Турецкие чиновники появлялись в деревне только тогда, когда нужно было собрать налоги, и еще до их прихода Тамр-бек говорил своим сельчанам:

        — Чем раньше мы избавимся от этих негодяев, тем лучше. Даже если они уберутся отсюда на час раньше, и то будет в нашу пользу. Как говорится, «встретить волка – к удаче в пути, но все же лучше с ним не встречаться». Да накажет их Бог, да повстречается им черная лиса[2], чем дольше они будут оставаться в деревне, тем больше вероятность, что они вытворят что-то плохое. А зачем нам это нужно? Все равно мы должны платить, и лучше сделать это побыстрее.

        Власти в целом не имели каких-то серьезных поводов быть недовольными Тамр-беком. Его деревни вовремя и исправно платили налоги, в них было все спокойно и никаких преступлений вроде не совершалось. Впрочем, именно последнее обстоятельство было не по душе чиновникам, потому что лишало их возможности урывать себе немалые взятки. Но если не подворачивался удобный повод, что они могли поделать? Тамр-бек был человеком умным и уравновешенным и знал, как нужно вести себя с людьми такой породы. Когда должностные лица приезжали в деревню, он брал их к себе домой, оказывал им радушный прием, а потом провожал в обратный путь.

        И эти несколько курдских и армянских деревень жили под его руководством тихо, мирно и дружно.

* * *

                 Уже минуло два года, как мир погрузился в смятение и всеобщее бедствие. Страны воевали друг с другом, и искры этой большой войны разлетелись и достигли тех нескольких деревень, где жили армяне и курды. Многих молодых парней призвали в армию, а налоги и сборы непомерно увеличили. Турецкие чиновники зачастили в те края и под разными предлогами задерживались там как можно дольше. Но намного чаще они наведывались в армянские деревни.

        — Видно, проклятая Турция что-то задумала, вот только пока не пойму, что именно, — говорил Тамр-бек своим близким людям и задумчиво качал головой. – Интересно, зачем они так часто ходят к армянам, что там вынюхивают?

        Была ранняя весна. Уже появились первые проталины, как разнесся слух, что Турция истребляет армян и начала их резню в долинных областях.

        Услышав об этом, Тамр-бек незамедлительно созвал к себе в ода несколько почтенных и уважаемых в деревне мужчин.

        — Вы все хорошо знаете, что мы с армянами друзья еще с давних пор, — обратился он к собравшимся в своей обычной неторопливой и спокойной манере. – Мы проливали кровь друг за друга. Не раз и не два случалось так, что армяне положили свои головы, отвоевывая и возвращая назад наше похищенное имущество. Они, как родные братья, были с нами и в хорошие, и в тяжелые дни. Теперь же Турция хочет истребить и вырезать этот невинный народ, а некоторые глупцы в лице наших беков и ага вовсю подыгрывают властям и участвуют в этой подлой резне. И мы должны не только держаться подальше от этого кровопролития, но и обязаны всеми силами защитить армян и оказать им помощь. Правда, наши несколько деревень не могут воевать со всей Турцией, но мы не имеем права оставаться в стороне и должны что-нибудь придумать. Я всегда вам говорил: у нас и у армян один враг – это турецкое правительство. Сегодня оно истребляет армян, а завтра примется за нас. Теперь вот что мы должны сделать. Прежде всего, нужно послать людей в армянские деревни и предупредить их, чтобы они ко всему были готовы. И оповестить их о том, что они не только могут быть спокойны на наш счет, но и, если понадобится, могут также рассчитывать на нас. И другое: мы сами тоже должны быть готовы и быть во всеоружии. Среди нас нет ни одной семьи, где не было бы оружия, так вот, надо быть наготове. Того и глядишь, дело дойдет до войны, и нас не должны застать врасплох. Если же я хоть краем уха услышу, что кто-то из курдов сделал армянам что-то плохое, я убью его собственными руками. Может случиться и так, что армяне побегут и в поисках убежища придут в нашу деревню. Тогда мы должны сделать все, чтобы спрятать их всех, от мала до велика, причем спрятать так надежно, чтобы ни одна живая душа не смогла бы что-то разнюхать и найти хоть одного из них. Ну, идите, готовьтесь и передайте всем в деревне то, что я сейчас вам сказал.

        Тамр-бек, начавший свою речь со спокойного и рассудительного тона, сам того не почувствовал, как в нем постепенно стал нарастать и закипать гнев. Обычно всегда произносивший свои речи сидя, бек на этот раз не мог усидеть на месте. Он раздраженно шагал по ода туда и обратно, хмурил лоб, а в глазах сверкало еле сдерживаемое негодование.

        Мужчины встали и молча разошлись. Вскоре в соседние армянские деревни была разослана весть о том, что курды того племени не только не будут участвовать в бесчинствах против армян, но и готовы защитить их и оказать всяческую помощь.

        Это была горная местность, находящаяся вдалеке от дорог, и редко когда нога турецких аскяров ступала по тем местам. Турецкое руководство в своих планах по истреблению армян делало большую ставку на курдов и хотело сделать это грязное дело их руками. Вот почему в начале весны приезды турецких чиновников в те края весьма участились. Они приходили к Тамр-беку домой и от имени правительства требовали, чтобы он организовал погромы живущих на его территории армян. Но Тамр-бек неизменно умудрялся обводить вокруг пальца таких посланников и каждый раз провожал их ни с чем. Так было не раз и не два, и в один день турецкий чиновник, понимая, что Тамр-бек снова дурачит его и ловко водит за нос, взял и сказал ему в лицо:

        — Тамр-бек, видно, ты не хочешь трогать этих гяуров, которые шпионят для русских и хотят свергнуть Османскую империю. Ну что ж, Бог тебе в помощь. Потом мы всё учтем, кто и что делал для страны. Если так, то мы будем вынуждены отозвать войска с линии фронта и перебросить их сюда, чтобы указ правительства был выполнен. Ты сам знаешь, что это значит и с каким большим риском это связано. Выходит, что мы ослабляем фронт для того, чтобы справиться с внутренним врагом. И как можешь ты, фактически должностное лицо в Османской империи и, наконец, как мусульманин, отказываться наказать этих проклятых гяуров, этих русских шпионов и врагов нашей родины?

        Тамр-бек смотрел на него исподлобья и прекрасно понимал, куда тот клонит и какие использует для этого уловки. «Какой же ты подлец, — думал он. – Вы все одинаковы и среди вас нет ни одного нормального человека. У вас на уме одна подлость».

        — Я знаю, — и чиновник вдруг резко сменил свой тон, и в голосе зазвучали подхалимские нотки, — достаточно одного твоего слова, чтобы все курды твоего племени поднялись и разделались с этими гяурами. И мы ждем именно этого твоего слова, Тамр-бек. Османская империя этого не забудет, и уверяю тебя – я лично буду ходатайствовать за тебя перед каймакамом. Обещаю тебе – если это дело будет сделано, ты получишь не только большой подарок, но и воинское звание, что позволит тебе всю жизнь жить безбедно. А если нет, то мы приведем сюда войска, только потом на нас уже не обижайся.

        Чиновник произнес последнюю фразу с явной угрозой и при этом пристально посмотрел Тамр-беку прямо в глаза.

        — Эфенди, ты знаешь, я не трус, — повысил в ответ голос Тамр-бек, — и не продажный. Мне вполне хватает того, что у меня есть. Что касается войск, то это уже как пожелаете: хотите – приводите, не хотите – не приводите. Я скажу тебе прямо, — Тамр-бек вконец рассердился и решил сказать турку все как есть, — ни один курд из моего племени не будет участвовать в истреблении армян. Наша дружба идет со времен дедов и прадедов, мы ели хлеб друг друга, были рядом друг с другом в горе и радости, и мы не можем этого сделать! Я одного не могу понять: что сделали эти несчастные, в чем провинились, за что правительство намерено их истребить? Неужели только из-за того, что у них вера и религия другая? Нет, эфенди, конечно, мир твоему приходу, но я не могу пообещать тебе этого, я не могу на пустом месте поднять людей друг против друга.

        — А правительство Османской империи возлагало на тебя большие надежды… Что ж… Если ты отказываешься, не забывай об этом, — сказал с угрозой чиновник и встал.

        — А ты меня не пугай, — и Тамр-бек тоже поднялся с места. – Здесь твои угрозы не пройдут, да и ты не тот человек, который мог бы мне это говорить. Когда придет время и будет нужно, я скажу, почему курды моего племени не участвовали в этом деле. Ну и что, голубчик, что ты должностное лицо? Это не дает тебе право говорить лишнее. Ты сегодня сказал много того, чего не должен был себе позволять. И если бы ты не был моим гостем, я бы знал, как тебе ответить. И учти, я не тот человек, с которым можно так разговаривать.

        — Я не сказал тебе ничего плохого, — чиновник явно не ожидал такого натиска и уже пошел на попятную. – Я лишь передал тебе указ правительства, а ты обижаешься.

        — А я тебе ответил, что курды моего племени не могут выполнить такой указ.

        — Мне пойти и так и передать?

        — Или и передай. Но передай только то, что я сказал. Ничего не выдумывай и сверху не добавляй, потому что я знаю – это у вас в крови. Говоришь – говори, мне наплевать.

        Чиновник бросил на Тамр-бека злобный взгляд.

        — И не надо на меня так смотреть, — спокойно отозвался Тамр-бек. – Что у вас в характере, я то и сказал, голубчик мой. Так что же тебе не нравится? Хотя нравится тебе или нет – мне все равно, я уже ответил на твой вопрос.

        Турок, даже не попрощавшись, в бешенстве вышел из дома Тамр-бека, вскочил на коня, сказал ожидающему его жандарму что-то на ухо, потом пришпорил коня, и оба ускакали прочь.

        Тамр-бек, недолго думая, послал своих посыльных за известными и уважаемыми людьми своего племени, а также к армянам, чтобы те отправили к нему своих представителей. Сам же в ожидании стал нетерпеливо ходить по ода и не мог найти себе места. «Правильно ли я поступил, сказав им мое последнее слово, или я поспешил? – думал он. – Все равно, рано или поздно, но они бы поняли, что мы не будем участвовать в их грязных делах. Так пусть с сегодняшнего же дня об этом и знают. На данный момент исключено, чтобы власти решились бы применить против нас, курдов, силу. Они сейчас заняты вопросом армян и поэтому ни за что не пойдут на это. Что-что, но они прекрасно осознают, что если курды и армяне объединятся, то с ними не справиться… Нет, я правильно сделал, что так ответил тому псу. Пришел ко мне домой и позволяет себе так разговаривать. Вчерашний сопляк, а как себя ведет… Еще никто не смел так разговаривать со мной: ни таким языком, ни таким тоном. Ну и что, что ты должностное лицо, что ты турок? И ты думаешь, что это дает тебе право так разговаривать с кем бы то ни было, да? Говори, да не заговаривайся, сукин сын, знай меру… Иди к черту…»

        Тамр-бек остался доволен своим поступком и, немного поостыв, присел, достал свою табакерку и свернул папиросу. В ода зашел его сын Кулихан и подошел к отцу поближе. Без его разрешения, даже если бы мир перевернулся, сын никогда не позволили бы себе сесть в присутствии отца. Бек кивком головы указал Кулихану на место рядом с собой, и тот присел.

        — Отец, ты извини, но что случилось? Почему ты так сердито говорил с тем турком? – спросил он.

        Тамр-бек повернулся к сыну, задумчиво посмотрел на него, потом, немного помолчав, спокойно ответил:

        — Все дело в том, сынок, что Турция – подлая и проклятая страна, и на ее власти нельзя надеяться. Им ничего не стоит заискивать перед тобой и фальшиво подлизываться, а за спиной они способны устроить такую подлость, что вовек не забудешь. Помнишь, как в свое время турки заигрывали с армянами и даже включили их в состав своего меджлиса[3]? А сегодня они принялись истреблять этот безвинный народ и без суда и следствия вырезают всех. Мало им было этого, так они еще вздумали и нас вовлечь в это грязное дело. Тот турок, который приходил к нам домой, требовал от меня, чтобы я отдал приказ нашим курдам уничтожить всех армян в соседних деревнях. Вот, сынок, что вытворяют власти, и это их настоящее лицо. Ведь недаром наш народ говорит «подлая Турция».

        — А что такого сделали армяне, что их хотят убить, отец? – удивился сын.

        — Да ничего бедные армяне не сделали! Живут себе люди тихо, спокойно, — ответил Тамр-бек. – Турки нарочно ищут повод и обвиняют их Бог знает в чем. Сегодня они истребляют армян, а завтра примутся за нас, чтобы эта страна осталась только туркам. А некоторые наши полоумные ага и беки этого не понимают и вовсю поддерживают турецкое правительство. Сынок, попомни мои слова: вот увидишь, придет день, и все будет так, как сказал твой отец. Из-за проделок этих глупцов мы еще будем локти кусать и бить себя по голове, но будет уже поздно. Если не станет армян, наши силы будут подорваны и положение усугубится. Поэтому мы должны защитить их и, если понадобится, возьмем в руки оружие и вместе с ними будем воевать.

        ____________________________

        — Что за негостеприимная деревня! Я здесь уже как несколько дней, и никому в голову не приходит, что я мужчина и мне нужна женщина.

        Ага все понимает, но так как сам он был курдом, ему это не понравилось.

        — Эфенди, — говорит он, — это езидская деревня, а езиды, как ты знаешь, готовы умереть за свою честь.

        Турок ничего не отвечает, лишь бросает на агу злобный взгляд.

        Утром пускаются по деревне и собирают налоги, переходя от дома к дому. А тогда было так принято, что хозяин дома, куда зашел сборщик налогов, был обязан накрыть на стол и принять гостя как следует. Очень часто чиновники ни к чему не притрагивались, брали налог, а заодно и требовали взятку, и пока ее не получали, из дома не уходили. Даже силой, но свою долю они урывали и отправлялись дальше.

        Зашли в несколько домов. Очередь дошла и до моего дома.

        — Я смотрю, чтоб ему провалиться, пришли и ко мне, — тяжело вздохнул Худо. – Уж лучше бы он сломал себе ногу, но не переступал порог моего дома.

        — Да, валла, — подал голос Наво. – И мы, брат, натерпелись в свое время горя от турок. Из-за них же и бежали сюда. Говори, брат, говори, рассказывай свою историю.

        — А мы как следует подготовились к их приходу, — продолжил Худо. – Зарезали барана, приготовили угощенье, отдельно отложили то, что они должны были забрать в качестве налога, словом, сделали все, чтобы этот подлец поскорее все забрал и убрался.

        Пришли к моему порогу. Я вышел к ним навстречу и пригласил их домой. Подонок зашел. Я не знаю, ел ли он до этого в других местах или нет, но в моем доме он прошел и сел во главе стола. Я дал знать хозяйке, чтобы она накрывала на стол. Она принесла хлеб, а я смотрю, турок вытаращился и смотрит на нее таким взглядом, что я еле удержался, чтобы не огреть его по голове. Хозяйка положила хлеб на стол и вышла, чтобы принести угощение. Я вышел вслед за ней и не пустил, чтобы она дальше продолжала накрывать на стол, взял обед и сам отнес его в комнату. Увидев вместо хозяйки меня с едой в руках, он что-то сказал на ухо аге. Я положил угощение на стол и предложил им отобедать. Он взял кусок мяса и, откусив, принялся его пожирать. Жрет и при этом бормочет что-то себе под нос, но ни я, ни ага не обращаем на это внимания. Вижу, он нарочно тянет время. Попросил чаклмаст[5]. Я привстал, чтобы принести ему чаклмаст, но он схватил меня за одежду и, потянув, остановил.

