Безымянный

(function() { if (window.pluso)if (typeof window.pluso.start == "function") return; if (window.ifpluso==undefined) { window.ifpluso = 1; var d = document, s = d.createElement('script'), g = 'getElementsByTagName'; s.type = 'text/javascript'; s.charset='UTF-8'; s.async = true; s.src = ('https:' == window.location.protocol ? 'https' : 'http') + '://share.pluso.ru/pluso-like.js'; var h=d[g]('body')[0]; h.appendChild(s); }})();

amarikesardar

ОВЦЫ, УТЕРЯННЫЙ ПАСПОРТ И… ШПИОНЫ

 

ИЗ ЦИКЛА «РАБОТА В РЕДАКЦИИ»

 

 

ОВЦЫ, УТЕРЯННЫЙ ПАСПОРТ

И… ШПИОНЫ

 

  

шпион и овца         В конце 1980-х годов правительство Армении вынесло решение, согласно которому в некоторых районах республики запрещалось заниматься овцеводством, потому что земля в тех местностях «подвергается эрозии». (В решении были перечислены те районы, входящие в Араратскую долину Армении, в которых жили курды и держали овец. То есть получалось так, что это решение фактически было направлено против курдов). Конечно, для принятия данного решения была своя причина и заключалась она вот в чем. Тамошние курды, разводившие овец, откармливали их для последующей выгодной продажи и пасли свой скот, понятное дело, там, где жили, то есть на территории Армении. Однако с наступлением осени они перегоняли свои отары в соседний Азербайджан и продавали там, потому что в той республике откормленные животные стоили дороже. (Конечно, в последующем советское правительство аннулировало то решение).

        В один из тех дней я зашел в кабинет наших сотрудников. Там были Бабае Калаш, Гасане Кашанг, Гришае Маме, Темуре Халил, Приске Мгои и Агите Абаси. Завязался общий разговор, и речь зашла о том самом решении. Я рассердился и сказал:

        — А пусть наши курды пойдут к границе и там выражают свой протест.

        Через день ко мне в кабинет зашли двое курдов: один – житель Масисского района, а другой был гражданин Сирии. Тот местный курд (к сожалению, не помню его имени) рассказал мне, что его спутник из Сирии приезжал в Казахстан навестить своего сына-студента, но по пути у него украли и деньги, и паспорт. «Пожалуйста, разреши ему позвонить по твоему телефону в посольство Сирии в Москве и сообщить им о своем положении». Я разрешил. Сирийский курд взял трубку, набрал номер и стал говорить по-арабски. Я встревожился и подумал: «Зря я разрешил. Я по-арабски не знаю, и кто знает, о чем он сейчас говорит». Несмотря на свое беспокойство, я промолчал. Тем временем телефонный разговор был окончен, и мои гости, поблагодарив меня, попрощались и ушли.

        Я знал, что телефоны посольств находятся под контролем, и узнать, откуда поступил туда звонок, для соответствующих структур не составит большого труда. И я был готов к тому, что каждый день ко мне могут пожаловать «товарищи» из КГБ.

        Был разгар рабочего дня. Я и Приске Мгои работали в моем рабочем кабинете, когда прозвенел телефонный звонок. Я поднял трубку, и на том конце провода сказали, что «это Акопян из КГБ». (Я тут же сказал сам себе: «А вот и товарищи пожаловали. Как было, так и скажу: это был один из наших сирийских курдов, у него украли паспорт и деньги, он не знал что делать, пришел сюда и попросил разрешения позвонить в посольство своей страны и найти для себя какой-нибудь выход. Я не мог ему отказать, но не знаю, о чем он говорил по-арабски»).

        Акопян спросил, какие мы опубликовали материалы, касающиеся решения о разведении овец. Я ответил, что ничего, кроме самого решения. Он поинтересовался:

        — А вы не давали какие-нибудь комментарии или анализ?

        — Это какие из республиканских газет дали свои комментарии, чтобы мы тоже давали? – отрезал я.

        На что Акопян сказал мне следующее:

        — Конечно, мы вас понимаем, но ведь овцеводство для вашей общины – это не только вопрос материального обеспечения, но и часть быта, даже, если хотите, культуры. Поэтому мы боимся, а вдруг наши курды направятся к границе и поднимут там шум. А это, как вы понимаете, нам совсем ни к чему, — добавил он.

        — А что я могу сделать? – ответил я и невольно пожал плечами. – Но я не думаю, чтобы наши курды пошли на такое.

        Что и говорить, как только звонивший упомянул про границу, я сразу вспомнил мои слова («пусть наши курды пойдут к границе и там выражают свой протест»), и стало яснее ясного, что кто-то из нас, присутствующий при том разговоре, не мешкая оповестил об этом КГБ.

        Вот в каких условиях нам приходилось работать.

 

Читайте также в этом разделе воспоминаний:

 

 

 

 

ПОДПОЛЬЩИКИ ПОНЕВОЛЕ

 

ИЗ ЦИКЛА «РАБОТА В РЕДАКЦИИ»

 

 

ПОДПОЛЬЩИКИ ПОНЕВОЛЕ

 

радио          Когда Н.Хрущева сняли с должности и вместо него назначили Л.Брежнева, в политике СССР в отношении курдов Ирака произошли изменения. Начался период улучшения отношений Москвы с баасистами, оказания им военной помощи и полного вытеснения темы курдов со страниц советских газет. Мы не знали, что происходит в Иракском Курдистане, и от абсолютного неведения нас спасали разве что издаваемые за рубежом армянские газеты, которые иногда печатали об этом материалы и которые мы буквально вырывали друг у друга из рук. А еще нас выручало радио курдских пешмарга, которое называлось «Голос Иракского Курдистана» и транслировалось из самой гущи событий. Мы, несколько товарищей, стали настоящими заложниками этого радио и каждый вечер не отходили от него ни на шаг. К сожалению, баасисты постоянно создавали сильные радиопомехи и глушили передачи, но те, кто работал на том радио, знали это и периодически немного перемещали волну, с которой осуществлялась трансляция. Как раз во время таких перемещений нам и удавалось много чего услышать и узнать.

        Здесь же, в Армении, ситуация была такой, что мы не могли открыто говорить и обмениваться мнениями о той борьбе. К сожалению, среди наших сотрудников тоже были шпионы, которые поспешили сообщить КГБ, что мы слушаем радиостанцию «Голос Иракского Курдистана». Я помню, как однажды один незнакомый армянин без какого-либо внятного повода зашел ко мне в редакцию и прямо спросил: «А как положение в Иракском Курдистане? Ты ведь слушаешь радио «Голос Иракского Курдистана» и, наверное, в курсе той войны…» Я сделал вид, что не понял, на что он намекает, и со всем простодушием, на которое в тот момент меня хватило, ответил: «Я же не приехал из Иракского Курдистана, чтобы знать, какое там положение. А что это за радио, о котором ты говоришь? Чье оно? Впервые о таком слышу».

        Так мы окончательно убедились в том, что среди нас есть осведомители.  Конечно, мы подозревали кое-кого, но конкретных доказательств у нас не было. Поэтому в разговорах между собой мы были вынуждены соблюдать еще большую осторожность, в особенности в присутствии тех, на кого падали наши подозрения.

        Мы, трое друзей – я, Али Абдулрахман и Гасане Кашанг – решили, что каждый из нас будет слушать свое радио, а на следующий день мы будем встречаться, но не в редакции, а в садике напротив и обмениваться информацией, которую накануне услышали. (Ну, скажите, чем не подпольщики?). Али знал азербайджанский и должен был слушать радиопередачи на азербайджанском языке, Гасо знал персидский, и с него, соответственно, требовалось слушать радио на персидском языке, ну а за мной, ясное дело, было «закреплено» прослушивание «Голоса Иракского Курдистана». Мы так и делали, и это положение продолжалось до марта 1970 года, когда между руководством курдским движением и иракским правительством были достигнуты договоренности о прекращении военных действий.

        Я не только слушал радио, но и каждый день записывал у себя в блокноте, когда и где были столкновения, какой урон был нанесен противнику, какие подвиги совершили пешмарга… Кстати, тот старенький исписанный блокнот я бережно храню до сих пор. 

 

Читайте также в этом разделе воспоминаний:

 

 

 

 

ДВЕ ТЕЛЕГРАММЫ И МИРОЕ АСАД

 

ИЗ ЦИКЛА «РАБОТА В РЕДАКЦИИ»

 

 

ДВЕ ТЕЛЕГРАММЫ И МИРОЕ АСАД

   

телеграммы                 Шел 1963 год. В Ираке баасисты убили Абдул Керим Касыма и захватили власть. Против иракских коммунистов начался большой террор:  лидер Компартии Ирака Салям Адил (араб по национальности), ее второй секретарь Джемал Гайдари (курд) были убиты, повсеместно проводилось массовое уничтожение членов этой партии. Война против курдов была приостановлена, потому что все силы были брошены на борьбу с коммунистами, и баасистам было трудно вести войну одновременно на два фронта – против курдов и коммунистов. Поэтому вначале новым руководством страны была избрана тактика заигрывания с курдами и делалось все, чтобы максимально снизить их недоверие и бдительность. Но уже летом того года, когда, по мнению баасистов, с вопросом коммунистов было покончено, на курдов была обрушена небывалая военная мощь. Как писал один из русских авторов, Иракский Курдистан был охвачен огнем[1]. Если раньше, во времена правления Абдул Керима Касыма, в советской прессе никогда не публиковались материалы о борьбе между курдами и иракским правительством, то сейчас, когда началось истребление коммунистов, та же самая пресса стала активно писать не только о терроре против коммунистов, но и о войне против курдов.

        Однажды Саиде Ибо, Смое Шамо, Мирое Джангир пришли ко мне в редакцию (имеется в виду редакция курдской газеты «Рйа таза» — примеч.переводчика). Мы говорили в основном о том кошмаре, в котором оказался наш народ в Ираке. У нас щемило сердце, но что мы могли сделать? И после горячего эмоционального обсуждения мы решили, что от имени курдской интеллигенции Армении направим две телеграммы: одну – в советский комитет по защите мира, а вторую – в комитет ООН по защите мира.

        Мы так и сделали. На следующий день редактор Мирое Асад позвал меня и с раздражением сказал, что я не имею права подписывать такие телеграммы. (Уж не знаю, кто ему об этом рассказал). Я ответил ему, что подписался не как сотрудник редакции, а как представитель курдской интеллигенции, и никто не может мне этого запретить.

        — Но вы составили те телеграммы в здании редакции, — продолжал сердиться М.Асад.

        — Вы придираетесь, — горячо возразил я и уже не мог остановиться. – Скажите еще, что мы написали их на редакционной бумаге. Ведь проблема не в том, где и на какой бумаге мы написали, а в том, что в Ираке истребляется наш народ и мы протестуем против этого.

