	Два курда. 1870
Молодой курд в Восточном Курдистане	Руководители курдских аширатов. 1818	Богатые курды. 1878
Курдские музыканты. Северный Курдистан	Лектор университета Салхеддина (Эрбиль), доктор Фейруша С.Хаммад у могилы нашего великого поэта Хажара. Мехабад (Иран)	Вот какие красивые гобелены выпускают в Эрбиле!

ВЫСТУПЛЕНИЯ КУРДСКИХ ГРУПП

НАРОДНЫХ ПЕСЕН И ТАНЦЕВ

(АРМЕНИЯ И ГРУЗИЯ)