        — Пусть ханум принесет, — бесстыдно и с похотью сказал он.

        На меня нахлынул такой гнев, что один Бог знает, чего мне стоило сдержаться. Я освободил свою одежду, которую он держал, встал и вышел, чтобы вместо чаклмаста принести ему яду. Хозяйка налила чаклмаст в чашу, дала мне ее в руки, и я вернулся в комнату. Положил чаклмаст перед ним. Он ударил по чаше рукой, она перевернулась, и чаклмаст вылился на землю.

        — Я же сказал, чтобы ханум мне принесла чаклмаст! Я хочу выпить тот чаклмаст, который принесет она, — со злостью сказал турок и прислонился спиной к стене.

        Я готов был от бешенства лопнуть на месте. Ага почувствовал мое состояние и обратился к турку:

        — Эфенди, мы в доме этого человека, и не следует говорить такое. Ты захотел чаклмаст, и тебе его принесли. Так зачем же так поступить? Стыдно, стыдно, — и повернулся ко мне: — Давай, Худо, иди принеси свою долю налогов, мы уходим.

        Я хотел было выйти и поскорее принести этому псу то, за чем он пришел, чтобы он хоть на минуту раньше убрался из моего дома, как он снова схватил меня за полы и удержал.

        — Скажи ханум, пусть принесет мне чаклмаст, — с такой подлостью в голосе сказал он, что я уже не выдержал и резко оттолкнул его руку.

        Он вскочил, приблизил свое лицо к моему и, глядя мне прямо в глаза, с бешеной яростью стал орать:

        — Эй ты, курдский осел, ты что, не понимаешь, я говорю тебе, пусть придет ханум, чтобы я ее увидел! Мне не нужен твой чаклмаст, мне нужна ханум, ее стройный стан и красивое тело!

        Дай вам Бог благополучия, а мне на долю одни лишь трудности… Я так ревнив, что могу утонуть даже в капле воды. А этот щенок, этот сукин сын пришел ко мне домой, сидит у меня за столом, ест мой хлеб, да еще берет и говорит мне такое!.. У меня потемнело в глазах, и я помню, как ага, пытаясь удержать меня от неминуемой драки, кинулся ко мне, схватил за рубаху и закричал:

        — Несчастный, что ты делаешь?

        А что еще мне оставалось делать?.. Я оттолкнул ага и накинулся на турка. От первого же удара он покачнулся и рухнул на землю. Я сразу крепко схватил его за чуб и стал бить его головой об землю. Не помню, как долго я это делал, но опомнился только тогда, когда ага схватил мою руку и завопил:

        — Да разрушит Бог твой дом, что ты натворил!

        И только тогда я очнулся и увидел страшную картину: на земле под головой турка растеклось большое кровавое озеро.

        Ага быстро наклонился и поднял его голову.

        — Эфенди, эфенди!

        Эфенди нет и в помине: как будто он сдох не только что, а семь лет назад. Протянул ноги и отправился на тот свет.

        Да разрушит Бог дома недругов и кляузников!

        — Да будет так, — согласился с рассказчиком Наво.

        И, как назло, именно в эту минуту один наш сосед-кляузник, которых свет не видывал, зашел в мой дом и все увидел. Валла, клянусь своим отцом и отцами уважаемых присутствующих, ага не сообщил бы властям ничего и мы не попали бы в такое положение. Он сам негодовал из-за случившегося и сам же мне потом сказал, что даже готов был доложить кому следует, будто чиновник приехал, собрал налоги и уехал и что он сам его проводил в дорогу целым и невредимым. А что с ним могло случиться в пути, он понятия не имеет. Но когда вошел тот наш сосед и все увидел, то можно было не сомневаться, что уж он-то обязательно донесет обо всем властям. И бедный ага, опасаясь уже за самого себя, был вынужден для отвода глаз сделать вид, что взбешен, и стал при нем осыпать меня крепкой бранью.

        За что, Господи? Разве я был убийцей, что этот пес принес свою поганую кровь на порог моего дома? В такие минуты человек теряется и не знает, что делать. Пока я и ага осознавали, что произошло, пока думали, что делать и как делать, пока мы приходили в себя, того кляузника и след простыл, и очень скоро вся деревня узнала о том, что я в своем доме убил турецкого чиновника.

        Ага позвал нескольких сельчан, они запрягли арбу, положили на нее тело, отвезли в соседнюю турецкую деревню и отдали тамошнему мулле. Меня же ага распорядился задержать и запереть в сарае. На его дверь он собственноручно нацепил какой-то старый, негодный замок и рассказал мне о том, о чем я вам сейчас говорил. Еще он посоветовал мне не терять ни минуты и этой же ночью выбираться из сарая и вместе с семьей бежать из деревни.

        — Иди туда, где турки не смогут тебя найти, а то перебьют всех – и тебя, и всю твою семью, — сказал мне ага.

        Как только стемнело, я выломал замок и сумел незамеченным пробраться к своему дому. В ту же ночь мы погрузили на волов все, что у нас было, и тронулись в путь. Шли долго и, наконец, вышли за пределы Турции. Нам хотелось остановиться и осесть в тех местах, где есть наш народ, но по пути мы так никого и не повстречали. Ну, не странствовать же было нам до бесконечности! Мы устали от долгой и бесконечной дороги, отчаялись… Короче говоря, мы дошли до этого леса и решили остаться здесь, пока Бог не подскажет нам выход. Вот и вся моя история, уважаемые гости.

        Некоторое время все сидели молча. Первым тишину нарушил Наво:

        — Да, брат, будь проклята эта Турция! Житья от нее нет нашему народу. Мы тоже из-за нее были вынуждены срываться с наших мест и бежать. Здесь поблизости мы основали новую деревню, и мне кажется, что вам не стоит оставаться в этом лесу. Послушай меня, бери семью и имущество и перебирайся в нашу деревню.

        Худо ответил не сразу.

        — Я подумаю, — сказал он и перевел взгляд на своих домашних. Они молчали, но по их лицам Худо почувствовал, что слова Наво пришлись им по душе, да и ему самому это предложение показалось не таким уж и плохим. – Если Бог захочет устроить какое-то дело, оно обязательно получится. Слов нет, брат Наво, ты совершенно прав, и, честно говоря, мне нравится этот вариант. Но все в руках Бога, и как он распорядится, так и будет.

        — А ты даже не спрашиваешь, почему мы забрели в этот лес? – перевел разговор на другую тему Наво.

        — А что спрашивать? – ответил Худо и тут же добавил: — Наверняка у вас здесь какие-то свои дела…

        — Да, — отозвался Наво, — мы пришли сюда за деревьями для наших домов. Стены-то мы поставили, а теперь нужно сделать потолки.

        — Дай Бог удачи!

        — Удачи тебе и твоей семье, — с благодарностью ответил Наво.

        На этом разговор как-то стих, и некоторое время все сидели молча.

        — А как называется ваша деревня? – вдруг нарушил тишину Худо.

        — Пока никак, — пожал плечами Наво. – Мы об этом как-то не думали, ведь нас не так уж и много, всего-то несколько семей.

        — А с водой как у вас? Есть источники? – продолжал расспрашивать Худо.

        — А как же, их у нас очень много! – оживился Наво и кивнул головой.

        — Раз так… — и Худо сделал небольшую паузу, словно что-то прикидывал в уме, — тогда давай назовем эту деревню так же, как и ту, откуда мы бежали – Члкани[6]. Очень хорошее название, такое родное и близкое. Пусть оно будет мостиком между нашим прошлым и настоящим, — предложил Худо, и было видно, что мысль о переселении в деревню нравится ему все больше и больше.

        — А почему бы нет? – с одобрением подхватил идею Наво. – Действительно, хорошее название, да и звучит красиво… Вот только кажется, я что-то слышал об этой деревне, но что именно, не могу вспомнить…

        — Наверное, историю о том, как в Члкани одна курдянка отомстила за своего брата, — уверенно сказал Худо, закуривая свою трубку. – Ведь в свое время этот случай наделал много шуму во всей округе.

        — Да-да-да, что-то такое припоминаю, — протянул заинтригованный Наво. Те двое, которые пришли с ним, тоже заметно оживились. – И что?

        — А то, что оба враждующих рода могли перебить друг друга, если бы в дело не вмешались главы родов и уважаемые посредники. Кстати, одним из них был и мой дед Севдин, — не без гордости произнес Худо.

        — Да будет ему земля пухом, — отозвался с почтением Наво. – Это действительно было благородное дело…

* * *

                 … В свое время, когда селение, которое впоследствии назвали Члкани, только начинало формироваться как деревня, Наво обошел весь край, и сколько бы ни находил одиноко живущих семей своего народа, всех убеждал и приводил туда. Так, в эту деревню постепенно пришло много семей, и одной из них была семья Худо. Как человек умелый и хозяйственный, он очень быстро прижился на новом месте, и если кто-нибудь из соседей обращался к нему с просьбой, он никогда не отказывал и всегда помогал чем мог. Худо был хорошим каменщиком. Он и возвел все стены домов, которые построили в Члкани, и после его прихода сельчане были им очень довольны. Но вот сама судьба обошлась с ним и его близкими не очень-то благосклонно: спустя несколько лет Худо умер, а вслед за ним за короткий период времени один за другим ушли из жизни Хинар, Калаш и Севе. Тайар остался один. Женился, Бог послал ему сына. Его назвали Кало. Прошло время, и Кало тоже стал отцом – отцом единственного сына.

        За это время еще несколько семей из их рода пришли в Члкани, но они хоть и происходили из единого рода, никаких близких родственных связей между ними и семьей Кало не было.

         _______________________________

        — Да станут мои глаза землей под вашими ногами, братья, – ответила Хинар. — Вы с добром пришли?

        — С добром, сестра, — сказал один из них – мужчина среднего возраста. – Мы путники и пришли в этот лес срубить немного деревьев и отвезти с собой. Мы строим для себя дома, и нам нужны бревна. Принимаешь гостей, сестра?

        — Гости – гости от Бога, добро пожаловать. Я смотрю на вас и вижу, вы пришли с добром. Пожалуйста, проходите, братья, — пригласила их в дом Хинар и добавила: — Вы извините, братья, правда, хозяина сейчас дома нет, но дом, слава Богу, на месте. Заходите, заходите, братья.

        Гости подошли к двери и остановились. Услышав незнакомые голоса, Севе выбежала во двор, встала рядом с матерью, схватила ее за подол юбки и с таким любопытством уставилась на пришедших, словно видела людей впервые. Один из них завел волов во двор и привязал их к дереву около двери, после чего все двинулись в дом. Хинар шла впереди и, сперва повесив в сенях винтовку на прежнее место, повела гостей в комнату.

        — Извините, братья, но невесток у меня нет, а дочь еще мала, — сказала Хинар гостям и мягко провела рукой по волосам Севе. – Одну минуту, я сейчас постелю моим дорогим гостям, чтобы они могли присесть, — и она подошла к стеру, сняла сверху войлок, расправила его на полу и повернулась к ним: — Присаживайтесь, пожалуйста.

        Гости, скрестив ноги, сели. Хинар сняла с них чарыхи и носки, быстро принесла воду, обмыла им ноги, высушила, унесла воду и вернулась обратно.

        — Добро пожаловать, братья, — вновь поприветствовала гостей хозяйка дома.

        — Спасибо, сестра, — ответили они.

        Как было принято, вкратце справились друг у друга о делах, о здоровье, а потом Хинар сказала:

        — Вы не поверите, братья, но я вам клянусь, что мы давным-давно не встречались с людьми. Мы живем в этом лесу одни, и все может случиться. Вот почему мы всегда наготове, и по-другому нельзя, человек должен быть осторожен. Вы простите свою сестру, что я так вас встретила. Что поделаешь, если мы не будем начеку, то не сможем себя защитить.

        — Ты напрасно извиняешься. И ты совершенно права, матушка, — сказал мужчина средних лет.

        — Да будет земля пухом праху твоей матери, — ответила Хинар.

        — Да, человек должен быть осторожен, — продолжил он, — но почему вы здесь одни? В этом огромном лесу, совсем одни, как вы обходитесь?

        — Эх, брат, и не говори, — сказала Хинар с тяжелым вздохом. – Да накажет Бог недоброжелателей и доносчиков. Это из-за них мы сорвались с наших мест и оказались здесь. Мы думали, что в этих краях сможем найти наш народ, но пока добирались сюда, так никого и не встретили и никто здесь о нем даже не слышал. И что нам оставалось делать? Возвращаться обратно было никак нельзя, и скитаться дальше уже не было никаких сил. А здесь нам понравилось, вот мы тут и остались и живем здесь несколько лет. Сегодня в первый раз за все это время мы встречаем своих. Конечно, на это тоже Божья воля.

        — Да-да, ты права. Но все-таки – как вы обходитесь? – снова спросил все тот же мужчина.

        — А что нам еще остается делать? Слава Богу, дом у нас есть, мы ни в чем не нуждается, да и город недалеко. Хозяин один-два раза в год везет туда на продажу излишки продуктов и еще забирает с собой несколько овец, ягнят, пару телят. Там все продает и что нам нужно покупает и привозит, так что на целый год мы снабжены всем необходимым. Хлеб у нас есть, топливо тоже, корма для скота достаточно, одним словом, живем, обходимся.

        — Деревни поблизости есть? – поинтересовался другой гость.

        — Внизу есть несколько армянских деревень. Когда бывает что-то нужно, хозяин идет туда и приносит. В одной деревне есть мельница. Хозяин с ребятами нагружают  волов мешками с пшеницей и отправляются туда. Да поможет вам Бог и тем армянам тоже: за чем бы мы туда ни пошли, они никогда не отказывают.

        Разговор продолжался довольно долго. Как ни уговаривала Хинар, гости от угощения отказались. Сказали, пусть придет хозяин, мы с ним и отобедаем. Немного посидели, покурили, отдохнули, а потом встали и вышли во двор. Внимательно оглядели дом, сам двор и все, что было вокруг. За это время младший сын Калаш пригнал ягнят, и Хинар вместе с Севе завели их в загон. Не прошло и времени, за которое можно было выкурить папиросу, как Тайар пригнал овец. Хинар и Севе принялись за их дойку, а Калаш им помогал: он стоял у загона и загонял туда по одной-две овцы. Как только Тайар узнал, что у них гости, сразу же помчался к отцу, чтобы побыстрее сообщить ему это неожиданное, но приятное известие.

        — Видно, он человек запасливый, — сказал один из гостей после того, как внимательно осмотрел все кругом, — у него есть все, и он не испытывает ни в чем недостатка. Даже если он останется тут на всю жизнь, он все равно ни в чем не будет нуждаться.

        — Не будь он человеком запасливым и умелым, разве он смог бы столько лет продержаться в этом лесу? – согласился другой.

        Так, перебрасываясь фразами, гости беседовали и при этом продолжали оглядывать то, что создал Худо своими руками. Они смотрели и не переставали удивляться и восхищаться мастерством и аккуратностью хозяина дома, предусмотревшего в своих делах все до малейших деталей.