        Редактор вконец разозлился и сказал мне:

        — Такие работники как ты мне не нужны. Если так и дальше пойдет, я тебя уволю.

        — Раз так, увольняйте хоть сейчас, — вспылил я и вышел из его кабинета.

        В тот же день (17  июня 1963 года) вечером в 19.00 по московскому радио передали, что группа курдской интеллигенции Армении послала в комитет СССР по защите мира телеграмму, в которой резко осудила варварство нового иракского правительства в отношении курдов и потребовала незамедлительно прекратить ведущиеся против них боевые действия.

        Вечером того же дня М.Асад уехал в Москву на конференцию. Когда он вернулся, я зашел к нему и рассказал о том, как наша телеграмма была передана по московскому радио.

        — Давай не будем торопить события, — ответил М.Асад. – Когда будет нужно, ЦК скажет нам, что мы должны делать.

        Мирое Асад был редактором такой газеты, которая была органом партии и правительства. Это был человек своего времени. Он говорил и делал то, чего требовали в тот момент обстоятельства. М.Асад был очень интеллигентным, солидным, образованным и знающим человеком и был известен на всю республику. Я помню, как во время обсуждения проекта новой Конституции Армянской ССР он выступил на сессии Верховного Совета и выдвинул несколько таких предложений, что руководство республики было вынуждено объявить перерыв, чтобы рассмотреть их. В итоге те его предложения были приняты и включены в основной текст Конституции. М.Асад пользовался большим авторитетом у руководства Армении, к его мнению всегда прислушивались и с ним считались. И не случайно, что на протяжении многих лет он избирался членом ЦК Компартии Армении, заместителем председателя Верховного Совета АрмССР, руководил несколькими сессиями этого органа, был удостоен почетного звания Деятеля культуры Армении и награжден орденом и медалями.

        М.Асад 27 лет был моим руководителем, и за эти годы я научился у него многому. В частности, я перенял у него педантичность и скрупулезность в подготовке самых разных текстов. А еще он обладал большим талантом находить общий язык с самыми разными группами нашей курдской интеллигенции, и, пожалуй, не было ни одного из них, кто был бы на него обижен либо недоволен им. (К слову сказать, лично у меня нет и никогда не было таких способностей, да я к этому, честно говоря, в силу своего характера никогда и не стремился). Я сейчас не буду более подробно писать о М.Асаде и его работе, потому что в связи с его 80-летием я подготовил и издал о нем большую статью в «Рйа таза» — в той газете, которой он руководил почти 35 лет.

        Коллектив редакции был небольшой и очень дружный. Его сотрудники были как члены одной семьи, где царили мир и согласие, и это полностью была заслуга редактора. Он ценил каждого из нас соразмерно нашим знаниям, работоспособности и самоотдаче, и в итоге эта объективность разоружала и не оставляла никакого повода для каких-либо претензий или жалоб со стороны сотрудников. Как я уже упомянул выше, М.Асад 27 лет был моим руководителем. И на протяжении всех тех лет ни разу не было так, чтобы мы поссорились или между нами возникло недопонимание, за исключением разве что одного случая, о котором я расскажу отдельно…

 


[1] Имеется в виду книга П.Демченко «Иракский Курдистан в огне», Москва, 1963г. (примеч.переводчика).

 

Читайте также в этом разделе воспоминаний:

 

 

 

 

ЖЕНИТЬБА АЛО — 4 стр.

 

         Одним словом, пока он добрался до вершины перевала, был как следует измотан и еле держался на ногах. Но как бы ни был тяжел подъем, спускаться было намного труднее. Он решил немного передохнуть и, повернувшись спиной к скале, медленно опустился на колени и чуть откинулся назад, но с тем расчетом, чтобы потом мог подняться без посторонней помощи. Он просидел так до тех пор, пока ноги не стали замерзать. Сделав над собой усилие и встав, Ало заглянул в ущелье и ужаснулся. «Как мне спуститься с этим ящиком?» — подумал он, потом повернулся лицом к солнцу, помолился перед дорогой и стал спускаться вниз. Двигался он очень медленно и осторожно, опираясь на свой посох. Дорога была извилистой, и снега было не так много, потому что вершина обдувалась со всех сторон ветрами, которые и разгоняли снег по впадинам и расщелинам. Но земля была замерзшей, и было очень скользко. Собираясь в путь, Ало учел это и поэтому предусмотрительно прихватил с собой травяные веревки. Убедившись в том, что может в любой момент поскользнуться и упасть, Ало нашел удобное место и присел так, чтобы вся тяжесть ящика пришлась на большой камень, лежащий на пути. Потом вытащил те самые веревки, обмотал ими свою обувь, взял свой посох и поднялся на ноги. После этого он спокойно преодолел довольно большое расстояние и даже немного воспрял духом. У подножья ущелья лежала одна армянская деревня, на окраине которой жил его знакомый, и Ало решил, что переночует у него, подсушит там свою промокшую одежду, а завтра встанет и спокойно доберется до железнодорожной станции. Деревня была уже недалеко, как наступил самый опасный участок пути. Ало остановился, пригляделся и стал прикидывать, как ему изловчиться и преодолеть это место. Дорога пролегала вдоль высокой скалы, а внизу, на относительно небольшой глубине был раскинут широкий овраг. Вокруг скалы было скользко, ее вечно обдувал ветер, и поэтому вместо снега под ногами были лишь мелкие камни. «Если пройду это место, то знай, что с яйцами уже ничего не случится», — подумал Ало, немного расчистил посохом себе дорогу и сделал один шаг. Нет, все было в порядке, его нога стояла твердо и никуда не скользила. Опираясь на эту ногу, он осторожно поднял другую. И на этот раз ничего не случилось. Так же осторожно Ало сделал два-три шага, а на четвертый вдруг споткнулся, ящик ударился о скалу, и нога его поскользнулась. Ало с ящиком на спине скатился и полетел в овраг. Разболтавшиеся веревки уже не могли удерживать ящик, и Ало при падении со всего размаху упал на него спиной и несколько раз перекувырнулся. Левая нога ударилась об скалу, и его пронзила такая острая боль, что он сразу понял, что случилось что-то очень серьезное. Попытался встать, но левая нога так заныла, что в глазах потемнело, и он со стоном снова рухнул на землю. Немного полежал, но боль становилась такой невыносимой, что он попытался встать снова, и снова ничего не вышло. Все тело нестерпимо ныло, и ему казалось, что на нем не осталось живого места. Он попробовал хотя бы сесть, но и это было выше его сил. Лежа на спине, Ало еле сумел приподнять голову и оглядеться вокруг. Ящик отшвырнуло довольно далеко, еще дальше валялся закрывавший его верх кусок картона, повсюду разметалась солома, а желтки разбитых яиц позолотили безупречно чистый снег. «Да разве от такого удара от яиц что-то останется?» — с горечью подумал Ало и отвернул голову.

         Боль все усиливалась, и Ало, не в силах вынести эти муки, стал кричать и звать на помощь, но все напрасно: вокруг стояла мертвая тишина, и его голос безнадежно тонул среди холодных и суровых скал. Солнце уже закатывалось, и Ало, видя, что только зря теряет время, повернулся на живот и попытался ползком выползти из оврага. Ему даже удалось немного взобраться наверх, но, поскользнувшись, он медленно съехал вниз. Почти обессилев, он пытался сделать это снова и снова, но после безуспешных попыток решил выбраться другим способом. С большим трудом размотав те травяные веревки, которые защищали его от скольжения, он связал их между собой, на одном конце сделал узел и забросил его на скалу в надежде, что он зацепится на ее вершине и он, держась за веревку, сможет выбраться наверх. Ало забросил узел, но он, не зацепив острый выступ, соскользнул вниз. Ало кинул снова, и опять неудачно. Изрядно промучившись, забрасывая на неприступную скалу свой нехитрый аркан, Ало уже отчаялся, как вдруг неожиданно для него самого узел все-таки оказался на ее вершине. В его душе затеплилась маленькая надежда, и он, держась за веревку, стал ползком потихоньку двигаться наверх, стараясь при этом как можно меньше ее натягивать. Но поняв, что без ее помощи уже не обойтись, потянул ее чуть сильнее, и в ту же секунду веревка оборвалась, оставив узел на вершине выступа, а другой конец у Ало в руках. Ало съехал вниз и опять оказался на прежнем месте. «Больше не могу, никаких сил нет… Будь что будет», — в сердцах подумал он и равнодушно положил голову на холодный снег. Но жизнь сладка, и через несколько минут жажда жизни снова дала о себе знать. Ало вдруг вспомнил о своем посохе и, подняв голову, стал искать его глазами, наконец, заметил его, но и тут его постигло очередное разочарование: палка попала в такое труднодоступное место, что ее не под силу было бы достать даже здоровому человеку, не говоря уже о бедном Ало. Пришлось оставить и эту надежду, и он снова положил голову на снег. Ало не знал, сколько прошло времени с того момента, как он упал в этот овраг. Он только знал, что солнце давно закатилось и вряд ли кто-то из путников будет в это время суток проходить мимо: было уже темно и опасно. С другой стороны, в сердце закрался страх при одной только мысли о том, что грядет ночь, будет холодно, да и диких зверей вокруг немало. Что же тогда ему делать? Ало обуял такой ужас, что он, даже позабыв о сильной боли, снова попытался встать, но его левую ногу словно пригвоздили к земле, и он со стоном свалился обратно.

         Одним словом, Ало остался в овраге. Промаявшись до самого утра и не сумев хоть немного отдохнуть, он беспомощно лежал на снегу и не знал, что делать. Только пару раз за всю ночь его веки сомкнулись, и он ненадолго сумел задремать, но страх и боль каждый раз отгоняли тот сон, в котором он так нуждался. Ало чувствовал, что силы покидают его, но ничего не мог поделать. Оставалось только надеяться, что ему повезет и кто-то будет проходить мимо, тот кто-то, кто вытащит его из этого проклятого оврага. Но кто? Кому приспичит на рассвете, в этот конец зимы вставать и пускаться в путь, да еще и идти через это пустынное ущелье? И тут Ало подумал и прикинул, что путь нескольких курдских деревень в округе пролегает как раз мимо ущелья. В душе опять шевельнулась надежда, и он снова стал кричать и звать на помощь. Никто не откликался, но все-таки Ало не унывал.  Прикинув, что ранним утром голоса быстро разносятся по округе, он стал кричать изо всех сил, причем кричал и по-курдски, и по-армянски. Он кричал так много и так громко, что надорвал голос, но никого поблизости так и не появилось. Устав, Ало снова положил голову на снег, вернее, на то, что от него осталось, потому что от тепла человеческого тела он почти весь растаял, и на этом месте образовалась впадина. Ало уже ни на что не надеялся. Инстинктивно положил руку на больное колено и почувствовал, что оно сильно опухло. Сама нога стала какой-то безжизненной: прикоснувшись к бедру, Ало с ужасом осознал, что ничего не чувствует.