        — Именно такой человек и нужен нашей деревне, — сказал своим товарищам мужчина средних лет, и те двое сразу с ним согласились.

        К тому времени Хинар и Севе закончили доить овец, а чуть позже, наконец, пришел и сам Худо. Они поздоровались и, как это принято при встречах даже с незнакомыми людьми, кратко справились друг у друга о делах и здоровье.

        Итак, гостей было трое. Того мужчину средних лет звали Наво. Это был худощавый, высокий и широкоплечий обаятельный человек с круглым лицом и рыжими усами. В густых волосах кое-где уже проглядывала седина. Его манера разговора была какой-то своеобразной и располагала собеседника своей живостью, четкими выражениями и приятным тембром. Другого гостя звали Каландар. Среднего роста и коренастый, он отличался смуглостью кожи и довольно крупным носом. В отличие от Наво, он говорил мало, вернее, вообще не вмешивался в разговор. Третьего звали Каймас. Это был мужчина чуть выше среднего роста и очень худой. Его взгляд был в основном обращен вниз, а если он и поднимал глаза, то смотрел не на присутствующих, а начинал оглядываться вокруг, как будто что-то ищет.

        Хинар накрыла на стол. Худо, сыновья и гости отобедали, и каждый вернулся к своему месту. Из всех взрослых мужчин некурящим оказался только Каймас, но Наво, Каландар и Худо не отказывали себе в желании покурить после обеда. Гости достали свои кисеты с табаком, завернули папиросы и зажгли кремень, и через минуту над их головами собралось облако дыма. Худо же курил трубку. Достав ее и почистив, он заправил ее несколькими желтыми стеблями табака и зажег кремнем свое курево.

        Разговор тем временем неторопливо и размеренно продолжался.

        — Брат Худо, — обратился к нему Наво, — ради Бога, расскажи, из-за чего ты один с семьей пришел сюда и поселился в этом диком лесу? У тебя наверняка была на то своя причина.

        Худо опустил голову и в полном молчании сделал пару затяжек. Потом посмотрел на Наво и разок-другой кашлянул. Пауза затянулась настолько, что даже Каймас поднял голову и, не став оглядываться по сторонам, посмотрел Худо прямо в глаза. Но хозяин дома не спешил с ответом. У него вообще не было привычки торопиться: во всем, вплоть до манеры говорить, он был спокойным и сдержанным.

        — Это длинная история, брат Наво, — ответил он. – Я не хотел бы вас утомлять.

        — Нет-нет, говори, уважаемый, — продолжал настаивать Наво. – Дай Бог процветания твоему дому, ты оказал нам достойный прием. Мы пообедали, дел у нас нет, мы сидим себе и с удовольствием пообщались бы с таким уважаемым человеком, как ты. Я понимаю, что причина вашего прихода в этот лес есть. Но если не считаешь нужным, не надо, не говори.

        Каймас снова опустил голову, Каландар сосредоточенно занялся соломинкой в своих руках. Худо раздул огонь своей трубки и степенно сказал:

        — Ну, если вы действительно хотите узнать, я расскажу вам, как все было. И да накажет Бог сплетников и интриганов, да разрушит и разорит дотла их дом и не видать им добра и счастья! Вы извините меня, братья, не подобает мужчине сыпать проклятиями, но что делать? До сих пор сердце щемит и не может успокоиться.

* * *

                          — Да защитит Бог невинного, — начал Худо свой рассказ.

        … Деревня, где мы жили, была небольшой и находилась далеко в горах. Люди держали скотину, обрабатывали землю, одним словом, содержали себя как могли. Но и в эту маленькую курдскую деревню дотянулась жестокая и жадная рука турецких властей. Правда, чиновники наведывались туда не так часто, но зато когда приходили, вот тогда начиналось настоящее бедствие. Сама деревня была расположена довольно далеко от больших и главных дорог. Ее глава – ага – жил в другой отдаленной деревне, но непременно сопровождал чиновников, приезжающих в округу собирать с крестьян налоги. В деревне они обычно оставались несколько дней и все это время чувствовали себя слишком вольготно: для них накрывались богатые столы, выполнялись капризы и желания, а помимо собранных налогов в государственную казну они непременно забирали и свою немалую долю и только после этого убирались восвояси.

        — Да пусть подавились бы всем, — сказал в сердцах Худо. – Хапали свою долю, ну и черт с ними, лишь бы других гнусностей не делали. Они так обнаглели, что стали осмеливаться поглядывать на наших женщин с грязным вожделением…

        Однажды в нашу деревню вместе с ага пришел очередной чиновник. Прошло несколько дней, а он все еще не торопится уезжать. Сколько овец было зарезано, какие только приемы ни устраивались за это время сельчанами – все напрасно: чиновнику было не угодить. Он ходил с мрачным и злым видом, и это пугало людей не на шутку. Они знали по опыту, что если должностное лицо уйдет из деревни недовольным, то жди большой беды. И бедные старались вовсю, но задобрить сборщика налогов им никак не удавалось. Вечером, накануне очередного похода по деревне чиновник не выдерживает и вот что говорит аге:

 1  2  3  4

        Но весной и летом, когда молока было много, Хинар взбивала его уже в деревянной маслобойке. В кладовой за потолочные бревна подвязывала две веревки, оба конца завязывала узлами, затем с обеих сторон просовывала маслобойку в эти узлы, крепко затягивала их, и маслобойка принимала в воздухе строго горизонтальное положение. Залив туда мацони, она закрывала отверстие и вдвоем с дочерью принимались ее взбивать. Пахта, полученная из деревянной маслобойки, была не такой вкусной, и ее иногда пили вместо воды. Бывало и так, что после недолгого взбивания набиралось довольно много пахты, и тогда она оставляла ее прокиснуть, потом наливала в большую кастрюлю, ставила ее на разогретый тандур и кипятила, чтобы пахта свернулась. После этого клала эту массу в мешочек побольше и ставила на большой плоский камень у входной двери, пока не вытечет сыворотка. Затем придавливала этот мешочек с почти готовым кислым творогом (торак) еще одним плоским камнем, специально предназначенным для такого пресса. Это нужно было для того, чтобы вся влага вышла полностью и кислый творог хорошо просох. Далее туда добавлялся хорошо промытый и измельченный дикий чеснок, но только в том случае, когда из творога не собирались делать шарики (кашк) – чеснок портил вкус будущего блюда. А шарики скатывались небольшими, их укладывали на плетеные корзины и оставляли под солнцем до тех пор, пока они не затвердевали. Потом Хинар складывала их в отдельный мешочек и оставляла до зимы. Если хозяйка решала приготовить пшенную кашу с этими шариками из кислого творога и топленым маслом, то за день до этого доставала их и клала в воду, чтобы они размякли. Затем прямо в этой же воде принималась разминать руками уже мягкие шарики и делала так до тех пор, пока они полностью не растворялись. Эту пахту клала в посуду и ставила на стол рядом с глиняным горшком, где была уже готовая каша. Потом растапливала в отдельной посуде масло и тоже ставила на стол. Когда мужчины садились обедать, она каждому наполняла тарелку кашей, в центре делала ложкой небольшое углубление, наливала туда сперва пахту из творожных шариков, а сверху поливала топленым маслом. Бывало и так, что мужчины предпочитали сами добавлять в кашу пахту и масло по своему вкусу – кому как нравилось. Эта пшенная каша с шариками из кислого творога и заправленная топленым маслом была самым любимым и лакомым блюдом в семье Худо.

        Остальную часть кислого творога она смешивала с зеленью и утрамбовывала в ведра. А взбитое масло хранилось в кувшинах и, постоянно пополняясь, оставалось там аж до начала осени. Когда наступали холода, она растапливала это масло и заливала его по кувшинам. Хинар была хорошей и умелой хозяйкой. Приготовленные ею творог и сыр были так вкусны, что пальчики оближешь. Особенно аппетитны они были зимой с только что испеченным пшеничным хлебом. Мужчины заворачивали сыр в горячий хлеб, от тепла которого сыр начинал плавиться как масло, и этот бутерброд был невероятно вкусен.

        В кладовой хранились также мешки с мукой, взгроможденные друг на друга. Мешки же с толченым и молотым пшеном стояли отдельно. Корыто, куда складывали готовый хлеб, клали на мешки с мукой и покрывали скатертью. Хинар пекла хлеб каждый день, и поэтому он никогда не черствел.

        Другая дверь вела в хлев. Он был разделен бревнами на две части: в одной были коровы, в другой – овцы. Афыр[4] для коров располагался вдоль стены и был сделан из камня, у овец же афыр был деревянный. Когда овец выгоняли пастись, афыр переворачивали и ставили к стенке, чтобы ночью овцы не угодили в него и не издохли. В обеих частях хлева световое окошко было застлано прутьями наподобие решетки, чтобы дикие животные не могли сверху попасть внутрь. Загон для ягнят располагался отдельно, и в него можно было попасть через ту часть хлева, где держали овец.

        Рядом с домом было довольно широкое ровное пространство. Его очистили, вспахали и превратили в поле. Поблизости разбили огород. Вода источника достигала и поля, и огорода. Около хлева выстроили три стены, сделали навес, и это было местом для хранения инструментов, правда, без двери. Плуг, молотильную доску, ярмо прислонили к стене, косу зацепили за перекладину под потолком, а грабли, вилы, деревянные и обычные лопаты положили в угол. Как говорится, хозяин дома был человеком запасливым, он ни в чем не испытывал нужды, все, что было необходимо, в свое время было добыто и собрано.

        И вот так семья Худо в полном одиночестве, вдалеке от людей жила в этом диком лесу. Конечно, были и сложности, и немалые трудности, но они преодолевали их и жили как могли. Однако самой большой проблемой, с которой невозможно было справиться, была тоска. Худо и его семья тосковали по людям, по своему народу, по своим родным, но от страха перед турецкими властями они не могли вернуться обратно и воссоединиться со своими близкими.

        — Пока нам и здесь неплохо, — когда заходила об этом речь, говорил Худо своим домочадцам, — а там посмотрим, что будет. Бог велик, и, конечно, он нам поможет.

        Шли дни, месяцы, годы, но ничего не менялось и все оставалось по-прежнему. Худо тоже понимал, что сыновья его взрослеют и подходит время их женитьбы, а для этого нужно идти в свой народ и искать для них невест. Дочь тоже подрастает, и ей также скоро надо выходить замуж. Один, в этом лесу, он не может ничего достичь. Возвратиться обратно он, конечно, не мог. Но что тогда оставалось делать? Как быть? Он и сам не знал ответа на этот вопрос и все откладывал его решение на потом, словно чувствуя сердцем, что рано или поздно Бог отворит ворота добру. Ни жена, ни сыновья ни на что не жаловались и не роптали, потому что знали – все напрасно, все равно Худо не может вернуться обратно. А есть ли поблизости такие деревни, где жил бы их народ, они тоже не знали, и в полной неопределенности и неосведомленности семья продолжала плыть по течению и жила, как могла.

        Когда домашней работы было много, Хинар расстраивалась и говорила в сердцах мужу:

        — Хоть бы невестка была со мною рядом и немного ослабила мои заботы. В этом лесу я с утра до вечера одна и от молчания уже схожу с ума! Вас, слава Богу, еще трое, вы хоть можете общаться между собой, разговаривать о чем-то. А что мне, несчастной, делать? Боже, за что ты так нас наказал? Что за судьба такая?

        — Разве ты одна? – отвечал ей Худо. – С тобой, слава Богу, Севе рядом.

        — Э, Севе ребенок.

        — Ну, что теперь поделаешь, так уж случилось. Ты сама лучше меня знаешь, что и как было. Разве я был виноват?

        — Кто говорит, что ты виноват? Будь прокляты те, кто вынудил нас уехать и оторвал нас от своих!

        Время от времени такие разговоры нет-нет да и возникали, и если жена чаще обычного поднимала этот вопрос, Худо начинал сердиться:

        — Ради Бога, что ты хочешь сказать? Может, ты хочешь, чтобы мы вернулись обратно? Разве ты не знаешь, что нас там ждет, если мы так и сделаем? Ведь турки нас всех прикончат.

        — Никто не говорит тебе возвращаться. Я сама знаю, что этого делать нельзя. Но и так тоже не годится. Разве тебя не волнует, что твои сыновья уже взрослые и им нужно жениться? Или ты хочешь, чтобы они так и оставались неженатыми? Божий человек, так нельзя, мы не можем всю жизнь оставаться одни в этом диком лесу. Если так пойдет, мы все одичаем. Ради Бога, что-нибудь придумай!

        — Ну, что мне придумать? Все в руках Божьих. Как он захочет, так и будет.

        Так каждый раз и заканчивались подобные разговоры между мужем и женой. Они не приходили ни к какому решению, да и не смогли бы, даже если бы очень захотели. Сыновья никогда при этом не присутствовали и уж тем более не позволяли себе высказывать родителям какие-то свои жалобы, потому что знали, что те ни в чем не виноваты. Воспитанные в строгом духе, они стеснялись отца и матери и думали, что если вдруг заговорят на эту тему, то родители, не дай Бог, могут решить, что им хочется жениться, а это было бы для них равносильно большому позору. Как бы им ни было трудно, как бы они ни тосковали по людям, по общению со своими ровесниками, как бы ни тяготились одиночеством, они помалкивали и ждали решения отца. Отец сказал бы «умрите» — они умерли бы, сказал бы «живите» — они жили бы. Разве они посмели бы его ослушаться или перечить ему? Отцу виднее, и как он сочтет нужным, так пусть и делает. А от них требуется одно – слушаться родителей и смотреть за домом и имуществом.

        Но, конечно, когда сыновья оставались одни, они, не таясь друг от друга, делились своими переживаниями и мыслями. Несмотря на тоску по прежней жизни в их родной деревне, они тоже хорошо понимали, что обратной дороги нет. По их мнению, отец поступил как надо и, естественно, не мог после этого оставаться в деревне. Даже если бы они ушли в другую деревню, все равно – турецкие власти непременно нашли и перебили бы всю семью. Они осознавали, что путь в их прошлое закрыт для них раз и навсегда, и вместе с тем никакого выхода из этого тупика не видели. Сыновья были уверены только в том, что отец так не оставит, что он что-то предпримет, и ждали его решения. Но отец не торопился.

* * *

              В один из дней, как обычно, утром рано Худо и сыновья погнали пастись своих коров, овец и ягнят. Хинар и Севе остались дома одни.

        Время уже приближалось к полудню. Хинар закончила домашние дела, вышла в сени и, прислонившись спиной к стене, сидела и вязала носки из грубой шерсти, а Севе у тандура беззаботно играла в камушки. Время от времени поглядывая в приоткрытую входную дверь, Хинар вдруг заметила, как трое незнакомых мужчин вышли из леса и идут в сторону их дома. Она вскочила, забежала домой, сняла со стуна винтовку и, крепко сжимая ее в руках, выбежала во двор. Спрятавшись за стеной, Хинар не спускала глаз с незнакомцев и только тогда заметила пару волов, неторопливо вышагивающих перед ними. Все трое направлялись к дому. Хинар растерялась. Вот уж сколько лет они жили в этом лесу и до сих пор никогда ни с кем не сталкивались. Увидев волов, она немного успокоилась, положила приклад винтовки на землю и внимательно посмотрела на приближающихся мужчин. Она понимала, что плохие люди, идущие куда-то с дурными намерениями, не берут с собой волов. Нет, думала Хинар, это не разбойники и не бандиты, скорее всего, это путники, и кто знает, откуда они пришли и куда идут. Незнакомцы, в свою очередь, тоже ее заметили. Еще издали они увидели, как женщина в курдской одежде с ружьем в руках стоит у двери. Им тоже стало не по себе, и, привязав волов чуть дальше от дома, они подошли поближе, потом остановились и по-курдски поздоровались:

        — Добрый день, сестра.