         Ало лежал с закрытыми глазами, и вдруг ему что-то послышалось. Он открыл глаза, огляделся, но никого вокруг не было видно. Опять закрыл глаза и снова услышал голос. Еле-еле приподнял голову и посмотрел вокруг, но никого не было. У Ало невольно снова вырвался зов о помощи.

         — Ты кто? Где ты? – кто-то издалека прокричал по-армянски.

         — Я путник, упал в овраг и не могу встать… Умоляю, помогите, — прокричал Ало дрожащим и охрипшим голосом.

         — Мы сейчас подойдем, — ответили они. – Ты где?

         — Я в овраге под скалой, — быстро откликнулся Ало, вдруг запаниковав и испугавшись, что его могут не найти и оставить в этом ущелье навсегда.

         Через некоторое время двое незнакомых мужчин, наклонившись, заглянули в овраг.

         — Да не разрушит Бог твой дом! И как ты умудрился сюда упасть? – сказал один из них. – Ты цел, ничего себе не повредил?

         — Кажется, я сломал левую ногу, — ответил Ало, и его рука невольно потянулась к больному месту.

         — Немного подожди, мы сейчас тебя вытащим, — отозвался тот, быстро и ловко завязал один конец своей веревки в узел и закинул его на вершину скалы.

         Узел крепко и надежно охватил ее, и мужчина, натянув веревку и убедившись в ее прочности, ухватился за нее обеими руками и стал спускаться вниз. Другой последовал за ним, и очень скоро они оказались рядом с Ало, беспомощно лежавшим на подтаявшем снегу. Сперва они помогли ему встать, и Ало, опираясь с обеих сторон на их плечи, сумел немного передвинуться вперед, к тому месту, где свисала веревка. Наступил самый трудный момент – подняться наверх. Один взгромоздил Ало себе на спину и ухватился за веревку, а второй мужчина одной рукой тоже крепко держался за веревку и при этом снизу поддерживал Ало. И так и сяк, но после долгих мучений им все же удалось вытащить Ало из оврага. Немного посидели, отдышались, а затем встали и, так же поддерживая Ало с обеих сторон, не спеша повели его в сторону деревни.

         По дороге Ало подробно рассказал им, что с ним случилось. Наконец, все трое дошли до той самой деревни, где жил его знакомый. Что и говорить, Ало был очень им благодарен, и те, попрощавшись, ушли. Хозяин дома, не теряя ни минуты, зарезал годовалого ягненка и обмотал его шкурой больную ногу. Но, как говорится, все напрасно – нога Ало не поправлялась. Видя, что другого выхода нет, знакомый Ало был вынужден забрать и отвезти бедолагу в больницу при железнодорожной станции.

 

* * *

 

         Через некоторое время вся деревня узнала о том, что произошло с Ало. Несколько односельчан пришли в больницу навестить его и, вернувшись, рассказали, что нога у Ало в плохом состоянии, и, может, ее отрежут. А вот Аслик было наплевать на все, и она не только не пошла его проведать, но и мужа своего не пустила.

         Ало пролежал в больнице несколько месяцев, но нога его не поправлялась. Доктора как ни бились, так и не смогли восстановить разбитую коленную чашечку и были вынуждены ее удалить. Ало, который на двух ногах вышел из деревни, вернулся в нее на трех и уже не пошел к Аслик, а прямиком направился к себе домой. Ало остался инвалидом. Женщины с его улицы заботились о нем и были внимательны к нему как к близкому и родному человеку: готовили и относили ему обед, стирали одежду, убирали дом… А Аслик же ни разу у него не появилась.

         — Ало, тебе нужно жениться, — говорили ему не раз женщины.

         Он потуплял взгляд и, помолчав, негромко отвечал:

         — Так найдите мне какую-нибудь хорошую девушку, и я женюсь.

         — Это яйца тебя образумили, да? – беззлобно шутили женщины.

         Не прошло и года, как Ало женился. Спустя некоторое время стал отцом.

         — Надо было Аслик пораньше всучить тебе ящик яиц, чтобы ты поскорее взялся за ум, — говорили ему женщины при встрече. Ало же молча улыбался и шел дальше. Он уже оставил костыли и передвигался с помощью трости и, как прежде, уже не лежал на дне высохшей реки у его дома. Опираясь на трость, он прохаживался по деревне и, если ему встречалась группа мужчин,  то присоединялся к ней и охотно участвовал в общей беседе.

         — Яйца не только женили Ало, но и сделали его мужчиной, — шутили они.

         Ало знал, что они правы, и не обижался, а лишь опускал немного голову и улыбался. Таким он и запомнился мне на всю жизнь – с доброй улыбкой на слегка смущенном лице.

 

1  2  3  4

 

ЖЕНИТЬБА АЛО — 3 стр.

 

* * *

                 Прошло несколько месяцев с того дня, как Ало уехал в город на заработки. Как раз в тот период один из наших сельчан вернулся из города и, как тогда было принято, к нему домой поспешили за новостями и посылками родственники и близкие тех, кто в то время находился в городе на заработках. Среди прочих была и Аслик. Через некоторое время она вышла оттуда с большим свертком, а на следующий день по всей деревне разнеслась весть о том, что Аслик продает курдские головные платки. Женщины деревни сбежались к ней, и через полчаса все разобрали.

        Прошло какое-то время, и из города вернулся еще один сельчанин и тоже привез для Аслик большой сверток. Женщины вмиг раскупили и это, да еще и некоторые обиделись на нее за то, что платки им не достались.

        До конца зимы Ало послал для Аслик еще несколько таких тюков, и та бойко сбывала всё с рук и распродавала все платки до единого.

        Поговаривали, что Ало присылает Аслик не только платки, но и фрукты для всей ее семьи.

        А в те годы вообще в горных деревнях, где не росло плодовых деревьев, было так заведено, что если кто-то приезжал из города или же посылал через людей фрукты своим родным, то эта семья непременно угощала соседей заветными и редкими лакомствами. Немало фруктов перепадало и семье Аслик, но о том, чтобы поделиться с соседями, не могло быть и речи – уж слишком скупой и прижимистой была эта женщина. Что же касается получения «своей» доли, то здесь наглость и нахальство Аслик не знали границ: она любой ценой – будь то нахрапом или перемыванием косточек проявившей жадность семьи, – но добивалась своего. Вот почему, если в соседском доме оказывалось даже одно кислое яблоко, его хоть одна долька, но и та обязательно оказывалась у Аслик.

        Ранней весной, когда только начал таять снег, Ало с большим грузом на плече вернулся в деревню и прямиком направился к Аслик домой.

        И на этот раз соседи ничего от нее не получили, хотя все в первые несколько дней видели, как ее дети выбегали из дома с фруктами в руках и спешили туда, где резвилась деревенская детвора. Все ребятишки с завистью и глотая слюнки смотрели на эти фрукты, а ее дети как ни в чем не бывало откусывали очередной кусок и, смачно пережевывая, демонстративно глотали.

        Хоть у Аслик и было полно кур и все двенадцать месяцев в году свежие яйца в ее доме не переводились, она чуть ли не каждый день посылала своих детей по деревне просить у соседей одолжить ей яйца.

        Вскоре все вокруг узнали, что Аслик сказала Ало, будто бы те платки, которые он посылал на продажу, она обменяла на яйца. Вот почему в этот его приезд Аслик приложила все свои силы к тому, чтобы Ало не мог встретиться ни с кем из соседей, и сделала для этого все: она разругалась со всеми соседями, чтобы те вдруг не зашли к ней домой и не столкнулись там с Ало; она контролировала каждый его шаг, зорко следила за тем, чтобы Ало все время сидел дома, но в то же время была с ним само радушие – сладко с ним разговаривала, вкусно и сытно кормила и вообще старалась во всем ему угодить. И если главной опасностью для нее было общение Ало с женщинами (потому что с мужчинами деревни он и так не общался), то тут Аслик добилась своего – в этот раз никто из соседок так Ало и не увидел.

        Прошло несколько дней. Аслик достала из сарая деревянный ящик, доверху наполнила его яйцами вперемежку с мелкой соломой, всучила его Ало и выпроводила в город.

        — Разве этой ранней весной в городе раздобудешь яйца? Отнеси, продай и, если сможешь, накупи на эти деньги платков и снова пошли их мне.

        Короче говоря, обманула бедного Ало и отправила. А в те годы откуда было взяться автомобилям? От нашей деревни до ближайшей железнодорожной станции довольно далеко, примерно тридцать километров, да и то не по ровной дороге. Путь пролегает через такое глубокое ущелье, куда даже просто заглянуть невозможно без ужаса, а тропинка настолько узка, что если нога вдруг поскользнется или потеряешь равновесие, то прямиком скатишься на самое его дно.

        Ало взгромоздил себе ящик на спину, взял посох и вышел на дорогу.

        Он шел впереди, а за ним семенила Аслик. Стараясь не отставать, она о чем-то тихо ему верещала и при этом время от времени оборачивалась и бросала недовольные взгляды на соседок, которые поднялись на крыши своих домов и издалека смотрели им вслед. Аслик дошла с ним до края деревни, потом остановилась, а Ало пошел дальше. Пару раз она окликнула его, и тот, остановившись, неловко повернулся к ней всем телом.

        — Смотри, не забудь то, что я тебе сказала, — крикнула она, и Ало, кивнув, медленно пошел дальше.

        Дорога была узкой, и по ней мог идти только один человек. Становилось уже тепло, снег начинал подтаивать и местами напоминал рваную паутину. Ало то шел, то останавливался передохнуть: снег был рыхлым, и он то и дело увязал в нем по самые колени. Женщины все еще стояли на крышах своих домов и смотрели ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за склоном.

        — Чтоб его мучения тебе боком вышли, бессовестная, — говорили женщины, поглядывая в сторону дома Аслик. – Ну, как так можно? Продала платки этого человека каждый по тридцать рублей, съела его деньги, а вместо них берет и отдает ему в руки ящик яиц?

        — Аслик уже вошла во вкус, — с негодованием отозвалась одна из взрослых женщин. – Да разве она сейчас от Ало отстанет? Вот увидите, он опять пошлет ей платки, и она всё продаст и присвоит.

        — Будь она проклята со всем своим домом, подальше от детей, они, бедные тут не при чем. Чтоб ей провалиться, бесстыднице этакой, чтоб ни одного хорошего дня в своей жизни не видела! Как тебе не стыдно, бедного человека грабишь средь бела дня! Как будешь держать ответ на том свете перед своим ангелом? – не могла успокоиться одна старуха.

        — Разве так можно: взять этой весной нагрузить на спину священнослужителя ящик яиц и отправить его через это ущелье? Ведь всё может случиться, и кто знает… — начала возмущаться одна, как другая ее перебила:

        — Да если есть святая святых, ей с глаз должно выйти! Просто детей жалко, а она пусть получает по заслугам…

        На другой крыше собрались мужчины и тоже обсуждали незадачливую торговлю Ало. Но во всем случившемся все, как один, винили его и только его.