_____________________________         

        [4] Афыр – кормушка для скота.

 1  2  3  4

        — Вот так, молодец, — говорил Амо, отражая удар одного и тут же атакуя другого. – Давай, давай, — и, загнав его в угол, поворачивался к первому. – Молодец, сынок, да стану я тебе жертвой, дерись как лев и не говори, что твой отец стар. Как бы я ни был стар, буду драться сколько хватит сил, — с азартом говорил он, и в широких сенях глухо звучали ритмичные удары палок.

        И, представьте, Амо всегда побеждал сыновей – будь то обоих или даже всех троих. Он так легко и ловко орудовал своим оружием, что казалось, у него в руках не толстая палка, а тонкая тросточка.

        — Ну вы даете, ребята… трое молодых парней не могут справиться с таким стариком, как я. А если, не дай Бог, случится какая-нибудь драка или стычка, что вы будете делать, как будете защищаться? – говорил Амо сыновьям после каждого «урока» и, прислонившись к стене, садился на корточки, доставал из кармана своего архалука[1] кисет табака, открывал его, щепоткой золотистого табака заправлял свою трубку, кремнем рассекал огонь и, немного раздув его, закуривал с нескрываемым удовольствием. После пары затяжек кольца дыма плотно обволакивали его голову, и Амо, глядя на сыновей глазами, полными радости и гордости, продолжал свои наставления. – Вы знаете сами, что у нас в деревне нет близкой родни, мы одни. Зато недоброжелателей и завистников очень много, и мы всегда должны быть готовы ко всему. Натура всех деревенских вам хорошо знакома: в отличие от наших, все остальные горой стоят за людей из своего рода. И, не дай Бог, если завтра-послезавтра вспыхнет драка: ведь мы не знаем, со сколькими мужчинами придется воевать каждому из нас. Даже если мир перевернется, никто из нашего рода не придет нам на помощь, так что знайте и имейте это в виду. А еще помните об одном: лучше умереть, чем обратиться в бегство! Оно для настоящего мужчины равносильно смерти и удел только недостойных, трусливых и паршивых. Слава Богу, таких в нашем роду не было и не должно быть. Так что учитесь сегодня, чтобы завтра могли отразить любой удар. И имейте в виду еще вот что: если мужчина в бою будет заботиться только о том, как ему защититься, он обязательно потерпит поражение. Да, слов нет, оборона нужна, но хорошо запомните, что самая лучшая оборона – это нападение, и вы должны стремиться нанести такой удар противнику, от которого он не смог бы оправиться. – Так отец наставлял сыновей, а те стояли и внимательно слушали. В присутствии же Кало или если он был где-нибудь рядом, Амо из уважения к отцу никогда не позволял себе таких пространных поучений. – В бою будьте очень внимательны и следите, чтобы не получить удар в спину. Не забывайте, что вас трое братьев. Правда, Кярам еще мал, но он ваш будущий защитник. И если вы все будете сплоченны и едины, даже втроем сможете противостоять целой армии.

        В таком боевом духе мальчиков воспитывали с самого детства, и  обучение началось еще тогда, когда Салых и Сайдо научились держать в руках палку. Сперва с внуками занимался только Кало, но годы шли, и силы были уже не те, и так, постепенно он передал это дело сыну.

        Деревня была маленьким мирком, где совершались плохие и хорошие дела, и нужно было всегда быть готовым к тому, чтобы защитить свое имя и свою честь. Правда, в деревне мало кто осмеливался идти на конфликты с семьей Амо, но глупцов всегда хватало. Как ни кинь, а интриганов и склочников хватает везде, и именно из-за их проделок и сплетен очень часто в деревне вспыхивали драки. Одни завидовали единству семьи Кало, а другие хотели завоевать себе дешевый авторитет, рассчитывая на то, что одолеть двух мужчин из этой семьи при отсутствии поддержки со стороны их рода будет проще простого. Но как бы ни усердствовали завистники и недоброжелатели, еще никому не удавалось за счет этой семьи (даже когда Кало был один) завоевать себе имя и прослыть храбрецом. Кало и Амо, а теперь уже и Салых и Сайдо были так бесстрашны и отважны, что в деревне их побаивались, и, зная об их недюжинной силе, никто не смел сойтись с ними в открытом бою и биться на равных.

* * *

                 Кало, хоть и был уже в летах, но все еще оставался для своего возраста довольно крепким и сильным мужчиной. Он управлял плугом, вспахивал пшеничное поле, нагружал арбу, делил кизяк на куски, укладывал его рядами и складывал пирамидой, косил сено, собирал с огорода урожай, ездил на мельницу и всегда был занят чем-нибудь по хозяйству. Конечно, он делал это не в одиночку – всегда рядом с ним был его сын Амо, который не допускал, чтобы отец выполнял тяжелую работу. Но Кало был человеком трудолюбивым и усердно работал наравне с сыном. Разумеется, в этой семье были и свои трудности, но она была сплоченной и дружной, а совместная и слаженная работа помогала легко и быстро справляться со всеми проблемами.

        Сплоченными и дружными были и соседи. Когда кто-то строил себе новый дом, живущие по соседству непременно приходили на помощь: один возводил стены, другой притаскивал и укладывал рядом с ним камни, третий смешивал глину и наполнял ею ведра, а остальные тащили эти ведра к каменщику.

        Когда помогать соседям шел Амо, те были просто счастливы. Они хорошо знали: Амо физически очень силен и работает за двоих.

        Однажды произошел вот какой случай. Один из соседей на месте старых развалин строил себе дом. Когда уложили бревна, закрыли потолок древесиной и сверху настелили сеном, на помощь позвали несколько соседей: нужно было собрать рассыпанную внутри дома землю и изнутри, через световое отверстие на потолке, закинуть ее на плоскую крышу. (Для таких случаев это отверстие оставляли довольно широким, и после того, как работа была закончена, его сужали до нужных размеров).

        Среди тех нескольких соседей был и сын Кало Амо, и работали они вот как: двое мужчин становились напротив друг друга и большими деревянными лопатами по очереди закидывали землю наверх. Лопаты были широкими и забирали много земли, и поэтому пары часто менялись. Одни разрыхляли землю, а другие бросали ее наверх. Если земля была мягкой, ее сразу забирали лопатами и кидали. Так было закинуто довольно много земли, и, измучившись, соседи присели передохнуть. Только Амо не садился и продолжал работать, забросив наверх еще несколько лопат с землей. Когда была закинута последняя, раздался грохот.

        — Эта последняя что-то тяжело пошла, не знаю почему, — сказал Амо и, отбросив лопату в сторону, подошел к остальным, присел на корточки и закурил. Хозяин дома вместе с сыном поднялся на крышу разровнять землю и видит: прямо сверху, на куче закинутой земли лежит ручной жернов. Они его взяли, приволокли домой и показали соседям.

        — А я-то думаю, почему последняя лопата так тяжело пошла, — невозмутимо сказал Амо, узнав, откуда принесли этот жернов.

        — Ну ты молодец! Вот это сила! – восхищению хозяина не было предела.

        Соседи пораженно переглянулись, и на следующий день об этом случае говорила вся деревня. Те, кто не знал, как силен Амо, ахали от удивления и не могли в это поверить.

        — Не может быть, — говорили они. – Он что, богатырь?

        Но другие сельчане, более осведомленные, ничуть не удивлялись:

        — Насчет богатыря не знаем, — отвечали они, — но то, что он один может запросто выступить против нескольких крепких парней и победить, это точно.

        Когда Амо был еще ребенком, никто из его ровесников не осмеливался мериться с ним силами. Он так легко и без особых усилий валил соперников на землю, что те, с трудом поднявшись, долго не могли прийти в себя. Амо же не зазнавался и не задирал нос, а просто молча и спокойно отходил в сторону.

        Как уже было сказано, склочников и интриганов хватало всегда и везде, и Члкани не была исключением. Недюжинной силе Амо завидовали не только его сверстники и парни постарше, но даже взрослые мужчины. Когда Кало не было поблизости, они то и дело натравливали детей против Амо или подзадоривали его самого помериться силами сразу против двух. Если Амо соглашался, завистники делали все, чтобы ему помешать. Они не гнушались даже тем, что в разгар борьбы ставили Амо подножки, и стоило ему упасть, как они поднимали шум и вопили, что он проиграл. И сколько ни рвался Амо доказывать, что правила были нарушены и бой нужно начать снова, взрослые не пускали. Это еще больше распаляло Амо, и в ярости уже на старших, он нередко порывался накинуться на них самих и развязать настоящую драку. И если бы не другие присутствующие мужчины, которые спешили оттащить Амо в сторону, неизвестно, чем бы могли закончиться подобные стычки.

        Никто не мог побороть Амо: ни его одногодки, ни даже парни постарше. И характер у него был под стать физической силе – сдержанный и серьезный. Убей его, он никогда и ни на кого не жаловался отцу, и Кало понятия не имел, какие подлости и пакости делаются его сыну. Он только знал, что Амо очень силен и никогда не даст себя в обиду. Он знал об этом и в глубине души ликовал, испытывая гордость за сына.

        Еще с самого детства Амо хорошо понял одну вещь: никого из близкой родни в Члкани у них нет. И чем старше он становился, все больше и больше убеждался в том, что если хочешь, чтобы с тобой считались, нужно быть сильным, действовать с умом и не вмешиваться в чужие дела, даже если это дела людей из твоего рода, и уж тем более не позволять им совать свой нос в твои дела. От недоброжелателей нужно держаться как можно дальше, и Амо понадобился немалый жизненный опыт для того, чтобы это осознать и понять. Непростые условия, в которых он вырос, научили его многому: учитывать свое положение, быть очень осторожным и предусмотрительным, уметь разбираться и различать, что для него хорошо, а что плохо.

        Однажды деревенская ребятня в очередной раз собралась поиграть в «Сале[2]». А игра заключалась в следующем: каждый из ребят выбирал себе пару и, взяв товарища за руку, отходил в сторону. Если в конце кто-то один оставался без пары, он становился «гае гошти» (вол на убой). Бросали жребий, и таким образом выбиралась та пара, которая становилась в центре. Каждая из остальных пар занимала свое место, и те, на кого пал жребий, должны были, продолжая держаться за руки, попытаться поймать кого-либо из других пар. Если случалось так, что они разнимали руки и кого-то ловили, то это считалось нарушением правил и не зачитывалось. Когда удавалось поймать одного из пары, вокруг него и его товарища сновали и крутились все остальные, выискивая удобный момент, чтобы надавать им увесистых затрещин. Но если ловили того, кто оставался один (то есть «гае гошти»), то окружали его со всех сторон и наносили удары до тех пор, пока ему не удавалось вырваться из их плотного кольца и убежать.

        В тот день ребята снова собрались и решили поиграть в эту игру. До ее начала каждому нужно было выбрать себе пару, и этим процессом, согласно правилам, руководил ведущий. На этот раз это дело поручили Амо.

        — Выбери себе пару! – громко начал он.

        Один из группы ребят выкрикнул:

        — Я и Калаш!

        И эти оба, взяв друг друга за руки, отошли в сторону. Так делалось для того, чтобы остальные видели их и запомнили, что это пара.

        — Выбери себе пару! – снова выкрикнул Амо, и вторая пара, также взявшись за руки, отошла в сторону.

        Амо продолжал громко выкрикивать команды, и группа ребят, разбиваясь на пары, постепенно редела. Одним словом, каждый выбрал себе товарища, и тут выяснилось, что Амо остался один.

        — Вот ты и будешь «гае гошти», — воскликнули все хором, и Амо ничего не оставалось делать, как согласиться. Жребий же кидать должен был сам «гае гошти», и вот как это делалось. Брался маленький камушек, «гае гошти», зажав в кулаке этот камушек, прятал руки за спину, потом вытягивал их вперед, и одна из двух последних пар должна была угадать, в каком кулаке он спрятан. Если угадывалось верно, то эта пара освобождалась, и объектом «атаки» становилась, соответственно, вторая пара.

        ______________________________

        [2] Салеʹ — детская и юношеская игра, в которую играли только ранней весной.

 1  2  3  4  5

        Игра началась. Вокруг тех двоих с криками и воплями носились все остальные, то и дело нанося довольно ощутимые шлепки и тут же отбегая прочь. Если атакуемая пара пускалась за кем-нибудь, то другие участники игры сзади осыпали ее ударами и делали все, чтобы помешать ей гнаться за их товарищами. Короче говоря, Амо поймали и, плотно окружив, принялись наносить удары. А правила игры были таковы, что пока «гае гошти» не вырвется из окружения и не побежит, игроки могут дубасить его сколько угодно. (Только после того, как он сумел бы освободиться и за ним бы началась погоня, «гае гошти» имел право поймать кого-то, чтобы обрести пару и выйти из разряда преследуемых).

        Как ни старался Амо вырваться из плотного кольца, ничего не получалось. Удары сыпались на него один за другим. Наконец, поймал удобный момент, вернее, воспользовался маленькой передышкой во всеобщей суматохе, и только поддался в ту сторону, чтобы улизнуть, как кто-то ловко подставил ему подножку. Амо упал. Это уже было нарушением всех правил. В таких случаях упавшего ни в коем случае не трогали и, протянув руку, помогали подняться, а того самого, кто подставил подножку, непременно «наказывали» — он со своим товарищем переходили в разряд атакуемых, и игра продолжалась. Но в этот раз все было не так. Словно сговорившись заранее, все игроки повели себя очень враждебно и агрессивно. Помимо того, что никто и не подумал помочь упавшему подняться, к нему подбежала вся ватага, и его стали колотить все кому не лень. И даже Сывык – сын их соседа Нго – не упустил такой возможности и сделал, пожалуй, самую большую подлость: находясь сзади, он огрел Амо по спине таким пинком, что тот не выдержал и громко вскрикнул. Уже не обращая внимания на другие удары, Амо оглянулся и увидел, что это Сывык. В ярости вскочил на ноги и, недолго думая, со всего размаху ударил обидчика в лицо. Из носа Сывыка фонтаном хлынула кровь, и только это сумело, наконец, охладить пыл разгоряченной оравы: все застыли на месте как вкопанные. Молчание прервал двоюродный брат Сывыка – смуглый и худощавый высокий парень, который в бешенстве приблизился к Амо:

        — Ты что, зверь, что ли? Ты чего руки распускаешь? Что этот бедняга тебе сделал, что ты его так ударил?

        — Ты сам зверь! – отпарировал Амо. – Я упал, а вы все накинулись на меня! Мало было этого, так он еще и сзади, по-подлому, берет и ударяет меня в спину. Я правильно сделал, так ему и надо!

        — Ты слишком много на себя берешь, — пригрозил ему двоюродный брат Сывыка. – Имей в виду – ты поплатишься за это, понял?

        — Может, ты тоже хочешь получить? – ответил Амо и всем своим видом показал, что готов драться и ничего не боится. – Ну, давай, если ты мужчина и у тебя болит сердце за двоюродного брата, иди сюда…

        Раззадоренный, тот в ответ полез было в драку, но остальные парни вмешались и оттащили их в разные стороны. После того, как все успокоилось, двоюродный брат отвел Сывыка к ручью, протекающему посреди деревни, и смыл с его лица уже запекшуюся кровь.

* * *

                 Деревенские ребята еще хорошо не осознавали и не разбирались во всех тонкостях внутриродовых отношений. Только самые близкие защищали друг друга и приходили на помощь. Вот почему, когда Амо ударил Сывыка, за него вступился только его двоюродный брат, а остальные парни из их рода стояли молча. Обычно в таких конфликтных ситуациях парни из одной части деревни объединялись и шли с войной на парней из другой части деревни. И тогда никто не разбирал, из одного ли рода те ребята, которые в одном районе. Именно поэтому, когда Амо и двоюродный брат Сывыка чуть не сцепились, несколько парней, живущих в той же части деревни, что и Амо (но не одного с ним рода), хотели вступиться и защитить его, но, увидев, что стычку удалось предотвратить, сдержались и уже не стали ни во что вмешиваться.

        Члкани была устроена так, что в каждой части деревни жили семьи только одного рода. Дома строились впритык друг другу и таким образом, что одна стена была одновременно стеной для двух домов. В ней посередине проделывалось довольно большое отверстие, чтобы в случае драк или разбоя иметь возможность незамедлительно оповестить друг друга и суметь вовремя прийти на помощь. Если что-то приключалось с семьей, живущей в одном конце деревенского квартала, она могла, не выходя из дома, дать знать об этом всем остальным семьям своего рода, вплоть до последнего дома в этой веренице. Один сообщал другому, тот – своему соседу, и так, по цепочке, весть стремительно облетала всех, и люди, вооружившись палками и кинжалами, спешили на помощь своим сородичам. Днем, когда все в основном были на улице, о случившемся узнавалось очень быстро, и поэтому отверстия в стенах предназначались большей частью для оповещения по ночам, когда все были дома и могли не узнать, что происходит снаружи. А в те времена случаи разбоя были нередки, и того и глядишь в одну из ночей бандиты совершали набег на какой-нибудь дом, убивали домочадцев и, забрав награбленное, скрывались. Условия жизни заставляли жителей Члкани быть поневоле сплоченными, чтобы сообща противостоять тем опасностям и рискам, с которыми ежедневно и ежечасно могла столкнуться каждая семья.

        Вечером Сывык рассказал отцу о своей стычке с Амо, и не только рассказал, но еще и кое-что сверх того прибавил, рассчитывая на то, что отец придет в бешенство и накажет его обидчика как следует. Нго хорошо знал Кало и поэтому не хотел действовать открыто. Он прекрасно понимал, что если поднимет на Амо руку и Кало узнает об этом, ему несдобровать, тем более что они были соседями и Кало всегда мог найти удобный момент, чтобы с ним расправиться.

        Нго опустил голову и некоторое время сидел молча. Потом посмотрел сыну прямо в глаза и спросил:

        — А ты ни в чем не был виноват?

        — Нет, отец, клянусь, я ничего плохого не делал.

        — Значит, на пустом месте, ни за что он взял и ударил тебя по лицу?

        — Откуда я знаю, зачем он так сделал, — сказал Сывык и опустил взгляд. Он вдруг испугался, что по его глазам отец догадается, что он говорит неправду.

        — А у тебя что, руки отсохли? – рассердился Нго. – Ты не мог хотя бы взять камень и запустить в него? Вас было двое, а он один, и надо было дать ему как следует!

        Сывык промолчал. А что ему еще оставалось? Не мог же он признаться, что для драки с Амо у него не хватило ни сил, ни духу, хотя отцу и без этого было все ясно. Он не стал больше отчитывать сына, а лишь мягко прикоснулся к его голове, как будто хотел тем самым немного его утешить, и сказал:

        — Ничего, сынок. Твой отец этого не забудет и в один день все ему припомнит.

* * *

                 Дом Кало стоял посередине деревни. Перед ним была раскинута широкая площадка, куда по утрам сельчане сгоняли свою скотину. Пастухи принимались за свое дело, и сперва за пределы деревни выводили отару овец, за ней шло стадо коров, потом телята и только в самом конце ягнята.

        В Члкани был вот еще какой обычай. С весны по осень (до дня Баранбардана[3]) пастухи доили овец и коров за определенную плату. Например, за дойку десяти овец брали одного ягненка. Но после Баранбардана выпас овец переходил к самим сельчанам: кто-то один из каждой семьи по очереди сам гнал на пастбище отару со всей деревни. Насчет крупного рогатого скота дело обстояло иначе: пастух пас стадо до условленного дня осени. Об оплате за каждую голову договаривались еще весной. Осенью, после истечения назначенного срока, то есть когда пастух  уже получал оплату за свой труд (обычно овсом, пшеницей или деньгами), он продолжал пасти стадо и каждый вечер, после того как пригонял его обратно, шел по деревне собирать, как говорили сельчане, свой «хлеб пастуха». За каждую корову обычно давали одну лепешку. Переходя от дома к дому, он стучал своим деревянным посохом в двери тех, кто держал скот, и говорил: «Люди, дайте хлеб пастуха».

        Так, обойдя всю деревню, пастух под конец всегда приходил к дому Кало, чтобы узнать, не пропала ли в тот день у кого-нибудь скотина. Всякое могло произойти, и если такое случалось, то хозяин уже не искал пастуха по всей деревне, а сразу приходил туда, к площадке у дома Кало, зная, что после сбора оплаты он обязательно вернется туда. Там и сообщалось и пропаже, и оттуда же и начинались поиски.

        Местом, где любили собираться сельчане, также была эта площадка. Когда выдавалось свободное время, мужчины приходили туда, и кто стоя, а кто сидя на камне, беседовали, обменивались новостями, что-то обсуждали, одним словом, общались.

        Довольно часто местом деревенских драк также становилась эта площадка. Того и глядишь, слово за словом, и завязывалась перепалка, а за ней и драка. Бывало так, что ссора между двумя людьми перерастала в столкновение между двумя родами, и на фоне того, что в деревне особенно сильно враждовали два рода, которые только и искали повод накинуться друг на друга, такие драки могли вспыхнуть каждую минуту. Убивали мужчин, ломались головы, наносились увечья. Дети также оказывались втянутыми в побоище: выросшие в воинственном духе, они мгновенно сбегались и принимались швырять камни в мужчин из другого рода. А что делали женщины? Они бежали домой, хватали палки и кинжалы и спешили передать их дерущимся мужчинам, а потом принимались наравне с детьми швырять во врагов камни и даже горсти земли. Вражда между взрослыми тянулась годами, но дети могли на следующий же день, позабыв про вчерашнее, снова собраться и вместе играть.

        Те оба враждующих рода в Члкани были довольно многочисленными. Каждый из них завладел по целому кварталу в деревне, и все остальные роды их побаивались и старались с ними не связываться. Не было ни года, чтобы эти оба рода не передрались. В разгар столкновений вмешивались другие сельчане, которые пытались оттащить дерущихся друг от друга, но прекратить побоище им удавалось далеко не всегда. Эти оба больших рода дрались до тех пор, пока одни не теснили других и не выгоняли их за пределы деревни. Именно это считалось признаком победы, и на этом всё заканчивалось. Одержавшие верх возвращались в деревню, а побежденные, опустив головы и в полном молчании, шли за ними. И тех, и других в деревне встречали довольно спокойно, и никому в голову не приходило упрекнуть в чем-то побежденных или тем более осыпать их насмешками. Как ни  удивительно и не типично было такое для курдов, но эта линия поведения прочно вошла в характер жителей Члкани: ни победители не кичились своей победой, ни побежденные не чувствовали себя униженными.

        Если не имело место убийство и членовредительство, то несколько известных и уважаемых мужчин из других родов немедленно вмешивались и, как правило, довольно быстро примиряли враждующих. Но когда совершалось убийство, дело значительно осложнялось: или нужно было отмстить, убив кого-либо из вражеского рода, или получить выкуп за пролитую кровь. Довольно часто такая вражда тянулась годами, обе стороны несли людские потери и сосуществовали чрезвычайно обособленно, не деля друг с другом ни горькие, ни радостные дни. Власти же смотрели на всё сквозь пальцы, если, конечно, не поступало жалоб. И можно сказать, что их практически не было, потому что курды всегда предпочитали решать свои вопросы самостоятельно, без привлечения кого-то со стороны. Но стукачи и осведомители есть в каждом народе, и если кто-то все-таки давал властям знать о случившемся, несколько чиновников приезжали в деревню. Проведя что-то наподобие расследования, они находили и задерживали подозреваемого и, если не получали от его родных взятки, забирали с собой. А если таковая давалась, его все равно забирали, но, продержав у себя два-три дня, отпускали.

        Такие случаи тоже бывали, но довольно редко. А вообще царское правительство очень мало обращало внимания на конфликты и столкновения между курдами. Такая разрозненность была, скорее, выгодна властям, потому что так было намного легче контролировать и управлять курдами. Вот почему даже при наличии жалоб и обращений официальными органами почти ничего не предпринималось. Курды же, со своей стороны, как уже упоминалось, также предпочитали жить по законам своих предков, а таких законов было немало.

        ____________________________________

        [3] Баранбардан – обрядовый праздник у курдов, устраиваемый осенью во время случки овец.

 1  2  3  4  5

        Например, врагу могли простить совершенное им убийство. Это происходило в том случае, если убийца вместе со своим кинжалом (или другим оружием, с помощью которого было совершено убийство) и саваном шел в дом убитого им мужчины и говорил его родным:

        — Я ваш пленник. Вот кинжал, а вот мой саван. Или убейте меня, или простите мне его кровь.

        Обычай был таков, что родственники убитого никогда в своем доме не трогали своего врага. Если они не прощали его, то просто выгоняли из дома. Такое, конечно, случалось очень редко, потому что этот вопрос решался заранее и посредникам прямо говорили – будут ли они прощать или нет. Бывали случаи, когда близкий родственник отказывался взять выкуп за пролитую кровь и говорил посредникам:

        — Пусть приходит, я его прощу.

        И когда тот приходил, этот родственник накидывал ему на шею принесенный саван, отводил на кладбище, там убийца трижды обходил могилу убитого им человека, и только тогда ему говорили:

        — Иди, ты свободен во имя Господа.

        Но не каждый курд был способен на такое унижение, и многие предпочитали умереть, чем согласиться на это и так уронить свое достоинство как в своих, так и в чужих глазах. В основном месть завершалась аналогичным образом, то есть кровь за кровь. После того как убивали кого-нибудь из вражеского рода, шли на кладбище, припадали к изголовью могилы своего убитого и трижды громко восклицали:

        — Да будет душе твоей известно, мы не оставили тебя неотомщенным, мы отомстили за тебя своими собственными руками!

        Часто бывало и так, что оба враждующих в Члкани рода снова сходились в бою, и остальные сельчане, понимая, что разнять их и остановить побоище просто невозможно, приводили к месту драки женщин деревни почтенного возраста. Эти женщины срывали со своей головы платки, бросали их на землю между дерущимися и громко восклицали:

        — Наши платки к вашим ногам, остановитесь, ради Бога!

        Еще не было такого, чтобы после этого драка не прекратилась. Оба рода немедля отступали, их вожди осаживали своих молодых и горячих парней, и всё разом успокаивалось, словно ничего и не было. Это тоже был один из тех курдских обычаев (уважение к женскому головному платку), который свято сохранялся и почитался…

* * *

                 Со дня смерти Кало прошло несколько лет. Так уж вышло, что все семьи из этого рода, которые жили в Члкани, по разным причинам покинули ее и переселились в другие места. Из всего рода в деревне осталась только семья Амо. Сам хозяин дома был уже немолод и к тому времени успел женить двух своих сыновей – старшего Салыха и среднего Сайдо. Теперь Хале была уже не одна: ей в хозяйстве помогали две невестки – Назе и Зине.

        Неженатым оставался только младший сын Кярам – высокий, широкоплечий парень, черноглазый и кучерявый, в которого были влюблены многие девушки в деревне. Стоило им встретиться с красивым юношей взглядом, как они краснели, терялись и не знали, куда девать глаза.

        Среди всех деревенских девушек особенно выделялась одна – красавица по имени Филе. Рыжеволосая и белокожая, она нравилась очень многим парням, но Филе никого не замечала. Никого, кроме Кярама, на которого она иногда незаметно поглядывала внимательным и мягким взглядом. Оба они были из разных родов, но это, впрочем, не мешало молодым людям испытывать друг к другу сильные чувства. Даже будучи в компании своих сверстников, у многих на виду, он и она пользовались каждым удобным случаем и старались как можно чаще оказываться рядом. И девушки, и парни догадывались, что между Кярамом и Филе что-то происходит, но разговоров в деревне пока не было, потому что еще ни разу никто их не видел вместе.

        Но однажды Кярам и Филе все же встретились, и на этот раз наедине. Филе была в поле и заметила Кярама только тогда, когда он оказался совсем близко. Парень шагнул вперед и перегородил ей дорогу.

        — До каких пор мы вот так и будем смотреть друг на друга издали? Ты ведь знаешь, я тебя люблю. Да и ты сама ко мне не равнодушна – я же вижу. Так это или нет? – сказал Кярам, глядя девушке прямо в глаза.

        Филе в смущении опустила голову и ничего не ответила.

        — Ну, скажи что-нибудь, не молчи, — Кярам не отрывал от девушки внимательного взгляда.

        Филе помолчала еще немного и тихо прошептала:

        — А что сказать…

        — Ну, если ничего не хочешь говорить, тогда давай хоть платками обменяемся.

        (А в те времена у курдов было так принято: если парень и девушка обменивались своими платками, то они считались парой возлюбленных).

        Кярам достал свой платок и протянул его девушке. Филе замялась и явно не торопилась взять его.

        — Ты что, не хочешь брать мой платок? – спросил Кярам.

        Филе еще больше смутилась и еле слышно сказала:

        — Нет, почему же, хочу, — и, протянув руку, взяла платок.

        — Ну, а теперь ты. Давай свой платок, — с некоторым облегчением в голосе сказал Кярам, но при этом все так же пристально продолжал смотреть на смущенную красавицу.

        Филе не знала куда девать глаза.

        — У меня сейчас нет платка, — прошептала она.

        — Не ври, он у тебя с собой. Но если не хочешь – не давай, — негромко сказал Кярам, но с такой обидой, что девушке стало не по себе.

        Филе смешалась, покраснела, потом медленно и нерешительно достала из-за пояса платок и протянула его парню.

        … Тем временем две девушки из той же деревни, спрятавшись чуть дальше в густой траве, с любопытством наблюдали за всем тем, что происходило между Кярамом и Филе. К слову сказать, им обеим тоже очень нравился молодой парень, но он никогда не обращал на них никакого внимания. Вот почему, подгоняемые собственным уязвленным самолюбием, они поспешили в деревню и, не теряя времени, быстро растрезвонили о том, что Кярам и Филе обменялись платками, а заодно и приврали, добавив много чего того, чего и в помине не было.