        — У него что, своих мозгов нет самому заниматься своими делами! Вот Аслик и вертит им как хочет, — говорил один.

        — Дурачок он, вот кто! Как не с мира сего, честное слово, — качал головой мужчина среднего возраста.

        — Да он просто болен на голову, — отзывался другой. – А насчет проделок Аслик вообще слов нет, такой второй бессовестной вовек не сыщешь. Она, если захочет, то сумеет ощипать даже орла, куда уж говорить о безмозглом Ало?

        — Да разрушит Бог его дом, раз он не понимает того, что Аслик средь бела дня дерет с него шкуру, — сказал тот мужчина средних лет.

        — Когда у человека нет своей головы на плечах, так ему и надо…

        А ты не скажи, Аслик, прекрасно понимая, что женщины непременно будут о ней судачить, возвращаясь, не пошла домой, а спряталась у стены и слышала весь их разговор. Правда, она не слышала, о чем говорят мужчины, но прекрасно догадывалась, что и они заняты тем же самым. Поэтому, быстро взобравшись на крышу своего дома как разъяренная медведица, она, не называя никого по имени, стала кричать:

        — Иди и делай после этого людям добро! — и Аслик, в бешенстве жестикулируя, указывала рукой то в сторону женщин, то в сторону мужчин. – Я его смотрю, я его содержу, хочу помочь ему встать на ноги, а некоторые, да лишит их Бог сыновей, обливают меня всякой грязью и злословят за моей спиной!

        С пеной у рта, со съехавшим с головы платком и вся взлохмаченная, Аслик еще долго вопила и осыпала всех проклятиями.

        Женщины сразу притихли. Никому не хотелось с ней связываться, потому что все знали, какой злой и длинный у нее язык. Даже мужчины, и те промолчали, и лишь только один из них осмелился ехидно бросить, да и то вполголоса, чтобы его услышали только те, кто стоял рядом:

        — Ну да, конечно, ты такое добро делаешь…

        Уже и вечер настал, уже и скотину накормили, а Аслик все еще продолжала стоять на крыше и вопить. Но никто ничего не отвечал ей, и это еще больше распаляло ее и выводило из себя…

        Уже и солнце закатилось, и вокруг все стемнело, а Аслик все еще стояла на крыше и не могла уняться.

         

* * *

                 С ящиком яиц на спине Ало медленно двигался вперед по узкой дороге. Время от времени он увязал в рыхлом снегу, из которого еле вытаскивал свои промокшие насквозь ноги. Да к тому же еще и этот проклятый ящик причинял много неудобств: веревки, которыми он был прилажен к спине, сильно разболтались, и дерево в нескольких местах оцарапало ему кожу даже сквозь одежду. Мало того, яйца, хоть и были обложены соломой, в основном побились, и Ало в этом был просто уверен.

 

1  2  3  4

 

ЖЕНИТЬБА АЛО — 2 стр.

 

* * *

         Ало остался один. Уже не было ни коз, ни козлят, чтобы заниматься ими, и с утра до вечера он отлеживался в высохшем устье, поворачиваясь с боку на бок. Рядом, как всегда, вертелась преданная ему Рнде, но когда начинало припекать, хозяин торопился домой, а собака кидалась в спасительную тень от единственной возвышающейся над землей стены дома. Но вскоре Ало лишился и этого своего единственного друга: однажды зимней ночью раздался визг Рнде, но пока Ало проснулся и вышел на шум, было уже поздно – ее утащили голодные волки.

         И после этого случая Ало действительно остался совсем один. Никто не знал, как Ало обходится, кто печет ему хлеб, кто готовит обед. Женщины той части деревни, где он жил, посоветовались друг с другом и решили носить ему обед по очереди. Аслик – та и вовсе зачастила к Ало, и довольно скоро он сам стал заглядывать к ней домой и делал это охотно и часто. Иногда она брала его с собой туда, где обычно после полудня собирались женщины. Время от времени разговор заходил о его женитьбе, и женщины начинали вовсю над ним подтрунивать.

         — Ало, наверное, ждет, чтобы Мскинский ветер сам принес ему жену и усадил бы рядом, — говорила одна.

         — Да он просто боится женщин, вот и поклялся никогда не жениться, — небрежно роняла вторая, и раздавался дружный хохот.

         Ну а более шустрые женщины (а среди них были и такие) осторожно сзади подкрадывались к нему, толкнув, сбивали Ало с ног и кричали остальным:

         — Идите сюда, мы сейчас посмотрим, мужчина он или нет! Может, он ни на что не годен и поэтому не хочет жениться!

         Ало отталкивал их и быстро вставал на ноги.

         — Эх, да разве Бог дал женщинам мозги?

         — А тебе разве дал, что ты уже состарился, а все не женишься?

         — Ради Бога, ты сама-то хоть что-то поняла из своего замужества? – парировал Ало.

         Женщина, застигнутая врасплох таким двусмысленным и довольно циничным вопросом, краснела и хотела дать такой ответ, чтобы не остаться в долгу, но не могла найти подходящих слов. Недолго думая, другая приходила ей на помощь:

         — Как это «хоть что-то поняла из своего замужества»? У нее, слава Богу, сын есть! Разве этого мало?

         Раньше, когда Шени была жива, Ало никогда не появлялся там, где собирались женщины.

         — Какое тебе дело до этих бесчестных баб? – злилась она на сына. – Ты духовное лицо, и тебе нечего среди них делать. Где ты, где они…

         Но после смерти матери уже некому было запрещать Ало общаться с женщинами деревни, что он с легкой руки Аслик стал делать постоянно и, по всей видимости, с удовольствием, иначе просто туда бы не ходил.

         Вечером, когда овец пригоняли обратно в деревню, женщины вставали, небрежно и лениво, скорее всего, по привычке заносили руку назад и слегка ударяли по подолу юбок, вроде бы как отряхивая с них дорожную пыль, и расходились по своим домам. Только Ало никуда не торопился – у него не было никаких дел, ни забот, ни хлопот. Некоторое время он продолжал сидеть на своем месте и, не переставая, оглядывался по сторонам, надеясь чем-то себя занять или найти нового собеседника. Но, увидев, что все заняты своими делами и он зря теряет время, Ало вставал и медленно брел к своему дому. Раньше, когда волки еще не утащили Рнде, она, завидев хозяина, махала хвостом, поднимала голову и заглядывала ему в глаза. В них светилась такая преданность и такая большая радость, что сразу было видно, как этот зверь уже успел соскучиться по своему хозяину и сейчас, увидев его, не может нарадоваться.

         Но теперь, когда Рнде уже не было, больше никто не выходил Ало навстречу. Его дорога домой лежала через поля, и он не спеша брел по той границе, которая пролегала между пашнями. Дойдя до своей двери, он не торопился войти внутрь и присаживался во дворе немного передохнуть. Потом так же не торопясь вставал и взбирался на крышу, затыкал дымоход тряпкой, клал сверху плоский камень, потом закрывал большое окошко и, немного потоптавшись, начинал озираться вокруг. (Правда, после смерти матери дым от тандура не так часто выходил через его дымоход, но за много лет эти действия давно вошли в его привычку: каждое утро сразу после пробуждения идти на крышу и открывать оба отверстия – окошко и дымоход – и до вечера держать их открытыми). Убедившись, что все вокруг заняты своими делами и только он слоняется без дела, Ало спускался вниз и шел в огород посмотреть, как растет картофель. Если на глаза попадались сорняки, он срывал их и отшвыривал прочь.

         Так повторялось каждый день.

 

* * *

         Ало стал у Аслик частым гостем. В деревне говорили, что Аслик готовит ему еду у себя дома, вернее, Ало питается у нее дома вместе с членами ее семьи и только на ночь уходит к себе переночевать. Ало был духовным лицом, а Аслик – мридкой. Вот почему никто не видел в этом чего-то дурного. К слову сказать, в нашей деревне могли столько всего понапридумать и наплести столько сплетен, что вовек не отмоешься. Но насчет Ало и Аслик никто ничего не говорил, потому что они были из разных каст и, по тогдашним понятиям сельчан, этого было вполне достаточно, чтобы считать, что ничего лишнего в их отношениях не было и быть не могло.

         Наступила осень. Ало, как обычно, пошел к своим мридам и вернулся примерно через месяц. Никто не знал, какая прибыль была у него на этот раз и кто из мридов сколько ему дал.

         — Да примет Бог поминки по их отцу и матери, — отвечал Ало на расспросы женщин. – Что могли, то и дали.

         — А ты не трать то, что дали, а сэкономь и накопи, чтобы выплатить калым.

         — Ну, посмотрим, посмотрим, — отрезал Ало, стараясь побыстрее закрыть эту тему.

         Но женщины не унимались и принимались выпытывать у Ало все подробности, не оставляя его в покое все то время, пока он находился в их обществе. Слово за словом, и, наконец, им удалось разузнать, что Ало собрал у своих мридов довольно много денег, которые принес и отдал Аслик.

         В первые дни после возвращения Ало с очередного похода Аслик старалась вовсю: она была с ним более приветлива, ласкова и внимательна, чем обычно, и стремилась угодить ему во всем, даже в незначительных мелочах. В его ли присутствии или без него, но Аслик перед соседками не жалела добрых слов в адрес Ало и не могла им нахвалиться. Женщины же, слыша такие речи, лишь переглядывались и усмехались, прекрасно понимая причину такой внезапно нахлынувшей доброты.

         Но спустя несколько дней Аслик было не узнать: ее благодушие куда-то вдруг испарялось, и она уже открыто выражала свое недовольство:

         — С утра до вечера сидит дома, не выходит, не работает. Не понимаю, что за будущее его ждет!

         Женщины опять переглядывались и уже догадывались, что Аслик что-то задумала и, скорее всего, задалась целью куда-нибудь его отправить.

         Так оно и было: не было ни дня, чтобы Аслик не принималась уговаривать Ало ехать в город на заработки. Но чем там мог заняться бедный Ало – человек, который никогда в жизни не работал? Пока была жива Шени, они обходились с ней тем, что давали им мриды, а в город он ездил лишь в год один или два раза, да и то только для того, чтобы сделать закупки для своей небольшой семьи и, не тратя попусту времени, вернуться домой. А теперь что ему в городе было делать? У него не было ни ремесла, ни хоть какого-то элементарного образования, да и языков он толком не знал… Даже если бы он все же решился поехать в город, то самое большее, на что он мог рассчитывать, — это работа грузчика. Аслик же была очень настойчива и продолжала изо дня в день внушать ему эту мысль, не оставляя никакого выбора.

         — Поезжай в город, — говорила ему она, — поработай, но смотри, деньги свои не трать, а купи на них курдские головные платки. Потом пошли их сюда, я тебе продам их втридорога. Давай, поезжай, говорят, в этом году в городе полно работы и кто поработает месяц, заработает несколько тысяч рублей. Тебе ведь еще надо устроить большие поминки по матери…

         Аслик говорила об этом при каждом удобном случае, причем не только самому Ало, но и за его спиной, напуская на себя при этом вид жертвы неблагодарного отношения и чужих пересудов:

         — Говорю вам, голубушки, превратился в ярмо и висит у меня на шее. Что ни делаю, сидит у тандура и с места не двигается. А завтра-послезавтра некоторые возьмут да и скажут, что я присвоила его деньги. И ведь не скажут о том, что это я его содержу.

         Женщины еле сдерживались, чтобы не расхохотаться прямо при ней. Уж кто-кто, но они-то хорошо знали, что Ало вернулся от своих мридов отнюдь не с пустыми руками. Но Аслик продолжала делать вид, что совсем не в курсе, и не переставала упрямо твердить:

         — Пошел к своим мридам и ничего нормального не принес. Обманули и отправили…

         Соседки, искоса бросая в ее сторону едкие и насмешливые взгляды, слушали такие речи молча, но стоило Аслик уйти, как они тут же начинали бурно обсуждать услышанное:

         — И не стыдно ей, и как она сквозь землю не проваливается, когда несет такое? Ведь когда Шени была еще жива, мриды столько всего давали, что ему и матери хватало на целый год. Это почему сейчас мриды вдруг ничего не дали? Да ради Бога, дают, да еще как дают и, наверное, намного больше, вот только Аслик не угодишь – ей все мало. Да ей хоть весь мир подари, и то будет недовольна. Бедняга Ало! Поди теперь и принеси столько, чтобы накормить Аслик досыта.

        Аслик же знай себе делала свое дело: как голубь ворковала над Ало и обрабатывала его так, что очень скоро убеждала в необходимости ехать и провожала его в путь.
 

1  2  3  4

 

КРОВЬ-ТО У НАС ОДНА — 3 стр.

 

         — Не двигайся! – снова прокричали они и, продолжая держать Тайо на прицеле, стали медленно к нему приближаться. Подойдя поближе, один из мужчин наклонился и, подняв с земли винтовку Тайо, ловко закинул ее себе на плечо и отступил на пару шагов. Второй же вплотную подошел к Тайо и, размахнувшись, так ударил его по лицу, что из глаз, казалось, посыпались искры.

         — Ах ты… (и грязно выругался). Признавайся, ты шпион и пришел сюда шпионить, да?! – и нанес второй удар. У Тайо зазвенело в ушах, он покачнулся и еле устоял на ногах. Мужчина передал напарнику свою винтовку, набросился на Тайо и избил его так, что не оставил на бедняге живого места. Тайо упал на землю, но и тут побои не прекращались: нападавший продолжал пинать свою жертву с таким остервенением, что не выдержал даже его товарищ:

         — Хватит, ты убил его, перестань, — сказал он по-курдски.

         — Да я… (и снова грязно выругался). Я должен его прикончить!

         — Он нам не мертвым, а живым нужен, понимаешь? – сказал первый. – Надо отвести его к паше, а там, глядишь, и награду получим за поимку этого шпиона. Вот что нам нужно, а не его сгнивший труп!

         Тайо лежал без сознания, а те оба стояли рядом, и тот, который избивал Тайо, все еще никак не мог отдышаться и в возбуждении сновал туда-сюда. Но тот, другой, невозмутимо подталкивал Тайо носком сапога и приговаривал:

         — Вставай, вставай, что валяешься как труп…

         Но Тайо продолжал лежать, не в силах даже открыть глаза.

         — Слушай, может, ты убил его, а?

         — Ничего с ним не будет, просто прикидывается, — со злостью ответил тот и, подойдя к Тайо, так пнул его в спину, что послышался глухой стон.

         — А когда я говорил тебе, что ничего с ним не случилось, ты мне не верил, — обратился он к своему напарнику. – Этот гявур шпион и пришел за нами шпионить. А покажу тебе шпионить, да я… (опять ругнулся).

         — Погоди, погоди, уважаемый. Ты почти прикончил его, так зачем сквернословить? Ты думаешь, он тебя слышит? Несолидно это как-то для тебя.

         — Так ему и надо, подлецу этакому! Кто ему говорил идти шпионить? Раз шпионишь, тогда получай свое! И этого тоже ему мало, еще все впереди… Погоди, отведем его к паше, и его отделают так, что мало не покажется…

         Оба решили подождать, пока их пленник очнется, и присели рядом. Когда Тайо пришел немного в себя и смог идти, они, погнав его вперед, направились к месту своего лагеря.

         Прибыв на место, эти двое отвели Тайо к паше, который тем временем сидел во главе собравшихся воинов и что-то им объяснял. Заметив появление своих людей и их пленника, паша прервал свою речь и внимательно посмотрел на прибывших.

         — Уважаемый паша, мы поймали этого парня в ущелье, — обратился к паше по-курдски тот, который избил Тайо. – Мне кажется, это шпион. Сам он езид, он об этом нам сказал еще по дороге сюда.

         Паша подал знак, чтобы оба присели, а сам внимательно с головы до ног оглядел Тайо. Тайо же, полуживой от побоев, еле держался на ногах.

         — Послушай, ты шпион? – обратился к Тайо паша.

         — Нет, уважаемый паша, я не шпион, — с большим трудом ответил Тайо.

         — А если ты не шпион, то тогда что ты в этих краях делаешь? – с раздражением повысил голос паша, которому не понравилось, что парень еле выдавливает из себя слова. – Нет, ты нас не проведешь, ты наверняка шпион армян!

         — Чем хочешь поклянусь, что я не шпион, паша.

         — Но если ты не шпион, то кто ты?

         — Я простой путник и шел в деревню к своему дяде, когда твои люди схватили и привели меня сюда, — снова с большим трудом выговорил Тайо.

         — А чего ты так ноешь? Не можешь нормально отвечать? Или ты неделю ничего не ел?

         — Уважаемый паша, спроси лучше у своих людей, и они тебе ответят, почему я такой.

         Раздался всеобщий хохот, и даже паша не мог скрыть улыбки. Казалось, такой ответ пришелся ему по душе, и нетрудно было догадаться, что именно хотел сказать Тайо.

         — А зачем ты шел к своему дяде? – продолжил расспрашивать паша, когда все вокруг успокоились.

         — У нас закончилась мука, и я шел, чтобы забрать немного муки.

         — А из какой ты деревни? – казалось, и сам паша уже начал верить, что вряд ли этот парень может быть шпионом.

         — Я из Дузгечи, — ответил Тайо. При этих словах один из воинов подался вперед и, отводя стоявших у него на пути других, стал проталкиваться вперед.

         — А как тебя зовут? – продолжал свой допрос паша.

         — Меня зовут Тайо.

         Тот воин, который протиснулся вперед и уже стоял рядом с пашой, внимательно посмотрел на Тайо, потом повернулся к паше и сказал:

         — Уважаемый паша, позволь мне задать ему пару вопросов.

         — Неужели ты, Гасе Мсте, стал судебным служащим? – улыбнулся паша своей же шутке. – Если можешь, докажи, шпион он или нет.

         — Я прошу тебя, паша, у меня к этому парню есть несколько вопросов, — снова попросил Гасе.

         — А твои вопросы имеют отношение к делу этого парня?

         — Да, паша, клянусь, они касаются только его.

         — Ну, раз так, тогда спрашивай, — разрешил паша.

         — Так как, ты говоришь, тебя зовут? – спросил у Тайо Гасе.

         — Ты что, не слышал, что он сказал «меня зовут Тайо»? – вмешался в разговор один из воинов.

         — Ради Бога, не лезь в мои дела и лучше помолчи, — с нетерпением осадил Гасе того парня и вновь повернулся к Тайо.

         — Меня зовут Тайо.

         — А как зовут твоего отца?

         — Моего отца зовут Аслан. Мне говорят Тайое Аслан.

         — Ты из Дузгечи?

         — Да, из Дузгечи.

         — А ты знаешь Худое Мамо?

         — Да, знаю, конечно, знаю. Мы из одной деревни и даже воевали вместе.

         — Значит, ты Тайое Аслан? – снова повторил свой вопрос Гасе.

         — Да, я Тайое Аслан, из Дузгечи.

         — Да стану я жертвой твоему Богу, — воскликнул Гасе и с пылом обнял Тайо.

         Паша и воины удивленно наблюдали за этой странной сценой. Тайо тоже был поражен и никак не мог понять, в чем дело.

         — Я на небесах тебя ищу, а нахожу на земле, — Гасе не сводил с Тайо восхищенного взгляда и не мог скрыть своего восторга.

         — Что такое, Гасе? Что случилось? – с любопытством спросил паша, которого явно заинтриговал этот странный диалог. – А ну-ка расскажи нам!

         Гасе повернулся к паше:

         — Уважаемый паша, если бы ты знал, какую услугу оказал нам он и еще один парень – Худое Мамо… Они оказали нам такую услугу, о которой еще долго будет говориться и вспоминаться! Они защитили наших женщин, не дав попасть им в руки к гявурам. Они защитили наших женщин, а с ними – и нашу честь!

         Паша удивленно посмотрел на Тайо и снова спросил у Гасе:

         — Что это за история с честью? И что за услуга, которую оказали тебе эти два парня?

         И Гасе подробно стал рассказывать о том, как Тайо и Худо спасли его дочь и невестку, не допустили, чтобы те попали в руки к врагам и живыми-здоровыми передали родным.

         Выслушав этот рассказ, паша повернулся к Тайо и, не скрывая восхищения и признательности, сказал ему:

         — Добро пожаловать к нам, сынок! Ты и твой товарищ оказали услугу не только Гасе и его семье, но и всем нам. И не напрасно говорится: «Ашир отец ашира», то есть кровь у нас одна. И это дает о себе знать особенно в тяжелые времена. Вы проявили свою человечность, и вы действовали по законам наших предков. Дай я поцелую тебя в лоб.

         Тайо подошел и наклонился к паше. Тот встал со своего места, притянул голову Тайо поближе, поцеловал его в лоб и сказал:

         — Ты извини, что наши люди приняли тебя за шпиона и доставили тебе неприятности. Что поделаешь, сынок, идет война и все может случиться. Ты извини нас. А теперь скажи, зачем ты оказался в этих краях, — и, присев, указал Тайо на место рядом с собой. Гасе тоже подошел и сел рядом с Тайо.

         И Тайо подробно рассказал, почему оказался здесь, куда шел и зачем.

         — Ни о чем не беспокойся, мы сделаем все, чтобы твоя семья и семья твоего дяди благополучно дошли до безопасного места. Это уже наша забота.

         Паша повернулся к своим войскам хамидие и отдал распоряжение:

         — Завтра отведите Тайо к его дяде, потом возвращайтесь с ним в его деревню и возьмите сколько нужно воинов и сопроводите их до тех пор, пока они не перейдут границу.