        О случившемся очень скоро узнала вся деревня, но, как это ни странно, слухи не дошли только до семьи Амо. Семья же Филе со дня на день ждала, что Амо придет свататься, но бесполезно – от тех было ни слуху ни духу. Отец Филе Надоʹ знал обо всех разговорах и сплетнях – несколько раз сельчане в его присутствии как бы невзначай касались этой темы и даже делали недвусмысленные намеки. Все это доставляло Надо немалую душевную боль. Он сердился, переживал, не находил себе места, но не хотел делать ничего такого, что могло бы вызвать еще большие сплетни. Как отец, у которого дочь была на выданье, он от всей души желал, чтобы этот вопрос был решен без лишнего шума и разговоров, и поэтому терпеливо ждал прихода Амо. Но тот, будучи в неведении, никуда не торопился.

        Прошло несколько месяцев. Наступила зима. Снега выпало так много, что около каждого дома выросли громадные сугробы. В тот день Надо по какому-то делу вышел из дома и пошел в центр деревни. Один из сельчан, с кем у Надо по пути завязался разговор, не удержался и без особых церемоний, довольно открыто стал намекать на те сплетни, которые крутились в деревне насчет его дочери. Надо ничего не ответил и в гневе вернулся домой. Позвав дочь, он влепил ей несколько увесистых затрещин, но подбежала жена, вмешалась и еле вырвала дочь из рук обезумевшего от ярости мужа. Надо присел, отдышался, немного успокоился и, поразмыслив, решил позвать людей из своего рода и посоветоваться с ними. Так и сделал. (Род, к которому он принадлежал, был самый большой в деревне). Очень скоро мужчины этого рода были уже в доме Надо.

        — Уважаемые присутствующие, сегодня я собрал вас здесь по одному вопросу и хочу спросить у  вас совета, — начал хозяин дома.

        — Мы слушаем тебя, брат Надо, — сказали в ответ несколько человек.

        — Вы, наверное, уже слышали и не раз, что сын Амо гуляет с моей нерадивой дочерью. Об этом в деревне болтают вот уже несколько месяцев, причем болтают всякое. Я против Кярама ничего не имею, он парень хороший. Но семья Амо молчит, ничего не предпринимает. Скажите, как мне быть? Это же позор, если о девушке из нашего рода говорится такое! Моя семья от стыда не знает куда деваться! Лишний раз боимся показаться в деревне, а не успеешь выйти, как некоторые недоброжелатели тут же начинают кормить тебя намеками. Так нельзя, братья, этот вопрос должен быть решен. Парень и девушка полюбили друг друга, и там ничего такого нет. Ну, так пусть семья Амо как полагается придет и сосватает девушку. Но они почему-то этого не делают, и мы не можем дальше терпеть этот позор! Погляди-ка на них: одна-одинешенька семья из их рода в деревне, а нас ни за что не считает и знай себе гнет свое! Я считаю, что так больше не может продолжаться. А вы что мне скажете?

        — А что нам тебе сказать, брат? Видно, ты прав: семья Амо действительно нас ни во что не ставит, вот и играет с нашей честью и нашим именем. По мне бы, так я их быстро бы вразумил! – в запальчивости сказал Каро.

        — Так нельзя, — вмешался мужчина средних лет. – Если они не идут свататься, тогда пусть сама девчонка идет в дом Амо и остаётся там как жена Кярама (bira here serda rûnê). Сколько можно терпеть такое унизительное положение? Послушайте меня, и так будет лучше всего: пусть девчонка идет туда сама и вынудит Кярама своим приходом взять ее в жены. Ну, а если из этого ничего не выйдет, тогда будем биться и посмотрим, кто кого. Нас много, а их мало.

        Разговор оживился. Из присутствующих высказались многие, но в конце все пришли к единому мнению, что этот вопрос лучше всего решить мирно, без драки и шума. А решение было одно: Филе должна идти, и Кярам должен принять ее в качестве жены. Итак, все сошлись на том, чтобы это дело не откладывалось надолго и Филе на следующее же утро взяла бы узелок со своими вещами и шла туда.

        … В доме Амо все обычаи и традиции соблюдались очень и очень строго. Сыновья стеснялись при отце называть своих жен по имени и даже подходить к своим детям. Если кто-то держал своего ребенка на руках и стоило в тот момент зайти отцу, то сын сразу же оставлял свое дитя и спешил отойти чуть дальше. Завтракать, обедать и ужинать в этой традиционной семье было принято порознь: отдельно – отец с сыновьями и отдельно – Хале с невестками. Однажды, когда мужчины обедали, Хале зашла в комнату и, остановившись, задержала на них взгляд. Амо, помолчав, посмотрел на жену и недовольно сказал:

        — Ты что, пришла считать наши куски?

        И с тех пор, когда мужчины сидели за столом, ни Хале, ни невестки ни разу не заходили в эту комнату, даже если было очень необходимо.

        В семье слово Амо было законом. Если он называл черное былым, все должны были с ним согласиться. Он терпеть не мог, если кто-то его вдруг перебивал или посмел бы его ослушаться. Все домашние – жена, сыновья, невестки – все его боялись, и никто не осмеливался ему перечить. Но насколько строг был по характеру Амо, настолько был добрым, правдивым и справедливым. Члены семьи знали это и никогда на него не обижались, как бы резко ни звучали подчас его слова.

        … Был полдень. Хале разожгла тандур и готовила обед. Невестки  Назе и Зине были рядом и помогали ей.

        Зимой в деревне, как известно, работы вне дома почти нет никакой. Скотина была напоена, других дел на тот момент не было, и поэтому Амо и все трое сыновей сидели в одаʹ и о чем-то разговаривали. Вдруг дверь дома открылась, зашла Филе с узелком в руках и остановилась. Потом положила свой узелок на землю, подошла к стуну, что был рядом с тандуром, и обеими руками обняла его.

        — Ой, доченька, в чем дело, что случилось? – удивилась Хале.

        Филе ничего не ответила и лишь опустила голову. Хале, конечно же, знала, что у курдов есть такой обычай: если девушка поступает таким образом, то это означает только одно – она пришла к тому, кто в этом доме холост, и хочет остаться в качестве его жены. Хале удивленно смотрела на Филе, и не одна она: невестки, побросав свои дела, тоже уставились на странную гостью.

        — Доченька, а между тобой и Кярамом что-то есть? – спросила у девушки Хале.

 1  2  3  4  5

        Филе едва заметно кивнула, мол, есть, и тихо шепнула на ухо невестке Зине: «Мы с ним обменялись платками». Хале увидела, как Филе что-то сказала ее снохе, но не расслышала, а переспрашивать не стала.

        — Ну, если так, тогда пойду и скажу об этом хозяину дома и ребятам, — сказала она и вышла.

        — Ло-ло[4], — обратилась к Амо Хале, — дочь Надо Филе взяла свой узелок с одеждой, пришла и обняла наш стун у тандура.

        Амо тоже знал, что это означает.

        — А ты спросила, между ней и Кярамом что-то есть или нет?

        — Конечно, спросила. Бедняжка не посмела со мной разговаривать, только головой кивнула, мол, да.

        — Ну, раз так, давайте пойдем и сами у нее спросим, — сказал Амо сыновьям, и все встали и вышли из ода. Филе стояла на том же месте и продолжала обнимать стун.

        Амо подошел к девушке и спросил:

        — Лао[5], ты пришла, чтобы остаться с Кярамом?

        Филе опустила голову и не издала ни звука. Амо повторил свой вопрос, и девушка в ответ только кивнула.

        — Пойдемте, надо поговорить, — сказал Амо сыновьям и первым направился в ода. – Ну, а теперь давайте разберемся во всем этом. Кярам, сынок, если между вами что-то есть, тогда ничего – раз девушка пришла, мы ее примем. Только ты мне правду скажи – да или нет?

        Кяраму стало не по себе: вот так взять и открыто сказать отцу и братьям «да»? Он почувствовал, что не может так поступить. Да, Филе ему очень нравилась, он давно был в нее влюблен, но застенчивость и даже какая-то стыдливость в его характере не позволяли ему открыто признаться перед старшими в своих чувствах. Кярам молчал, и Амо еще раз повторил свой вопрос, но уже более жестким тоном:

        — Чего молчишь, когда тебя спрашивают? Говори – есть между вами что-то или нет?

        Сын хорошо знал характер отца: ни за что не оставит в покое, пока не получит ответ.

        — Нет, отец, ничего нет, — сказал тихо Кярам и опустил голову.

        — Правду мне скажи, слышишь! – снова повторил Амо, еле сдерживая гнев.

        — Нет, отец, между нами ничего нет.

        — Ну, если так, тогда что получается? Их огромный род хочет заставить нас делать так, как они хотят? – Амо сжал губы, а в глазах мелькнула ярость. Глубоко дыша, Амо вышел из ода, подошел к Филе, отнял ее руки от стуна, всучил ей ее узелок и выставил за дверь.

        Униженная и раздавленная Филе вся в слезах вернулась домой. Надо в тот момент не было дома, и жена послала за ним одного из младших детей. Вернувшись домой и узнав, что случилось, Надо пришел в бешенство и стал метаться из угла в угол. Он носился по дому с проклятиями и бранью, потом то и дело подскакивал к рыдающей дочери и начинал ее избивать.

        — Так нельзя! – всхлипывала жена и била себя по коленям. – Ты должен что-то сделать! Мы же опозорились перед всем миром, он попрал нашу честь, наше имя, имя нашей дочери!..

        — Я это так не оставлю! – кричал Надо. – Я знаю, что я сделаю с этой семьей! Ничего-ничего, ты еще увидишь!.. Ну, что ты стоишь? Давай быстрей пошли за нашими, пусть немедля идут сюда, поговорить нужно!

        Амо знал, что Надо и его род просто так этот позор не проглотят и обязательно что-то сделают, и поэтому приказал сыновьям хорошенько подготовиться к серьезной драке. В доме было четыре кинжала, на каждого по одному, но для себя Амо выбрал самый длинный и широкий.

        — Знайте, что враг придет к порогу, и каждый из вас должен драться за несколько человек, потому что их много, а нас мало, — сказал он сыновьям. – Я же встану за вами, и если вдруг кто-то из вас вздумает отступить, сразу же получит от меня этим кинжалом по голове!

        — А что, отец, ты не хочешь участвовать в драке? Ты будешь в стороне? – удивился Салых.

        — Нет, сынок, ваш отец еще не умер, чтобы бросить вас одних. Я только хочу сказать то, чтобы вы не смели отступать перед врагом. Пусть они не обольщаются тем, что мы здесь одни из нашего рода и что они смогут с легкостью одолеть нас и прослыть героями. Нет, сегодня враг придет сюда, и мы должны защитить свое имя и на деле доказать свою смелость и мужество. И будь что будет! В конце концов, для чего я растил и воспитывал трех сыновей, как не для таких трудных дней?

        — А ты уверен, что они все-таки придут сюда? – спросил у отца Сайдо.

        — Конечно, сынок, — уверенно ответил Амо, — мы нанесли им такое оскорбление, что они этого так не оставят. Иначе будут опозорены на всю деревню и все их племя. Вот почему мы должны быть готовы ко всему. И если не сегодня, то завтра.

        … Люди из рода Надо пришли один за другим и собрались в его доме.

        — Что такое? Что случилось? – спросил один из них, когда все расселись по местам.

        — А что может случиться больше того позора, который свалился на нашу голову? – ответил вопросом на вопрос взбешенный Надо.

        — Какого позора? – спросил вдруг осипшим голосом Каро.

        — Да, позора!.. Еще какого позора… — и Надо в сердцах ударил себя по колену. – Эта дрянь моя дочь, как мы и решили, сегодня взяла свой узелок с одеждой, пошла в дом Амо, чтобы остаться там как Кярама жена, а Амо с сыновьями ее не приняли и выгнали из дома. Может, вы скажете, что это не позор?

        — Вот это да… — протянул ошеломленный Каро. – Это не только твой позор, это позор всему нашему роду! Нет, ты только на них посмотри! Ты на эту одинокую семейку посмотри! Да они совсем обнаглели! Ишь ты, что о себе возомнили! Как будто это они в деревне хозяева!.. – кричал в бешенстве Каро, готовый уже сорваться с места и бежать к дому Амо.

        — Дядюшка, ты только разреши – и мы отмстим, — заговорил один из молодых и горячих парней. – Пусть знают свое место и не лезут куда не надо. Иногда вместо мыши можно и на змею напороться!

        — Ребята правильно говорят, — откликнулся мужчина средних лет. – Если мы это оскорбление проглотим, то нам больше ничего не остается, как повязать наши головы женскими платками и не выходить из дома. Чего мы сидим? Надо идти и как следует подготовиться! Нужно проучить их так, чтобы они знали, с кем имеют дело!

        Еще несколько человек из присутствующих высказали свое мнение, что обидчиков надо непременно наказать. Короче говоря, все сошлись на том, что сообща пойдут и нападут на дом Амо и сделают это сегодня же. Через некоторое время несколько мужчин из этого рода с кинжалами в руках, а Каро с длинной кочергой сошлись в условленном месте и, выкрикивая проклятия и ругательства, двинулись в сторону дома Амо.

        Незадолго до их прихода Амо с сыновьями расчистили от снега площадку перед дверью, и сугробы во дворе постепенно поднялись на высоту человеческого роста. Надо и его люди приблизились к дому, взобрались на свежие сугробы и стали выкрикивать в адрес хозяев ругательства и отборную брань. Амо и трое его сыновей с кинжалами в руках вышли из дома, отец встал чуть сзади, и началась драка. Раздался лязг металла пущенных в дело кинжалов. Каро взмахнул своей кочергой, и Кярам, отбивая страшный удар, изо всех сил снизу вверх полоснул противника кинжалом по руке. Кочерга выпала из рук Каро, а его четыре отрубленных пальца отлетели, упали на белый снег и затрепетали…

        К тому времени подоспели другие сельчане, которых уже оповестили о драке. Они и вмешались в побоище и не только растащили соперников в стороны, но и, подталкивая и прикрикивая, заставили Надо с его людьми разойтись по домам.

        Амо с сыновьями тоже вернулись домой.

        Через некоторое время о случившемся узнали власти, и Кярама арестовали. Довольно скоро состоялся суд, и подсудимого приговорили к шести месяцам тюрьмы.

        Уважаемые и авторитетные люди в деревне стали посредничать, чтобы помирить семьи Амо и Надо. Поскольку имело место членовредительство (четыре отрубленных пальца Каро), Надо, согласно обычаям, потребовал так называемую «расплату за кровь». Амо согласился, но так как золота у него не было, он был вынужден ранней весной, когда домашнюю скотину не трогают и берегут как зеницу ока, погнать своих овец в нижнюю армянскую деревню и продать их. Когда он возвращался в деревню, его еще издалека с крыши своего дома заметил Надо. Дождавшись, пока Амо не подойдет поближе, Надо злорадно усмехнулся и по-турецки грязно выругался:

        — Мать твою… А где же овцы?

        Амо быстро взял себя в руки и тоже по-турецки ответил:

        — А я мамку-сучку твою… Сегодня овец нет, так завтра будут! А отрубленные пальчики сможешь вернуть?

        Через несколько дней состоялась встреча, на которой Амо при свидетелях заплатил золотом за пролитую кровь, и тем самым примирение сторон считалось состоявшимся. Но так выглядело только внешне, а на самом деле ни Надо, ни его род не забыли свой позор и отрубленные пальцы. В глубине души они затаили жажду мести.