         В ту ночь Тайо стал гостем Гасе.

         Как приказал паша, так и сделали. Войска хамидие помогли не только семьям Тайо и Худо и семье дяди Тайо, но и всем жителям этих обеих деревень: они беспрепятственно провели их через неспокойные места и помогли пересечь границу.

 

        1  2  3

 

КРОВЬ-ТО У НАС ОДНА — 2 стр.

 

         — Ну, с этими двумя женщинами?

         — Пусть даже ценой собственной жизни, но мы должны их освободить и передать их родственникам.

         — Но как, каким образом? – спросил Худо. – Сам знаешь, в деревне полно наших солдат. Разве мы можем сделать это прямо у них под носом?

         — Почему не можем? – ответил Тайо. – Только подождем, пока стемнеет. Мы ведь знаем, в какую сторону отступили турецкие аскяры и где разбили лагерь. И наверняка курдские беженцы ушли с ними. Пусть стемнеет, а там Бог велик, мы что-нибудь придумаем.

         Оба парня умолкли и несколько раз прошлись вокруг дома. Но все было спокойно, и поблизости не было видно ни одного солдата.

         — А обе женщины ничего, довольно милы, ты не считаешь? Особенно Пери, — нарушил тишину Худо.

         — Ты что, глаз на нее положил? – сверкнул в ответ сердитым и настороженным взглядом Тайо.

         — Нет-нет, что ты, клянусь, она мне как сестра, — поспешно и горячо ответил Худо. – Как же иначе?

         — Откуда я знаю? Смотри у меня, если у тебя плохое на уме – нашей дружбе конец, так и знай, — предупредил Тайо, глядя другу прямо в глаза.

         — Говорю же тебе: они обе мне как мать, как сестры! Послушай, я же не турок какой-нибудь, который ничем не гнушается! Если так, да пусть обрушится огонь на мою голову! Я хочу сказать только то, что как это их родные допустили, чтобы эти две молодые женщины попали в руки к врагам?

         — Э-э, они тоже не виноваты, — отозвался Тайо. – Эти ушли в поле, а тут и мы заявились. Бедняги еле успели ноги унести. Ты ведь сам видел: ничего с собой не взяли, все как есть оставили и убежали. Да… Жизнь сладка, ничего не скажешь. Случается, что и мать, убегая, ребенка своего может бросить, лишь бы спастись.

         Немного помолчав, Тайо и Худо зашли в дом и заглянули туда, где оставили молодых женщин. Котомка с едой осталась нетронутой: как Тайо ее положил на пол, так она там и лежала.

         — Вы почему ничего не поели, сестренки? – спросил Тайо, показывая на завязанную котомку.

         — Спасибо вам, братья, вот только в горло ничего не лезет, — ответила Пери и провела рукой по своей щеке, — да поможет вам Бог и вашим родным.

         — Сестра Пери, — обратился к ней Тайо, — ни о чем не переживайте. Считайте, что вы сейчас у своих братьев. Пока мы живы, пока мы есть, ничего плохого с вами не произойдет. Не волнуйтесь, во что бы то ни стало, но мы обязательно передадим вас вашим родным.

         — Да поможет вам Бог, братья! Вы для нас и вправду как братья. Да что там как братья? Бывает и так, что и брат сестре так не помогает, как это сейчас делаете вы! Я только могу сказать, что мы очень, очень вам благодарны.

         Наступил вечер, и постепенно вокруг стемнело так, что Тайо и Худо могли уже безбоязненно вывести из деревни обеих женщин. Пери не боялась и не робела, потому что верила в порядочность и искренность Тайо и Худо, но Казе… Недоверие и подозрительность не давали ей покоя, и она несколько раз шепнула об этом на ухо Пери. Но та ничего не отвечала и лишь пожимала плечами, давая ей понять, чтобы та замолчала и перестала донимать ее.

         Деревня осталась далеко позади. Все четверо шли молча, но, заметив светящиеся вдалеке огни стоянки турецких войск, остановились.

         — Сестры, — повернулся к женщинам Тайо, — вон там турецкие войска, — и он указал рукой в ту сторону. – Наверное, и ваши родные тоже там. Но даже если там их и нет, то какие-нибудь знакомые вам люди точно будут. Дальше идти мы не можем, но останемся здесь и будем ждать, пока вы не доберетесь до места и не найдете своих. Как найдете их, пусть кто-нибудь из них даст нам знать, что с вами все в порядке. Пока мы ничего не узнаем, мы не сдвинемся отсюда ни на шаг. Идите, сестры, вы свободны, и да пошлет вам Бог удачу!

         Все четверо распрощались друг с другом как родные, и вскоре Пери и Казе растворились в темноте.

         — Как бы ничего с ними не случилось этой ночью по дороге, — тихо сказал Худо, глядя в ту сторону, куда ушли женщины. – Не дай Бог, еще нарвутся на недобрых людей…

         — Сейчас на этой земле между нами и турками нет ни одной живой души и быть не может, — уверенно сказал Тайо, — ведь это ничейная земля, и кто придет этой ночью сюда искать на свою голову приключений?

         Прошло немало времени, но никаких голосов слышно не было, а тишину ночи нарушало лишь кваканье лягушек в находившемся недалеко пруду.

         Вдруг чей-то молодой голос прорвался сквозь темноту, и издалека донеслось:

         — Тайое Аслан, Худое Мамо, наша дочь и наша невестка благополучно дошли и сейчас с нами! Кровь-то у нас одна! Да будет благословен ваш род за то, что вы защитили нашу честь и не уронили свою честь и свое достоинство. Дай Бог, чтобы среди нас было бы побольше таких людей, как вы. Кто знает, это жизнь, и все может случиться. Может, настанет и такой день, что вы или ваши близкие будут нуждаться в нашей помощи. И тогда мы тоже не ударим лицом в грязь, клянемся перед Богом. Брат Тайо и брат Худо! Мы очень вам благодарны. Вы можете спокойно возвращаться. И да пошлет вам Бог удачу!

         — Вот и хорошо, что благополучно добрались до своих и сейчас с ними, — с облегчением сказал Тайо, и оба друга со спокойным сердцем вернулись в деревню.

*  *  *

         Русские войска постепенно отступали назад. Против многочисленных и хорошо вооруженных турок воевали лишь отдельные добровольческие отряды армян, и силы были неравны. Войска Османской империи продолжали наступать, уничтожая все на своем пути. Среди местного населения поднялась жуткая паника, и люди бросали все – и дома, и скот, и имущество, — лишь бы успеть унести ноги и бежать на восток.

         Беженцев с каждым днем становилось все больше и больше. Жители деревень, близких к линии фронта, потоками проходили через села, расположенные в тылу, принося с собой известия о бесчинствах, творимых турецкими отрядами. Тревога охватывала и этих людей, живших в относительном спокойствии, и они в спешке собирали свое имущество, запрягали повозки и покидали места, где прожило не одно поколение. Цветущие когда-то села пустели на глазах и представляли собой гнетущую картину заброшенности и сиротливого одиночества.

         Тайо и Худо уже не служили в армянских добровольческих отрядах и вернулись к своим семьям. Правда, их деревня Дузгечи была довольно далеко от линии фронта, но поток беженцев достиг и ее. Паника молниеносно переходила от дома к дому и охватывала все вокруг: надо собираться и бежать, не то придут турки и тогда… А что было бы тогда, уже не надо было ни объяснять, ни рассказывать – люди не понаслышке знали о тех зверствах, которые учиняло турецкое государство над своими подданными. Люди знали об этом, и вся деревня в спешке стала готовиться к отъезду.

         — Тайо, сынок, — обратился к сыну Аслан, — бери-ка ты свою винтовку и отправляйся в деревню к своему дяде – брату твоей матери. Скажи им, чтобы и они собирались. Нам надо уходить, и мы все должны быть вместе. Нам нельзя отрываться друг от друга. Передай им, что мы тронемся в путь завтра вечером и будем их ждать на Черном мосту. Но будь осторожен, сынок, сейчас на дорогах стало очень опасно. Ты ведь знаешь, вся наша надежда только на тебя, и ради Бога, будь осторожен!

         Тайо взял свою винтовку и направился в путь. Дорога проходила через ущелья, овраги и горы. Тот Черный мост, о котором говорил отец, был не так уж и далеко от деревни его дяди. «Значит, — прикинул в уме Тайо, — наша семья должна намного раньше пуститься в путь, чем семья дяди. Ведь расстояние между их деревней и Черным мостом намного меньше, чем между ним и нашей деревней. Стало быть, им надо выйти из дому глубокой ночью». Так, рассчитывая время и обдумывая все мелочи предстоящего вынужденного странствия, Тайо шел вперед. Он шел по пустынной дороге, по которой еще несколько часов назад прошел большой поток беженцев, но сейчас вокруг не было ни души. Дорога была очень тяжелая, с множеством подъемов и спусков. Пару раз, чтобы перевести дух, Тайо присаживался на камень у обочины, зажимал коленями свою винтовку, закручивал папиросу, закуривал, потом, закончив эту нехитрую передышку, поднимался и вновь пускался в путь.

         Тайо прошел немалое расстояние, и деревня его дяди была уже недалеко. Дорога стала извилистой и вела к глубокому ущелью. Тайо с винтовкой на плече стал спускаться вниз и, оказавшись на дне ущелья, остановился и оглянулся вокруг. С обеих сторон высились скалы, и дорога пролегала прямо между ними. «Ну и местечко здесь… И пятерых вооруженных мужчин может быть достаточно, чтобы запросто уложить на месте целую армию, — подумал Тайо. – Да, тут очень опасно… И как мы будем проходить здесь ночью?»

         Пока Тайо был занят этими мыслями, с той и другой стороны дороги двое мужчин, прятавшиеся за большими камнями, осторожно подняли головы и внимательно посмотрели на путника. Они явно не спешили и хотели убедиться в том, что этот парень на дороге один и что за ним нет ни военных, ни беженцев. Немного выждав и удостоверившись, что он идет один, они вышли из своих убежищ, направили на Тайо дула своих винтовок и громко крикнули по-турецки:

         — Сдавайся!

         Тайо вздрогнул от неожиданности и потянулся к своей винтовке.

         — Брось оружие и не двигайся, а не то хватит с тебя и одной пули! – послышался новый крик.

         Тайо отбросил в сторону винтовку, застыл на месте, оглянулся и только тогда заметил двух мужчин и устремленные на него дула.

        

 

        1  2  3

 

СВАДЬБУ СЫГРАЛИ ДВАЖДЫ — 3 стр.

 

        Толпа постепенно дошла до дома Ахмеда. Страшная картина предстала перед их глазами: тело Вакиля, покрытое хели невесты, положили на обеденный стол, а сама невеста, одетая во все черное, стояла у изголовья. Слезы ее капали на подушку под его головой, на безмятежное лицо Вакиля, который, казалось, вовсе не умер, а спит мирным сном. Ахмед стоял у него в ногах и смотрел на сына, не в силах отвести взгляд. Ни одна слезинка не выкатилась из его глаз, только время от времени тяжелый стон вырывался у него из груди. Мать  и сестры исцарапали себе лица, волосы их растрепались. Их горю не было предела.

        — Валла, страшная беда, — тихо произнес какой-то старик, стоявший рядом с Ахмедом. — Никто, по-моему, такого еще не видел.

        — Чтобы свадьба жениха превратилась в его похороны… — сказал другой.

        — Горе мне, несчастному, — громко сказал Ахмед и с силой ударил себя по лицу. Стоявшие рядом  мужчины удержали его.

        По обычаям тех мест покойников хоронили только на 3-й день, и все эти три дня невеста ни на шаг не отходила от гроба. А дурные вести разносятся быстро. В народе говорят: «Глашатай смерти быстр». За эти три дня в доме Ахмеда перебывало много народу, одни приходили, другие уходили. Как повелось исстари, соседи забирали прибывших на похороны к себе домой на ночлег и помогали всем, чем могли, Ахмеду и его семье.

        На третий день после полудня похоронная процессия отправилась на кладбище. Во время похорон Ахмед не отходил от сына, неотрывно смотрел на него, не плакал, только иногда бил себя по лицу и приговаривал:

        — Сынок, ну кто ж видел такое: свадьбу превратить в поминки…

        И старики, и молодежь не в силах были сдержать слез — все плакали навзрыд. На кладбище привезли невесту во всем черном, две женщины по обе стороны поддерживали ее. Ахмед, увидев ее, подошел и сказал:

        — И за что тебя, молодую невесту, судьба оставила без жениха?

        Она кинулась к свекру. Слезы ручьем текли по ее личику, намочив пиджак Ахмеда. И так стояли они, плача, — свекор и невестка.

        Вакиля похоронили. Народ разошелся, а у могилы, по обычаю, остался только шейх, который передал душу Вакиля Даврешу Ард [1], а потом ушел. Ахмед с сыновьями стоял у своего дома, принимая соболезнования от всех присутствующих.

        Прошло несколько дней. Все угощение, припасенное на свадьбу, было использовано для поминок. Гости разъехались по домам. А невеста, в хейли, но в черном, осталась одна…

* * *

        Молодая вдова, не успевшая побыть женой, не выходила из дома. Наравне со всеми она выполняла работу по дому, помогала свекрови. А у той язык не поворачивался назвать ее снохой, называла ее «дочкой». И Ахмед обращался с ней так ласково, словно она была ему родной дочерью. Молодая сноха платила им такой же любовью и заботой. Каждый вечер она приносила таз с теплой водой, разувала Ахмеда и мыла ему ноги. А перед сном готовила старикам постель, потеплее укрывала их и выключала свет. Только после этого она шла к себе в комнату и ложилась одна в холодную постель. Днем ей приходилось не так тяжело: работы по дому было много, некогда было отвлекаться. Но ночью, в одиночестве, тяжелые мысли не отпускали ее. Лицо Вакиля каждую ночь неотступно стояло перед глазами, в ушах слышался его смех…  Слезы душили ее, и, натянув одеяло на голову, она горько плакала до самого рассвета. Наутро глаза ее были красными и опухшими. Домашние замечали все это, и от этого им было еще тяжелей. Сначала горе было огромным, затмевающим собой все, и ей ничего не оставалось, как терзать себя бессонными ночами. Но время – лучший доктор, и так бесконечно продолжаться не могло…

        Прошел месяц. Рана в душе Ахмеда еще не затянулась, но он был человеком мудрым и с большим житейским опытом. Он не мог и не имел больше права распоряжаться судьбой молодой невестки. Поэтому как-то вечером он собрал всех домашних на семейный совет. Достал сигарету, зажег ее, пару раз затянулся, глубоко вздохнул и начал:

        — У меня к вам есть  серьезный разговор, — обратился он к родным. – Судьба разрушила мой дом, забрала моего сына, мою кровинку, — у него перехватило в горле, и он замолчал, не в силах продолжать. Помолчав пару минут, Ахмед вновь заговорил. – Теперь встал вопрос о нашей дочке. Я не хочу стоять на ее пути к счастью. Дочка, — он повернулся к невестке, — если ты хочешь, я дам знать твоему отцу, пусть приедет и заберет тебя…

        Нане и дочери заплакали, сыновья опустили головы. Молодая невестка стояла рядом, закрыв руками лицо. Потом подошла к младшей золовке и что-то прошептала ей на ухо [2].

        — Папа, она не хочет уходить, — сказал та. – Она говорит, что никуда не уйдет из этого дома, что она считает себя вашей дочерью и что, видно, у нее судьба такая.

        Ахмед ошеломленно смотрел на невестку. Та стояла, не поднимая глаз и не убирая рук с лица. Нане с дочерьми уже не плакали, сыновья молча переводили взгляд со снохи на отца, ожидая ответа Ахмеда. Ведь его слово в доме было законом.

        — А вы что скажете? – Ахмед повернулся к сыновьям.

        — Как ты скажешь, отец, так и будет, — ответил за всех старший сын, — мы с тобой будем согласны.

        — Ну что ж, лао [3], если ты не хочешь уходить, — Ахмед снова повернулся к невестке, —   оставайся, будешь жить с нами, будешь нам еще одной дочерью. Считай, что это твой родительский дом, никакой разницы. Но у меня есть условие: как моя дочь, ты должна со мной разговаривать.

        Невестка зацокала языком и закачала головой в знак протеста, но Ахмед был непреклонен.

        — Нет, лао, я тебе разрешаю со всеми разговаривать. Ты уже не сноха нам, ты нам дочь и сестра, и когда-нибудь мы тебя как дочь и проводим из этого дома.

        На этом разговор был окончен. С того дня никто не делал разницы между  молодой снохой и остальными дочерьми. Со всеми она была ласкова и приветлива, со всеми разговаривала. Все соседи и близкие знали об этом и диву давались.

        Как-то раз приехала в дом Ахмеда мать снохи проведать дочь. Она отвела ее в сторонку и сказала:

        — Дочка, ну, что же нам дальше делать? Как так все оставить?

        — Как что делать? – не поняла ее дочь.

        — Как же ты будешь жить дальше? Ты же молодая, не будешь же век в девушках сидеть. – Мать смотрела на нее и ждала ответа. Дочь помолчала немного, потом ответила:

        — Мама, я теперь член этой семьи и никуда отсюда не уйду. Мне здесь хорошо. И, пожалуйста, не поднимай этот вопрос больше, не береди мне рану, — она вытерла слезы. – Я останусь здесь.

        — Ну, сама знаешь. Я не хотела, чтобы люди говорили, что ты сирота, что у тебя нет родных. Но раз ты сама так решила…

        — Почему нет родных? – перебила ее дочь. – Слава богу, свекор за меня горло любому перегрызет, я за ним как за каменной стеной.

        С того дня эти разговоры прекратились, и ни разу ее родители не напомнили об этом Ахмеду и его семье.

* * *

        Прошел год. Постепенно домашние свыкались со своим горем и учились жить без Вакиля. Время понемногу залечивало раны.

        Однажды в дом Ахмеда пришли несколько человек с предложением породниться.

        — Мы пришли сосватать твою дочь, — сказали они, имея в виду сноху, потому что знали,  что Ахмед никогда не называл ее снохой, только «дочкой».

        Ахмеду парень понравился, и домашним тоже. Тогда Ахмед послал к невестке младшую дочь узнать, согласна ли она выйти замуж. Спустя некоторое время младшая дочь вернулась и сказала, что невестка сделает так, как считает нужным Ахмед.

        Молодых обручили, а через несколько месяцев договорились сыграть свадьбу. Приданое у невесты было еще ее, ничего оттуда не использовали, Нане даже кое-что добавила. Они с Ахмедом хотели, чтобы невестка ушла из их дома без обиды, говорили: «Не нам она досталась, так пусть в жизни у нее все будет гладко».

        С самого начала Ахмед предупредил сватов, чтобы они даже не сомневались, привозить музыкантов или нет [4].

        — Пусть приезжают и на дафе и зурне играют — я должен проводить свою дочь с веселой музыкой. Без дафа и зурны дочь не дам!

        За день до свадьбы Ахмед позвал невестку и усадил рядом с собой. Неторопливо зажег сигарету и начал:

        — Лао, я тебя позвал вот зачем, — он запнулся, помолчал немного, чтобы невестка не почувствовала, как разрывается его сердце. – Тебя завтра увезут. Счастливой дороги тебе и счастья. Но у меня к тебе есть только одна просьба: не забывай нас, пожалуйста…

        Невестка заплакала и кинулась на шею Ахмеду. Он погладил ее по голове, и она, всхлипывая, прошептала:

        — Бог свидетель, я к родителям не буду столько ездить, сколько к вам. Даже если ты меня выгонишь из дома пинками, все равно буду приходить.

        Как Ахмед решил, так и сделали. Свадьба была веселой, с музыкой и танцами. А после того, как невесту забрали, рана Ахмеда и родных заныла с новой удвоенной силой. Нане плакала так горько, что, казалось, только сейчас оплакивала Вакиля.

        Спустя несколько дней Ахмед с Нане поехали проведать невестку. А меньше чем через год они забрали ее домой погостить. И с того дня молодые не забывали стариков и постоянно приезжали навестить. Казалось, что это действительно их дочь с мужем приезжает повидаться с родителями. Для непосвященных, во всяком случае, это так и выглядело…

        …Дважды играл даф у дверей Ахмеда. В первый раз приводили невесту в дом, а во второй – провожали…

 ______________________________

[1] Давреше Ард — согласно верованиям езидов, это покровитель душ усопших

[2] по обычаю, невестка не разговаривает со свекром в знак уважения, а передает слова через родных

[3] лао – ласковое обращение старших к молодым

[4] по обычаям езидов, свадьба может быть отпразднована и без музыки, если кто-либо из близких умер и со дня смерти не прошел 1 год.
 

 1  2  3

 

СВАДЬБУ СЫГРАЛИ ДВАЖДЫ — 2 стр.

 

        Ахмед по-прежнему ухаживал за гостями, не садясь ни на минутку. Думал: «Пусть не говорят, что мне нужен был только топаи [1], мол, как только собрал, так сразу про гостей и забыл». И сколько бы его тамада ни приглашал бы за стол, Ахмед с сыновьями отказывался:

        — Ничего-ничего, сегодня мы обязаны ухаживать за нашими гостями, и нам это только в радость.

     Он зорко следил за столом, и как только чего-то не хватало, сразу подзывал кого-нибудь из сыновей, и недостающее тут же оказывалось на столе. А когда пили за чье-нибудь здоровье, обязательно посылал деньги музыкантам, чтобы те сыграли зажигательную мелодию, а сам подтанцовывал в дальнем углу зала.