        После всей этой истории семья Амо осталась без овец, и поэтому Салых и Сайдо нанялись пастухами в соседнюю армянскую деревню, чтобы скопить немного денег и получить возможность снова обзавестись домашней скотиной.

        Поздней осенью Кярам вышел из тюрьмы и вернулся в деревню. Ему хотелось хоть чем-нибудь помочь братьям, и он решил подзаработать в Тбилиси. Там он случайно встретился с людьми из рода Надо, которые работали чернорабочими. Настроенные, на первый взгляд, вполне дружелюбно, они сделали все, чтобы сблизиться с ним, и в итоге сумели внушить простодушному и доверчивому парню, что забыли все то плохое, что произошло между их родами. Кярам поверил им, и не только поверил, но и стал работать вместе с ними, дружить и делить хлеб-соль. Однажды, когда они вместе обедали, люди Надо незаметно подсыпали ему в еду редкий яд, который действовал не сразу, а постепенно подтачивал организм и развивал тяжелую болезнь.

        Прошло некоторое время, и Кярам действительно тяжело заболел. Несколько дней он еще оставался в Тбилиси, надеясь, что скоро поправится. Но состояние продолжало ухудшаться, и Кярам был вынужден вернуться домой. Там он слег и больше не встал… Так, совсем молодым и неженатым, Кярам ушел из этой жизни.

        __________________________________

        Ото спокойно и деловито осматривал пшеницу. С разных мест срезал несколько колосьев и покрошил в руках. Было видно, что он решает, когда же нужно собирать урожай. Потом вышел из поля, присел на небольшой камень и стал сворачивать папиросу.

        Белге неотрывно наблюдала за ним и видела, с какой тщательностью он готовится к жатве.

        — Будь проклят этот твой урожай. Да развеет его Бог в прах так, как ты разрушил и развеял по ветру наш дом. Не радоваться тебе хлебу из этой пшеницы, — с горечью сказала Белге и решила, что настал самый подходящий момент. Достала из-за пазухи кинжал, вышла из-за камня и, крадучись, направилась в сторону Ото.

        Ото заметил ее не сразу. Он спокойно сидел, оглядывая пшеницу, и что-то бубнил себе под нос.

        Белге встала у него за спиной, но и тут он ничего не почувствовал. Очнулся лишь тогда, когда в спину ему уперся кинжал. Осыпав его бранью, Белге вскрикнула:

        — Вот теперь-то ты от меня не уйдешь!

        Ото встрепенулся, вскочил. Увидев Белге и кинжал в ее руках, резко побледнел.

        — Ах ты сука! С ума сошла? – и попятился назад. Все произошло так неожиданно, что он просто растерялся.

        — Ты, осел, сын осла, готовься! Я не шучу! Ты что, думал, что некому будет отомстить за моего Титала? Гореть тебе в аду! – Белге на мгновение замолкла и продолжила более спокойным тоном. – Готовься. Сегодня Бог будет или на твоей стороне, или на моей. Из нас двоих один не вернется домой живым.

        — Да пошла ты, дрянь такая… Убирайся! У меня нет до тебя никакого дела! Что, совсем взбесилась? Не знаешь свое место! Не лезь в мужские дела! Убирайся, паскуда, — затараторил Ото, рассчитывая своим криком осадить и смутить Белге. Хотел еще что-то добавить, но она перебила:

        — У тебя нет до меня дела? – с иронией повторила Белге. – Верно, у тебя нет до меня дела, зато у меня есть к тебе дело. Я знаю, как должен вести себя настоящий мужчина, а ты не знаешь. И я тебе сегодня покажу, как это должно быть. А паскуда не я, а твоя мать, что такого щенка, как ты, произвела на свет. – Опять ругнулась и продолжила. – Сейчас ты посмотришь, какой может быть женщина. Я давно за тобой следила, но удобный случай подвернулся только сейчас. Готовься. Я не хочу поступать так же подло, как ты, когда прокрался сзади и ударил ножом в спину моему Титалу. Я могла перерезать твою поганую шею сзади, пока ты меня еще не заметил. Но не стала. Люди из честного рода так не поступают. И я, хоть и женщина, так не сделаю. А ты не мужчина, ты тряпка перед тондиром. Хватит, я и так много сказала. С такими собаками, как ты, долго не разговаривают. Готовься, сукин сын! Сегодня ты от меня живым не уйдешь!

        Ото, не отрывая от Белге выпученных глаз, шаг за шагом отступал назад. Она же, держа в руке кинжал, тоже шаг за шагом двигалась вперед, стараясь, чтобы расстояние между ними не увеличивалось.

        — А что мне готовиться? У меня с собой ничего, кроме этой палки, и нет, — прерывающимся голосом еле смог произнести Ото.

        — Я тебя предупредила, пес ты этакий. А остальное – как знаешь. У тебя хоть палка есть, а что было у Титала в руках, когда ты его убивал? Бог сверху видит, что я на подлость не пошла. Я хочу отомстить как полагается, по-мужски. Я тебя убью, отнесу твою кровь на могилу Титала и обмажу ею надгробный камень, чтобы душа его знала, что он отомщен, что его безвинная кровь не осталась пролитой безнаказанно. Ты такой удар мне нанес в сердце, что пока жива я, не забуду. Сегодня ты от меня не уйдешь! — вскричала Белге и кинулась на Ото.

        Ото попятился назад. Белге быстро приблизилась, взмахнула кинжалом, но первый удар не достиг своей цели. Он пришелся на палку, которой взмахнул Ото в надежде защититься. От сильного удара она вылетела у него из рук и отлетела в сторону. Ото пришел в отчаяние: теперь ему уже нечем было хоть как-нибудь защититься. Но, как говорят, утопающий хватается за соломинку, и он, нагнувшись, попытался дотянуться до палки. Но в этот момент подоспела Белге и со всей силы полоснула кинжалом по правой руке Ото. Рука хрустнула как сухое дерево. Он пошатнулся, но все-таки устоял на ногах. Кровь из раны хлынула ручьем. При виде крови Белге обезумела еще больше. Она сделала еще один рывок, но Ото увернулся и побежал. А вслед за ним по траве потянулся длинный кровавый след.

        — Куда ты, собака! Стой! Все равно живым от меня не уйдешь, — вскрикнула Белге и кинулась за ним. – Разве ты мужчина? И еще такие собаки, как ты, называют себя мужчинами! Как нашкодивший пес удираешь от женщины. А еще гордился тем, что убил человека! Если ты мужчина, остановись!

        Но Ото бежал. Бежал, что было сил и даже не отвечал на ее выкрики. Бежал, чтобы спасти свою жизнь. Страх еще больше придал ему сил. Не чувствуя ни малейшей боли от кровоточащей раны и не замечая на дороге никаких ям и колдобин, он бежал. Но чувство мести разожгло в сердце Белге еще больший огонь, и бешенство ее лишь усиливалось при виде врага, улепетывающего от нее что было сил. Она бежала за ним во весь опор, осыпая при этом бранью и проклятиями. Но у Ото не было времени отвечать ей. В голове стучало лишь одно: «Бежать, бежать, бежать…» Да и плевать ему было на то, что для курда бегство, а тем более от женщины – это большой позор и хуже смерти.

        Расстояние между ними стало увеличиваться. Белге испугалась, что Ото сможет уйти от нее, и понеслась еще быстрее. Но и он не терял время и бежал изо всех сил. И как он бежал! Как улепетывал! Как подстреленный охотником зверь мчится во весь дух, так и он уносил ноги от смерти. И хоть ему казалось, что он бежит целую вечность, Ото почувствовал такой прилив сил, что у него появилась надежда на спасение. И именно в этот момент, когда он на ходу оглянулся посмотреть, насколько Белге далеко, вдруг нога его угодила в небольшую ямку, и он упал прямо на раненную руку. Резкая боль ударила в голову. Пока Ото пытался подняться, к нему подоспела Белге, встала над ним и, подтолкнув острием кинжала, сказала:

        — Вставай! Я лежачих не убиваю.

        Ото задыхался. От быстрого бега он никак не мог перевести дух. Глаза от сильной боли и страха расширились.

        — Умоляю, не убивай меня, — взмолился он.

        — Вставай, говорю тебе! Если ты мужчина, вставай! Вставай же! Господи, и такое ничтожество убило моего брата! Убило ни за что, ни про что! За что мне такое…

        Ото лежал весь в крови, не в силах пошевелиться. То смотрел ей в глаза, то на острое лезвие кинжала. Сначала мелкая дрожь пробежала по всему его телу, потом стал бить сильный озноб. Ото так застучал зубами, как если бы его раздетым бросили бы на снег. На мгновение Белге даже стало так жаль его, что ей захотелось плюнуть на все и уйти. Но в следующий же миг лицо Титала встало у нее перед глазами, и из ее груди вырвался дикий крик:

        — Ты встанешь или нет?

        Ото шевельнулся, но не встал. Нестерпимо болела рана и ныли ноги. И потом – он знал, что даже если поднимется, все равно ему не уйти от этой женщины. И так и остался лежать.

        — Да накажет тебя Бог, не могу встать, нет сил. Делай что хочешь. Убьешь или оставишь живым – это уже на твоей совести, — сказал Ото и застонал.

        — Ах так? Так знай, несчастный, сегодня мой день! Наконец-то исполнится то, чего я так хотела столько лет! – и взмахнула кинжалом.

        Удар пришелся прямо по голове Ото. Он хотел прикрыться руками, но не успел. Послышался лязг металла, кровь брызнула струей, голова упала набок. Белге ударила еще раз. Ото весь обмяк и захрипел. Белге решила не торопиться и подождать, пока Ото сам не испустит дух. Отошла на несколько шагов в сторону, не отрывая взгляда от своего врага ни на секунду. Ото истекал кровью. Ее вытекло так много, как если бы зарезали быка. Постепенно кровь перестала течь. Прекратилось и хрипение. Иногда только судорожно подергивались то руки, то ноги. При виде всего этого Белге обуял жуткий страх. Оцепенев, она растерялась. Ее прошиб холодный пот, в глазах потемнело, ноги ее ослабли, и она невольно осела на землю. Долгое время не могла сдвинуться с места. Так и сидела с полузакрытыми глазами, пока не стала приходить в себя. Потом встала, приблизилась к телу и внимательно посмотрела на поверженного врага. Ото был мертв. Он лежал на боку, рот его был безобразно открыт, глаза вытаращены. Белге подошла совсем близко и кинжалом подтолкнула его. Убедившись, что он не подает признаков жизни, Белге заглянула ему в глаза и в ужасе отпрянула. Они были так расширены и выпучены, что, казалось, и мертвые готовы выскочить.

        Белге стояла и смотрела на тело. Душа ее успокоилась от того, что брат наконец-таки был отомщен. Но когда она увидела эти глаза, это море крови, этот беспомощный труп, у нее содрогнулось сердце. На какой-то момент торжество мести отступило перед чувством жалости. На мгновение ей даже стало жаль, что она убила Ото, пролила кровь и совершила тяжкий грех. Но это продлилось лишь мгновение. Чувство вражды и мести снова подняло свою голову, всколыхнуло сердце и душу, вызвало перед ее глазами образ убитого брата, и дикое, неукротимое чувство оттеснило собою все остальное.

        Белге быстро наклонилась над Ото. Ей вдруг показалось, что он не умер и только прикидывается, и чтобы убедиться, что он мертв, Белге достала меч, спрятанный за одеждой, и всадила его в сердце Ото. Меч прошел через все тело насквозь, пригвоздив его к земле. Ото весь одеревенел и не подавал никаких признаков жизни. Только тогда Белге убедилась, что отправила Ото на тот свет.

        Рывком вытащила меч, и из раны опять полилась кровь. Наполнив ею прихваченную из дома кружку, Белге отложила ее в сторону. Потом отрезала мечом нос и уши и положила рядом с кружкой. Ни меч, ни кинжал не стала вытирать и так окровавленными положила на землю. Немного посидела на траве, глядя на труп. Лицо ее уже было спокойно и даже немного беспечно, как будто ничего не случилось. Встав, она подошла к трупу поближе. Он был так изуродован, что ей самой стало страшно. И в тот момент ей вспомнилось лицо убитого брата. Он и мертвый был словно живой, но только спящий: с закрытыми глазами, с легкой улыбкой, как будто чему-то по-детски удивлялся во сне. А труп этого? Невозможно было без содрогания смотреть на него. Кровь так залила все лицо, что были видны только вытаращенные глаза. На голове зияла страшная рана, обнажившая раздробленные кости черепа, а вместо носа и ушей были углубления, заполненные запекшейся кровью. Постояв немного над ним, Белге вздохнула и сказала вполголоса:

        — Получил свое, собака… Так тебе и нужно. Я отомстила за брата, а теперь будь что будет… Зато сердце мое наконец-таки успокоилось…

        Отошла на несколько шагов, окровавленный меч, не вытирая, спрятала за пояс. Потом подняла с земли кинжал, в другую руку взяла кружку, кровь в которой к тому времени уже успела загустеть, прихватила отрезанные нос и уши и направилась в сторону кладбища.

        Настал вечер. Скоро должны были пригнать стадо. Тень от гор удлинилась. Небо было ясным и безоблачным. Дул легкий ветерок, волнами покачивая зелень из стороны в сторону. Отовсюду слышалось щебетание птиц. Свершившееся в тот день убийство и красота природы никак не вязались друг с другом. Но что случилось, то случилось. И Белге думала лишь о том, как бы ей поскорее добраться до могилы брата. Она шла очень быстро, ничего не замечая и поглощенная мыслями о том, что произошло. В голове у нее все смешалось, а перед глазами стоял изуродованный труп Ото. У нее вдруг возникло жуткое ощущение, что его душа идет за ней следом, и, содрогнувшись от этой мысли, Белге стала невольно оглядываться назад, словно желая убедиться в обратном. Никого сзади нее не было, и Белге ускорила шаг…

        Кладбище было расположено на склоне горы. Белге стала подниматься и, дойдя до первых могил, тихо произнесла:

        — Да будет земля вам пухом, не завидуйте мне…

        Вспомнилось ей, когда она была еще ребенком и вместе с матерью проходила мимо могил, мать всегда произносила эту фразу. Тогда она еще не понимала смысла этих слов, но они врезались в память и запомнились ей навсегда.

        На кладбище было несколько склепов, которые принадлежали знатным людям. На нескольких могилах были надгробные памятники в виде баранов и лошадей, а на одной был памятник в форме детской колыбели. Белге вспомнила историю о том, что там похоронена молодая женщина, умершая при родах, и как родня мужа заказала мастеру изготовить это необычное надгробие в знак большой скорби. Другие же могилы нечем не отличались друг от друга.

        Белге подошла к могиле брата и, не в силах сдерживать чувств,  отложила в сторонку кружку с кровью, меч и кинжал и со слезами и причитаниями кинулась к надгробному камню. Обняла этот камень и дала волю слезам. Когда прошел первый порыв горя, она, поцеловав камень, вскричала:

        — Титал, мой родной! Да услышит меня твоя душа! Сегодня я, этими самыми руками, отомстила за тебя!