        Веселье было в самом разгаре, когда к Ахмеду подошла старшая дочь и что-то сказала ему на ухо. Они поспешно вышли. Никто и не заметил отсутствия Ахмеда, хоть его и долго не было.

        На дворе стояла глубокая ночь. Молодежь потихоньку расходилась по домам, а в большой комнате гостей стало меньше. Кое-кто молча уходил, но многие еще оставались. В это время Ахмед на полусогнутых ногах вошел в комнату. Если бы кто-нибудь присмотрелся к нему в тот момент, то заметил, что гнетущее чувство сковало его сердце. Не было былой радости на лице, глаза его были затуманены, а  складки на лбу стали еще глубже. Но присутствующие были пьяны, и никто этой перемены не заметил.

        — А, Ахмед, будь здоров! – увидев Ахмеда, воскликнул тамада. – Ты куда пропал? Не подумал, что оставляешь гостей одних?

        Ахмед попытался улыбнуться, но ничего не вышло. С трудом подняв голову, он ответил:

        — Вы уж простите меня, дело было срочное, не мог я не уйти.

        — Нет уж, дорогой, нет тебе прощения. Мы решили оштрафовать тебя. Выбирай: или ты выпьешь вот эту кружку вина, — тамада поднял большую кружку, до краев наполненную вином, — или станцуешь. Одно из двух.

        Тут поднялся мужчина, сидевший рядом с тамадой, повернулся к Ахмеду и сказал:

        — С вечера Севек нас развлекает, измучался, бедный, а ты? Кто знает, чем ты занимался, когда оставил гостей? А?

        Ахмед медленно поднял голову, посмотрел на него, потом опустил глаза и ничего не ответил.

        — Мы все согласны с решением тамады, — послышался чей-то голос из глубины комнаты. Ахмед по-прежнему молчал.

        — Тамада прав! – послышались пьяные голоса из разных концов комнаты. – Штрафной! Штрафной!

        Все смотрели на Ахмеда. Он стоял, не поднимая головы и облокотясь об стену. Потом вдруг медленно шагнул вперед.

        — Друзья! Сжальтесь надо мной! – с мольбой в голосе сказал Ахмед. — Я старый человек, устал, еле держусь на ногах, сил нет.

        — А когда ты жену хотел при всех поцеловать, силы были? – съязвил тамада. – Нет, родной, наше решение твердое, мы тебя оштрафуем.

        Ахмед тяжело вздохнул и ничего не ответил.

        Тут послышался голос из-за стола, за которым сидели молодые парни:

        — Нет, мы не согласны, чтобы дядя Ахмед пил вино. Пусть станцует!

        — Правда, пусть станцует! – подхватили другие гости.

        — Ну, если молодежь требует, ты должен уважить их. А если откажешься, придется пить вино, а пьяным, Бог знает, что натворишь, — под общий смех подтрунивал над Ахмедом Севек.

        Бедный Ахмед стоял растерянный, исподлобья глядя на тамаду, и не знал, что же ему делать.

        — Прошу вас, оставьте меня в покое, ну, не могу я танцевать, — умолял он гостей.

        — Нет, сегодня твоя не пройдет, — тамада поднялся с места и с ноткой обиды в голосе обратился к Ахмеду. – Мы же здесь не на рынке, чтобы торговаться. Желание гостей закон. Ты хозяин сегодняшней свадьбы, и если ты не  уважишь их, какой пример подашь остальным?

        — Ну, не лежит сердце у меня… — вылетело у Ахмеда.

        — Это еще почему? – спросил с удивлением тамада. – Слава Богу, сегодня свадьба твоего сына, и если твое сердце не захочет веселиться, то чье же захочет?

        Надо сказать, что тамада вообще отличаются особой разговорчивостью. Севек тоже относился к их числу. Он за словом в карман не лез и в долгу ни перед кем не оставался. А Ахмед хорошо знал его характер.

        Вдруг Ахмед резко поднял голову, словно отгоняя дурные мысли, и посмотрел на окружающих с вызовом.

        — Я специально так говорил, хотел, чтобы вы отстали от меня. Но, смотрю, все бесполезно. Пусть будет по-вашему.

        Гости захлопали и закричали:

        — Молодец, Ахмед, молодец!

        Тамада тут же достал деньги, отослал музыкантам с просьбой сыграть для Ахмеда веселую мелодию. Остальные поддержали его, и к музыкантам потянулись руки с деньгами.

        Зазвучал даф, и заиграла зурна. Все расступились, и в центре комнаты образовался круг, чтобы Ахмед смог станцевать. Но Ахмед не спешил. Он по-прежнему стоял с опущенной головой. Зурна и даф играли уже больше минуты, но Ахмед не двигался. Он словно застыл. И вдруг он вскинул голову, оглядел отсутствующим взглядом гостей, словно только сейчас увидел их и услышал музыку, шагнул вперед, поднял руки и стал танцевать. Но это не был танец счастливого отца, женившего сына. Ахмед двигался механически, как во сне, и он сам не почувствовал, как неожиданно остановился. Музыканты поиграли еще какое-то время, потом музыка стихла. И только несколько пьяных гостей продолжали хлопать невпопад.

        — А это для… — Ахмед не закончил, быстро повернулся и вышел из комнаты.

        — Дай бог здоровья Ахмеду, — вставая со своего места, произнес тамада. – Какой танец! Но не знаю, чего он опять исчез? А не оштрафовать ли нам его за это опять?

        — Ну, хватит! Что на тебя, старика, нашло? – кто-то упрекнул тамаду.

        Зурначи наклонился к дафчи и прошептал ему на ухо:

        — Почему у Ахмеда нет настроения?

        — А я почем знаю? – дафчи пожал плечами. – Может, топаи не устраивает.

        Дом, где были накрыты столы, находился довольно далеко от дома Ахмеда. Его старший сын давно жил отдельно от родителей, и это был его дом. Из-за свадьбы все вещи перенесли в дом отца, освободили комнаты, чтобы принять гостей. Поэтому домочадцы там появлялись редко. Лишь иногда кто-нибудь наведывался узнать, не нужно ли чего гостям. Вначале прибегали часто, но потом никого не стало видно. Только Ахмед с сыновьями продолжал следить за свадебным столом. А потом и сыновья пропали. Гости были пьяны и не обращали на это внимания. Им было все равно, никому и дело не было до того, почему сыновья Ахмеда не появляются, почему не видно ни одной женщины со стороны жениха. Думали, может, устали, прикорнули где-нибудь, отдыхают.

        Тосты лились рекой, пили за здравие молодых и присутствующих. На улице уже светало, и гости стали выходить из дома. Запахло шашлыком. Во двор вынесли стол, поставили несколько бутылок водки, тарелки, закуску и стали ждать шашлыка, чтобы позавтракать, попрощаться с хозяевами и отправиться по домам.

        Когда шашлык был готов, снова все гости собрались вокруг стола, наполнили рюмки и по предложению Севека выпили за Шамс [2]. Во дворе все стихло, все были поглощены едой. Когда все немного наелись, тамада произнес еще несколько тостов.

        Ахмед стоял среди мужчин с опущенной головой. Он не приблизился к столу и даже не притронулся  к еде.

        Тамада поднял бокал.

        — Друзья, — обратился он к гостям, — мы с честью провели сегодняшнюю свадьбу. Пусть молодые будут счастливы, пусть состарятся они на одной подушке. А у Ахмеда пусть всегда будет дом полная чаша, и всегда накрываются столы для таких радостных случаев. Уже утро. Все устали: и мы, и хозяева. Давайте выпьем на дорожку и разойдемся по домам.

        Гости дружно поддержали его и выпили до дна.

        — Ну, Ахмед, возьми рюмку, пожелай гостям счастливого пути, — тамада протянул рюмку Ахмеду. Но тот не двинулся с места. Он стоял как вкопанный, не поднимая глаз. Гости переглянулись, не понимая, в чем дело. Ахмед постоял так еще немного, потом взял рюмку из рук тамады. Руки его тряслись, и водка расплескалась.

        — Дорогие гости, — хриплым голосом произнес Ахмед, — вы оказали честь моему дому своим присутствием. Я очень благодарен вам за ваше внимание, — казалось, что он задыхается, что ему не хватает воздуха, с таким трудом он выговаривал эти слова. – Но… эту рюмку… я хочу выпить… хочу выпить за… за упокой души…

        Во дворе воцарилось гробовое молчание. Мужчины стояли, не шевелясь, только кто-то выронил от неожиданности рюмку, и она со звоном разбилась.

        — Как за упокой души? – сказал тамада. – Ты что, с ума сошел?

        — Да, за упокой души… — Ахмед запнулся, потом выдохнул с силой, — всех мертвых и моего сына Вакиля.

        Эти слова раздались как гром среди ясного неба. Все остолбенели. Ахмед положил рюмку на стол, она опрокинулась, покатилась по столу, водка вылилась, и как слезы матери, потерявшей сына, сначала текла струей, потом медленно и горько капала на землю.

        — Слушай, ты что, спятил? – тамада не мог поверить своим ушам. – Ну-ка, говори, что случилось, чего ты с утра пораньше глупости мелешь.

        Ахмед стоял, не шевелясь, не в силах вымолвить ни слова. А вокруг стояли ошеломленные гости, отказываясь поверить в происходящее. Наконец Ахмед поднял голову и сдавленным голосом произнес:

        — Вчера, после того, как привезли невесту, он сел на нашу проклятую машину и поехал за друзьями. По дороге случилась авария, машина перевернулась, и он погиб…

        — Да разрушится твой дом! Что ты натворил! – послышался чей-то голос из толпы.

        — Когда вы узнали об этом? – спросил тамада.

        — Ночью привезли его тело… Поэтому я тогда запоздал… Не хотел, чтобы все узнали… Я не мог: я вас пригласил на свадьбу, а не на похороны…

        — Валла, пусть разрушится твой дом! У тебя вместо сердца камень! Кто мог подумать: тело мертвого сына в доме, а он продолжает свадьбу, да еще танцует! Я в жизни такого не видел! – гневу тамады не было предела.

        — Я не хотел, чтобы свадьба моего Вакиля угасла, — хриплым голосом сказал Ахмед. —  Может, так Богу станет совестно.

        — Да разве ж после этого Бог есть на небе?! Как он допустил такое? – подняв руки к небу, прокричал тамада.

        Толпа свадебная превратилась в толпу похоронную и медленно двинулась к дому Ахмеда. Сам он шел впереди всех, и причитания его вылились в горестную песню отца, потерявшего сына, а шедшие за ним вторили ему и плакали. Мелодию зурны и дафа заменила скорбная траурная музыка.

        _____________________________

[1] топаи – подарки молодым на свадьбу, обычно деньги

[2] Шамс – в переводе с курдского означает «солнце». Шамс – верховное божество у курдов-езидов
 

 1  2  3