        Повторив эти слова трижды, Белге встала, взяла кружку с кровью, опрокинула ее на надгробие, положила перед ним отрезанные уши и нос, потом очистила окровавленные лезвия меча и кинжала землей с могилы, отложила их в сторону и уже со спокойным сердцем села у могилы и обратилась к брату как к живому:

        — Мой родной! Ведь я поклялась, что пока не отомщу за тебя, траур не сниму, не одену новых одежд и не буду ходить ни на какие свадьбы. Сегодня исполнилось мое желание. Не обижайся на меня: с этого дня я больше не буду носить черное. Я принаряжусь назло всем врагам. И пусть паршивая наша родня узнает о том, что я совершила. И если они мужчины, то что я сделала, равносильно для них смерти. Я своим поступком опозорила их, их, которые считают себя мужчинами! Теперь пусть все видят, чего они стоят! Самое главное – я отомстила за тебя. А там будь что будет. Мне уже все равно.

        Белге еще долго сидела у могилы брата, изливала ему израненную свою душу и плакала. Немного успокоившись, поднялась, подошла к могиле родителей, воззвала о том, что сделала, потом попрощалась с ними всеми, спрятала под одеждой меч и с оголенным кинжалом в руке стала спускаться вниз. Она возвращалась в деревню.

 1  2  3  4  5  6  7

*   *   *

            В деревне пока еще никто не знал о том, что случилось. Каждый был занят своим делом. Белге уже зашла в деревню и дворами шла по направлению к своему дому. Две женщины стояли у ручья и стирали белье. Белге, проходя мимо них, нарочно замедлила шаг, чтобы они могли заметить кинжал в ее руке. Это были женщины из рода Ото.

        — Эта сумасшедшая совсем взбесилась! Уже с кинжалом ходит на могилу брата, — сказала одна, провожая Белге презрительным взглядом.

        — Да как тут не взбеситься, — ответила другая. – Сколько ест себя поедом, что того и гляди выкинет что-то дурное и только потом успокоится.

        — Ты посмотри-ка на нее, какая она довольная. Как будто со свадьбы возвращается, — съязвила первая.

        — Зачем ты так? Она хоть и враг, а правду сказать надо. И Богу не по душе то, что Ото ни за что ни про что убил ее единственного брата. Вот уж сколько лет она в черном и глаза не просыхают от горя. Зря ты так. Не злословь – и Бог этого не любит, и людям не нравится.

        (Та, которая так говорила, хоть и была невесткой рода Ото, но происходила из другого рода. Правда, она и Белге не разговаривали, как того требовали устои, но ей всегда было жаль несчастную. А слова другой лишь подлили масла в огонь, и поэтому она выложила все начистоту, не боясь ничего).

        Та другая ничего не ответила. В душе она почувствовала, что ее собеседница права.

        — Не приведи господь, — вздохнула невестка. Та промолчала и опять занялась стиркой.

        Белге гордо прошла по деревне и подошла к своему дому. Немного посидела на лавочке, отдышалась, потом зашла внутрь. Муж Авдо был дома.

        — Ты где пропадаешь? У тебя что, дел нет? Я поспрашивал всех соседей, но никто ничего не знал. Ты где была? – спросил Авдо и только тогда заметил кинжал в руках жены и выпавший из-под одежды меч. Он резко побледнел и бросил на нее настороженный взгляд.

        — Я пошла отомстить и отомстила, — ответила она спокойно и деловито прислонила кинжал к стене острием вниз.

        — Как это отомстила? Кому? – заплетающимся языком еле смог вымолвить Авдо.

        — Я прикончила эту собаку и отомстила за Титала, — так же спокойно сказала Белге и села рядом с мужем.

        — Ты что, шутишь?

        — Я не шучу, это чистая правда. Я пошла, прикончила эту собаку, отомстила и пришла.

        Авдо побледнел еще больше. Внимательно посмотрел жене в глаза, но она была так спокойна и беспечна, будто бы ничего не случилось.

        — А ну-ка, расскажи, что случилось? – спросил Авдо, уже повысив голос. – Ты что, с ума сошла? Только этого нам не хватало! Зачем вмешиваешь мой дом в этот грех? Как теперь мне быть?

        — А я и не вмешиваю, — гордо и по-мужски ответила Белге. – Я отомстила за своего брата. Кровь за кровь. Но ты не волнуйся – ты тут не при чем. Они-то все равно узнают, что это моих рук дело. И никто не посмеет упрекнуть тебя. Я это сделала, и сама буду отвечать. Тебя это не касается.

        — Как это не касается? – возмутился муж. – Ты что, мне чужая, что ли? Ты же хозяйка этого дома!

        — Да, хозяйка этого дома, — повторила Белге, — но я дочь своего отца. Я не просто так пролила кровь, я отомстила за единственного брата. Это месть! Так чего же ты переживаешь?

        — Я не переживаю. Но этого не может быть! Может, ты все-таки пошутила?

        — Я же сказала тебе. В таких делах не шутят. Мне что, делать нечего?

        Муж зацокал и опустил голову.

        — Но как все случилось? Где ты его убила? Как убила? Куда дела тело? – выпалил одним духом Авдо. Он сидел ошарашенный и, слушая рассказ жены, не переставал цокать. Под конец он спросил:

        — А где теперь его тело?

        — Да там, где и было, — ответила Белге. – Если, конечно, не стало добычей диких зверей. Да и они, наверное, не станут подходить к его поганому мясу.

        — А что нам теперь делать? Надо как-то дать им знать, чтобы они, пока еще не стемнело, пошли и забрали его тело, — Авдо, вконец растерявшись, спросил у жены.

        — Скажи кому-нибудь из соседей, пусть они и сообщат им об этом. Надо детей позвать, чтобы сидели дома, да и ты никуда не выходи. Откуда я знаю, может, их головорезы взбесятся и кинутся сюда. Тот второй кинжал, что под стером1, тоже нужно достать и приготовить – на всякий случай. Надо ко всему быть готовыми. А ты не думай, если что, я рядом с тобой. Пусть только попробуют сунуться, посмотрим, чья мать заплачет. Я ничего дурного не сделала, я только отомстила. И все кругом знают, как и что было, так что те не посмеют. Вставай, иди и, как я сказала, так и сделай.

        Авдо с разбитым сердцем вышел из дома и направился к соседу. Белге открыла запертый вот уж сколько лет сундук и достала яркие одежды, в которых ходила еще до смерти Титала. Сняла траур, переоделась и принарядилась, как новая невестка. Взглянув на себя в зеркало, завязала на голове яркий платок, вдела в уши красивые серьги, подаренные мужем к свадьбе, и, довольная, направилась к стеру. Вытащила из-под него другой кинжал и положила на видное место. Потом подумала, что палка тоже могла бы им пригодиться. Поискав, нашла ее в сарае и принесла положила рядом с кинжалом. Как следует подготовилась к тому, что им, может быть, придется защищаться, и, принаряженная, так и вышла из дома.

        В деревне было тихо и спокойно. Иногда был слышен лай собак и крики играющей детворы. То и дело раздавалось кукареканье петуха, которому в ответ вторили другие. Молодые петушки тоже старались, подражая взрослым птицам, подать свой голос, но не хватало сил – он обрывался, едва успев прозвучать. Но завтра такие петушки уже станут петухами, голос их окрепнет и будет звучать по всей округе. «Козлята под корзиной не останутся», — вспомнилась Белге народная пословица, когда она услышала надрывный голос молодых петушков. «Ни козлята под корзиной не останутся, ни безвинная кровь безнаказанно не прольется», — подумала она. «Хоть бы ребеночка после себя оставил, — продолжала размышлять Белге о погибшем брате. – Пусть он был бы таким же маленьким, как эти молодые петушки, я бы сама его выходила, вырастила, чтобы род наш не прервался на корню, как прервался от руки этого ничтожества. Но ничего, он получил свое», — так рассуждала Белге и нарочно несколько раз прошла туда-сюда по двору, чтобы соседи увидели ее такой принаряженной и беззаботной. Но, как назло, никого из соседей не было видно. «И куда они все подевались?» — недовольно подумала она, оглядываясь по сторонам.

        Прошло еще немного времени, когда Белге заметила, как Авдо и их сосед напротив вышли вдвоем из дома и о чем-то разговаривали. Авдо, заметив жену, жестами дал ей понять, чтобы она заходила домой. Но Белге не сдвинулась с места. Сосед направился в сторону дома Ото, а Авдо вернулся обратно.

        — Ты чего так вырядилась и вышла во двор? Не на свадьбу ли торопишься? – в его голосе послышались недовольные и язвительные нотки.

        — Сегодня для меня настоящая свадьба, — ответила она. – По мне, так я бы и за музыкантами послала, и свадьбу бы справила.

        Муж ничего не ответил и пошел за дом, там, где играли их дети. Они возились, сооружая собачью конуру. Отец привел их домой. Но Белге не торопилась возвращаться. Ей хотелось самой убедиться в том, что горе вошло в дом Ото, самой услышать вой и причитания его родных. Услышать все это, чтобы сердце ее успокоилось. Она, не отрываясь, смотрела на соседа – вестника смерти, который поспешно вошел в дом Ото. Почти сразу оттуда донеслись дикие крики. Услышав это, Белге вернулась домой, но в комнату не вошла, а остановилась в сенях, откуда могла незаметно для окружающих наблюдать за домом Ото.

        Не прошло и нескольких минут, как жена Ото выбежала из дому и во весь голос завопила:

        — Люди!!! Горе мне и моему дому! Хозяина убили!!! – и стала бить себя по голове и расцарапывать лицо.

        Все члены семьи выбежали на улицу. Они голосили, хлопая себя по коленям, и причитали. Дочери Ото, как и мать, царапали себе лицо и рвали на себе волосы.

        Соседи на шум выбежали из своих домов. И стар, и млад – все кинулись к дому убитого. Женщины бросились к жене и дочерям Ото, схватили их за руки, не пуская истязать себя. Во дворе царила полная неразбериха, и издали было невозможно разобрать, кто что говорит.

        — Разрушился мой дом, погас очаг, дети мои осиротели, — на всю деревню голосила жена.

        У дома столпилась тьма народу: мужчины рода Ото, соседи, односельчане. Было видно, как они переговариваются, время от времени поглядывая в сторону дома Авдо. Несколько разгоряченных парней из рода Ото уже было устремились туда, но мужчины из других родов, крепко схватив их за руки, не пустили. Глава рода Ото – Авдал – выбранил их и, обернувшись к жене Ото, прикрикнул:

        — Хочешь оплакивать – делай, как полагается! Что ты разоралась? Во дворе не оплакивают покойников! Ступай домой, а там как знаешь.

        Жена замолчала и безмолвно вошла в дом. Женщины пошли следом за ней. Во дворе остались только мужчины и дети. Все обступили того соседа, который принес эту весть, и стали его расспрашивать. Он же отвечал им то, о чем ему рассказал Авдо.

        Во дворе дома Ото набралось полно народу. И только из рода Белге никого не было. Оно и понятно – эти два рода были врагами. Да и они еще сами толком не знали, кто убил Ото. Стоя у себя во дворах, они издалека наблюдали за происходящим.

        Вдруг среди всеобщего шума и суматохи раздался громкий голос Авдала.

        — А теперь послушайте меня внимательно, — властно сказал он, повернувшись к мужчинам своего рода. – Держите себя в руках. Горячность нам ни к чему. И близких своих попридержите, чтобы не натворили чего плохого. Я ясно сказал?

        Ответом было воцарившееся молчание. Всем вокруг стало ясно: глава рода не желает продолжения войны и дает об этом знать всем – и своим, и чужим.

        — Давайте зайдем внутрь, — кивнул Авдал в сторону дома Ото, — надо решить, что нам делать, — и зашел первым. Все мужчины его рода молча последовали за ним.

        После их ухода двор снова забурлил. Все расспрашивали друг друга о том, как это произошло, кто убил и где убил. Не задавался только один вопрос – «за что?» Всем и без того было ясно. Отовсюду раздавались разные домыслы и догадки, но доподлинно было известно только одно – Ото был убит. И сосед Авдо, которого все обступили, знал немногим больше всех. В который раз, отвечая на расспросы односельчан, он повторял, что убила Белге и что об этом ему сказал сам Авдо.

        — Молодец! – воскликнул один из мужчин по имени Али. – Вот это женщина! Да такая женщина стоит десяти мужчин…

        Правда, эти слова хоть и пришлись по душе всем, потому что в деревне Ото никто не любил, но никто в тот момент не посмел открыто согласиться с Али. Его характер знали все – что на уме, то и на языке. Беспокойный, вертлявый, с горящим и бегающим взглядом, он постоянно во что-то вмешивался – к месту и не к месту. Он запросто мог на чьих-нибудь  похоронах сморозить такое, что присутствующим с большим трудом удавалось удержаться, чтобы не прыснуть со смеху. Но при всем его легкомыслии упрекнуть Али в фальши и плутовстве было нельзя. Он был человеком прямым и правдивым.

        — Да, она настоящая дочь своего отца, — добавил Али, когда увидел, что все молчат и никто не собирается ему возразить.

        — Перестань, Али. Сейчас не время говорить об этом, — спокойно сказал один их толпы. — Тут человек умер, родные его убиваются, а ты подливаешь масла в огонь. Что случилось – то случилось. Ты что, хочешь, чтобы еще что-то произошло?

        — А что он такого сказал? – вмешался другой, которому явно не понравились последние слова. – Что, мир перевернулся? Ничего страшного, это же наш Али.

        — А что Али? – ощетинившись, ответил Али. – Разве я не прав?

        — Прав-то ты прав, — сказал первый, — но сейчас не время говорить об этом.

        — Я только одно знаю: такая женщина стоит целого рода, — Али особо выделил последнее слово. – Целый род не мог отомстить, а одна женщина взяла да и отомстила. Молодец! Это не женщина, это настоящая героиня, — сказал и отошел, присев на каменную скамью возле дома. Все, невольно следя за ним взглядом, молчали.

        — И как она рискнула, — покачав головой, продолжил Али. – Да, не каждый мужчина бы отважился…

        — Ради всего святого, попридержи язык. Или уходи, если не можешь молчать, — взмолился один из толпы. – И без тебя тошно. Помалкивай лучше – ведь испортишь все дело.

        — А я-то тут при чем? – пожав плечами, невозмутимо ответил Али. – Я ничего лишнего не сказал. Да ладно вам. Не хотите – буду молчать, мне-то что?

        На какой-то момент все разговоры стихли. Дети с любопытством смотрели на взрослых и тоже молчали. Из дома доносились безутешные причитания и надрывный плач.

*   *   *

                          Белге и Авдо стояли в сенях и смотрели на дом Ото. Оба молчали, и никто не отваживался заговорить первым. Их дети тихонько подошли и встали рядом. Они уже все знали, но молчали и лишь время от времени поднимали на мать удивленные глаза, словно видели ее впервые.

        Вдруг дверь дома Ото открылась, и во двор вышел Авдал, а вслед за ним и все мужчины его рода. Он послал двух молодых за волами, а несколько человек стали приводить в порядок телегу, застелили ее войлоком, положили сверху свернутый рукотканный ковер. Когда привели и запрягли волов, телега тронулась в направлении поля Ото. Толпа в полном молчании двинулась вслед за ней. Впереди всех шел Авдал.

_______________________________________________________

        1 стер – постельные принадлежности, аккуратно сложенные друг на друга и покрытые ковром; как правило, стер располагают у стены напротив двери.

 1  2  3  4  5  6  7